отал  в
библиотеке. В 1962 году я  защитил  докторскую  диссертацию.  Стал  получать
довольно высокую зарплату. Кроме того, я работал по  со[354]  вместительству
(на половине ставки) как преподаватель институтов и, наконец,  университета.
Так что финансовое положение мое  стало  по  советским  условиям  более  чем
благополучным. Я теперь смог больше давать денег родителям и сыну, с которым
стал  более  или  менее  регулярно  встречаться.  Себе  я   оставлял   денег
необходимый минимум, возведя это в один из принципов жизни.
   Годы скитаний способствовали выработке моих принципов жития. Я вновь свел
свое имущество к такому минимуму, что в случае перемены места жительства мог
все унести в руках. Единственное неудобство мне причиняли  тяжелые  гантели,
но я и их ухитрялся уносить с прочими  вещами.  Я  не  держал  у  себя  дома
никаких книг, читая нужные мне книги  в  библиотеках  и  научных  кабинетах.
Когда я познакомился с моей будущей женой Ольгой  (в  1965  году)  и  мы  по
какому-то делу зашли в снимавшуюся тогда мною комнатушку, она была потрясена
ее убожеством и не поверила,  что  это  -  жилье  профессора,  уже  имевшего
мировую известность.
   В эти годы скитаний я в избытке насмотрелся на  то,  как  живут  люди  на
низших ступенях социальной иерархии. Очень многие истории в моих книгах суть
описания реальных случаев.
   Я полностью перестал употреблять алкогольные напитки. Произошло это  так.
Конец 1963 года был для меня особенно тяжелым в  психологическом  отношении.
Все предпосылки для перелома в моей личной жизни были  уже  налицо,  но  сам
перелом, как оказалось, тоже требовал времени и был болезненным. В это время
я пил водку особенно в больших  количествах.  В  январе  я  почти  полностью
перестал есть, выпивая в сутки иногда несколько бутылок водки. Спал раздетым
при  открытом  окне,  но  мне  не  было  холодно.  Потом   вдруг   наступило
протрезвление и абсолютная  ясность  в  мыслях  и  намерениях.  После  этого
алкоголь даже в ничтожных дозах стал вызывать у меня  отвращение.  Возможно,
специалисты по алкоголизму имеют этому какое-то медицинское объяснение. Я же
в объяснении не нуждался. Просто перестал пить, и все. И  странное  дело,  у
всех моих друзей и сослуживцев это вызвало недовольство и  даже  гнев.  Меня
стали убеждать в том, что вредно пить много, но немного выпить - это полезно
для здоровья [355] и компании. Стали  обвинять  меня  в  том,  что  я,  став
трезвенником,  утратил  былую  тонкость  ума  и  остроумие.   Другие   стали
распускать слухи, будто я начинаю делать служебную карьеру, будто  ухожу  на
работу не то в аппарат ЦК КПСС, не то в  закрытое  военное  или  кагэбэвское
учреждение. Чтобы как-то  утихомирить  противников  моей  трезвости,  я  сам
распустил слух, будто принял особое  лекарство  и  теперь  даже  малая  доза
алкоголя для  меня  может  оказаться  смертельной.  Забавно,  что  некоторые
искушенные в этих делах алкоголики предложили научить меня,  как  избавиться
от этого лекарства и продолжать пить. Описание этой "техники"  есть  в  моих
книгах. Кое-кто запомнил, когда (по моим словам)  я  принял  антиалкогольное
лекарство, и ко времени окончания его действия пригласили меня отпраздновать
это событие грандиозной попойкой. Они  были  очень  раздосадованы,  когда  я
отказался.
   В  больнице,  в  которой  пытались  лечить  людей   от   алкоголизма,   я
действительно был и получил от врача упомянутое лекарство. Но это  было  уже
после того, как я перестал пить. И лекарство  я  просто  выбросил.  Но  врач
решил, что я вылечился благодаря его  усилиям.  Я  спорить  не  стал.  Потом
подарил ему мои книги. Он  в  своей  книге  описал  мой  случай  как  пример
эффективности его методов лечения. Я  у  него  был  единственным  пациентом,
полностью излечившимся от алкоголизма.
   Я начал вести  здоровый,  педантично  упорядоченный,  почти  аскетический
образ жизни. Регулярно плавал в бассейне. Зимой лыжи. Летом -  туристические
походы. Каждый день по нескольку раз  гимнастика,  причем  с  эспандерами  и
гантелями. Строгий режим питания. Стал членом Дома ученых,  в  котором  была
хорошая столовая. Через Дом ученых можно было также доставать путевки в дома
отдыха, причем я мог там отдыхать вместе с дочерью.
   Все свои способности и силы я решил посвятить  научной  и  педагогической
работе  в  области  логики  и  методологии  науки.  Я  почувствовал  в  себе
способности к этой деятельности и чисто творческую  потребность  реализовать
их. Эта деятельность приобрела для меня жизненно  важное  значение  сама  по
себе, независимо от [356] моих прошлых и настоящих интересов в  отношении  к
советскому обществу. У меня появились студенты и аспиранты,  работавшие  под
моим руководством и в духе моих идей. Они отнимали у меня массу  времени.  Я
уж не говорю о том, сколько времени  и  сил  у  меня  отнимала  моя  научная
деятельность.



   ПРОПОВЕДНИК

   Хотя после хрущевского "переворота" мой антисталинизм утратил смысл,  моя
деятельность как своего рода агитатора и пропагандиста не прекратилась.  Она
лишь приняла проповеднический характер. Разговоры стали  менее  опасными.  И
круг людей, с которыми я  их  вел,  многократно  расширился.  Расширилась  и
тематика разговоров. Она охватила все аспекты  жизни  общества  и  положения
человека в нем. Я стал проповедником  наподобие  моего  литературного  героя
Ивана Лаптева в  книге  "Иди  на  Голгофу".  Моя  реальная  проповедническая
деятельность дала мне много материала также для книг  "Зияющие  высоты",  "В
преддверии рая" и "Желтый дом".
   Благодаря этой проповеднической деятельности я уже  к  концу  хрущевского
периода  в  основных  чертах  выработал  свою  жизненную  концепцию,  кратко
выразившуюся формулой "Я есть государство", и более или  менее  четкий  план
построения своего внутреннего суверенного государства. Я  полностью  в  моих
разговорах  с  людьми  преодолел  марксизм.  Не  просто  отверг,  а   именно
преодолел, сформулировав основы своей логико-философской  и  социологической
концепции. В бытовом отношении я оценил достоинства одиночества.  Просыпаясь
утром, я говорил себе: как хорошо, что я один!  В  середине  дня  я  не  раз
говорил себе: как хорошо, что я один! Ложась  спать,  я  говорил  себе:  как
хорошо, что я один! Это одиночество в  огромной  степени  стимулировало  мою
роль  проповедника.  Я  выполнял  свои  служебные,  сыновние   и   отцовские
обязанности.   Но   все   мои   силы   и   чувства   поглощала   интенсивная
интеллектуальная деятельность. При этом чем  меньше  практической  выгоды  и
признания мне сулили результаты  моей  дея[357]  тельности,  тем  с  большим
азартом я в нее погружался. Невозможно измерить, сколько  времени  и  сил  я
потратил, например, на логический анализ шахматной проблемы и на  вычисление
коэффициента стабильности идеальной коммунистической социальной  системы.  А
такого рода проблем прошло через мою голову многие сотни.
   Я занимался  проповедническими  импровизациями  до  1974  года.  Все  мои
импровизации пропали безвозвратно. То, что я после 1974 года  опубликовал  в
своих литературных, социологических и публицистических  работах,  было  лишь
одной из таких импровизаций. Причем я думаю, что это были далеко  не  лучшие
из моих импровизаций. С годами способность говорить и думать  ослабевает.  И
опубликовал я лишь незначительную часть из того, что прошло через мою голову
в течение более чем двадцати лет деятельности в качестве  проповедника.  Тот
факт, что я стал публичным (печатаемым)  проповедником,  явился  результатом
чистой случайности. В мои намерения до 1974  года  это  вообще  не  входило.
Более того, встав на этот путь, я нарушил один из фундаментальных  принципов
своего проповедничества: разбрасывать  мысли,  не  претендуя  на  авторство,
видеть людей в лицо и не возвышаться над ними ни материально,  ни  в  смысле
известности.



   ПОТЕРЯ ИДЕАЛОВ

   Подытожу кратко то, что я пережил к моменту хрущевского  "переворота".  В
ранней юности я увлекался  социалистическими  и  коммунистическими  утопиями
домарксистского периода. Под их влиянием я создал для себя идеал общества, в
котором я хотел бы  жить,  и  идеал  моего  собственного  поведения  в  этом
обществе.  В   этом   идеальном   обществе   люди   должны   жить   большими
коллективами-коммунами. Все богатства должны находиться в общем пользовании.
В личном пользовании человек должен иметь  самый  необходимый  минимум.  Все
свои силы и способности человек должен отдавать обществу через свою коммуну.
Он должен жить и трудиться на виду у членов своей коммуны, которые  дол[358]
жны оценивать его поведение по самым высшим критериям  справедливости.  Этот
идеалистический  коммунизм  соответствовал  моему  положению,  воспитанию  и
личному характеру. Отдельная койка с  чистыми  простынями,  утоляющая  голод
еда, одежда без дыр и заплат были для меня мечтой.  К  духовным  богатствам,
накопленным человечеством, я, как казалось мне, имел неограниченный  доступ.
Эти  богатства  представлялись  мне  прежде  всего   в   виде   общественных
библиотек.. Не имея у себя  дома  ни  единого  тома,  я  "пожирал"  книги  в
огромном количестве, беря их в библиотеке и у знакомых.
   Я любил всякую работу и выполнял ее с  самоотверженностью  и  азартом.  Я
чувствовал в себе силы и способности к самой различной деятельности,  быстро
обучался и  работал  лучше  других.  Мне  доставляло  удовольствие  то,  что
окружающие видели это.
   Я чувствовал себя неловко, когда меня хвалили взрослые вслух, и стеснялся
этого. Мне было достаточно того, что другие видят, на что я способен, что  я
не трус, что я не ябеда, что я  надежный  товарищ,  короче  говоря  -  самый
подходящий человек для коммунистического коллектива. Естественно, я создавал
для себя такой  идеал  общества,  который  лучше  всего  соответствовал  мне
самому. Должен  признаться,  что  и  теперь,  прожив  жизнь  и  испытав  все
возможные разочарования, я все же сохранил  мое  юношеское  желание  прожить
жизнь в том идеальном коммунистическом обществе. И  лучшими  моментами  моей
жизни были такие, когда мне доводилось быть в коллективах, приближавшихся  в
какой-то мере и на какой-то срок к моему юношескому идеалу, и  в  которых  я
имел возможность проявить свои  личные  качества  очевидным  для  окружающих
образом.
   Я был рожден для того,  чтобы  стать  образцовым  гражданином  идеального
коммунистического общества. И именно поэтому у меня вызвали протест реальные
люди реального коммунистического общества. Я с детства стал замечать, что  в
реальности  люди  стремятся  получить  как  можно  больше  благ   в   личное
пользование  с  наименьшими  усилиями  и  что  справедливая  оценка  качеств
человека и его деятельности имеет место лишь в [359] порядке исключения и  в
очень узких пределах. Мои качества идеального коммуниста стали приносить мне
лишь неприятности и огорчения.
   В  семнадцать  лет  я  сделал   для   себя   величайшее   открытие   моей
предшествующей жизни, суть которого  заключалась  в  следующем.  Никогда  не
существовало  и   никогда   не   будет   существовать   общество   всеобщего
благополучия,    равенства,    свободы,    братства    и     справедливости.
Коммунистическое общество не есть исключение на этот счет. И в нем неизбежны
неравенство людей, насилие, вражда, несправедливость и  многое  другое,  что
советская идеология приписывала лишь антагонистическим обществам прошлого. К
такому выводу я пришел, наблюдая реальность, изучая марксизм и  читая  более
серьезно философские  и  социологические  сочинения  немарксистских  авторов
прошлого. Думаю, что марксизм тут сыграл свою роль в  смысле  провоцирования
во мне духа противоречия. Я не  знаю  ни  одного  марксистского  утверждения
относительно коммунистического общества, которое тогда не вызывало бы у меня
сомнения.
   Мой  наивный  коммунистический  идеал  не  исчез   совсем.   Он   остался
романтической  и  несбыточной  мечтой,  но  где-то  на  самом  заднем  плане
самосознания.  Его  место  заняла  странная  комбинация  трезвого  реализма,
отчаяния, бунтарства, стремления к саморазрушению. Критическое  отношение  к
реальности и к любым идеалам переустройства общества  стало  доминирующим  в
моих умонастроениях. Дух разоблачительства, скептизма  и  насмешки  завладел
моими мыслями и чувствами. Причем это коснулось лишь моих мыслей  и  чувств,
но не формы поведения. В моих поступках  я  оставался  таким  же  образцовым
коллективистом, каким был, и еще более укрепился в этих качествах,  проявляя
их в делах более серьезных, уже совсем не детских. Мой  антисталинизм  этого
периода был в известной мере спасением от разъедавшего  душу  негативизма  и
нигилизма. Будучи доведен  до  предела,  он  стал  положительным  идеалом  и
стержнем моего образа жизни. Такое  состояние  продолжалось  до  хрущевского
"переворота".  После  него  разоблачительство  вообще  и   антисталинизм   в
особенности потеряли смысл идеала жизни.



[360]

   НАПРАВЛЕНИЕ ЛИЧНОСТИ

   Можно поставить вопрос: зачем нужны  были  все  эти  душевные  тревоги  и
метания, почему бы не  жить  так,  как  жили  все,  отдавая  дань  юношеским
увлечениям, но в конце  концов  подчиняясь  здравому  смыслу  и  нормальному
стремлению лучше устроиться в жизни?! Не скрою, такие настроения  появлялись
у меня, и не раз. В 1940 году во время  моего  бродяжничества  по  стране  я
хотел жениться, поселиться в глуши, стать  лесником,  обзавестись  домашними
животными  и  детишками.  Но   жизненный   путь   человека   иногда   бывает
предопределен  неподконтрольными  ему  силами  и   обстоятельствами.   Моему
намерению не суждено было осуществиться.  Судьба  властно  скомандовала  мне
даже не "Иди!", а "Беги!". В 1943 году у меня на мгновение  вновь  мелькнуло
желание уединиться от общества таким же образом, о  каком  я  думал  в  1940
году, и я женился. Но и тут я быстро сообразил, что это был путь  деградации
и  падения.  В  1951  -  1954  годы  на  меня  не  раз  нападали  настроения
обывательского благополучия.  Но  мои  соученики,  коллеги,  друзья  и  жена
позаботились о том, чтобы это не случилось. Теперь, подводя итоги  жизни,  я
хочу поблагодарить всех тех, кто помешал мне  жить  спокойно,  благополучно,
без проблем, без  тревог,  без  страданий,  без  потерь.  Через  них  Судьба
определила направление эволюции моей личности и жизненного пути.
   Вот человек живет и  растет  среди  других,  аналогичных  ему  людей.  По
каким-то причинам он обращает внимание на одни факты жизни, а не на  другие.
Выбирает для чтения определенные книги. Дружит с определенного рода  людьми.
Играет определенные роли в играх. Предпочитает совершать такие-то  поступки.
Каждый из этих выборов и  каждое  из  этих  предпочтений  сами  по  себе  не
представляют ничего особенного и не привлекают к себе ничьего внимания. Но в
человеке  постепенно  складывается  определенное  направление  процесса  его
формирования  как  личности.  У  прочих  людей   направление   их   личности
оказывается сходным, так что можно говорить о некоторой принятой норме. Этот
же исключительный индивид отклоняется от нормы, причем порою настолько,  что
развивается в существо иной соци[361]  альной  породы.  Внешне  до  поры  до
времени это остается незаметным не только для окружающих, но даже для самого
уклонившегося от нормы индивида. Лишь в некоторых  исключительных  ситуациях
вдруг обнаруживается, что  вместе  со  всеми  выросло  существо,  совсем  не
похожее на других. Это  проявляется  в  поступках  уклонявшегося  от  нормы,
вызывающих недоумение и порицание у окружающих. Эти поступки могут  быть  на
первых порах импульсивными. Чаще всего они и остаются на этом уровне. Лишь у
немногих из  таких  "ненормальных"  индивидов  эти  поступки  повторяются  и
осознаются, а  сам  факт  "ненормальности"  становится  основной  социальной
чертой личности.
   По этой схеме произошло  и  мое  выпадение  из  нормы.  Моя  чужеродность
породившему меня обществу проявлялась в множестве  мелочей,  настораживавших
окружающих, но еще не дававших оснований выносить мне приговор как  существу
иной социальной породы. Первый раз я нарушил всякую меру  и  обнаружил  свое
отклонение от нормы осенью 1939 года. Потом  я  вроде  бы  вошел  во  внешне
терпимые рамки. Но изменить сложившееся  направление  моей  личности  я  все
равно уже не мог. Я много раз отклонялся от него, как самолет отклоняется от
заданного маршрута. Но какой-то заключенный во мне самом  пилот  каждый  раз
исправлял отклонение и выводил меня на предназначенный  мне  маршрут.  Я  не
знал, куда именно движусь, - конечной цели маршрута не  было.  Я  чувствовал
лишь  направление  маршрута  и  приказ  Судьбы  "Иди!",  "Беги!",  "Ползи!",
"Лети!".



   РАСТЕРЯННОСТЬ

   В послесталинские годы я установил для себя, что с концом  сталинизма  не
наступило мое примирение с советским  обществом.  Самый  крупный  перелом  в
истории реального коммунизма совершился, как я думал.  Общество  в  основном
уже  вступило  в  стадию  зрелости.  Эта  стадия  будет   длиться   века   с
незначительными доделками и переделками, не меняющими ее сути.  Я  не  видел
возможностей радикальных изменений общества, кото[362] рые устроили бы меня.
И я чувствовал себя не способным до конца интегрироваться  в  это  общество,
стать в нем своим.  Вставал  вопрос  о  том,  как  дальше  жить.  Научная  и
педагогическая работа увлекали меня,  но  все  же  они  не  могли  заглушить
главную тревогу моей жизни, мешавшую мне остановиться и властно  диктовавшую
мне приказ "Иди!". Но куда идти? И для чего?
   Наступило состояние растерянности. Передо мною встала проблема: как  жить
дальше, если нет  никакой  веры  в  коммунистический  идеал,  если  реальное
коммунистическое общество пошло по пути, вызывающему у меня протест, если  я
не верю в будущий земной рай, если не имею никакого другого идеала, если моя
прежняя форма критики реальности потеряла смысл, а новая еще  не  назрела  в
качестве мотива жизнедеятельности? Я искал решения этой проблемы  лично  для
себя и в одиночку. Все окружавшие меня люди, за редким исключением, жили  по
правилам приспособления к объективным условиям  коммунистического  общества.
Те люди, которые были исключением, над моей проблемой не задумывались вообще
или задумывались в очень малой степени и на очень поверхностном уровне.  Мне
же надо было решить,  как  жить  вопреки  принципам  приспособления,  причем
решить на моем уровне культуры и самосознания, требовавших систематической и
обоснованной жизненной концепции.
   Для меня эта проблема была не отвлеченно-теоретической, а практической. Я
изобретал свои правила жизни, живя согласно им на самом деле и лишь время от
времени осознавая их и возводя в ранг общих принципов. У некоторых людей  из
моего окружения мое поведение вызывало восхищение, у  других  -  насмешку  и
мнение, будто  я  -  непрактичный  дурак,  не  способный  использовать  свои
возможности для лучшего устройства  своих  дел  и  наслаждения  жизнью.  Мои
либеральные  и  прогрессивные   друзья,   угадывавшие   в   моем   поведении
определенную систему, обвиняли меня  в  том,  что  я  якобы  хочу  "остаться
чистеньким", уклониться от той черновой (по их мнению) работы,  которую  они
якобы выполняли на благо общества  и  прогресса.  Лишь  одно  время  у  меня
образовалась сама собой группа  учеников,  которых  я  обучал  моей  системе
психофизической гим[363] настики. Это было нечто вроде  самодельной  йоги  и
составляло самую несущественную часть моего  учения  о  житии  и  приложение
этого учения к физическому аспекту жизни.
   О многих принципах моего поведения можно сказать, что они  были  известны
ранее. Я не претендую здесь  на  приоритет,  на  роль  первооткрывателя.  Но
должен подчеркнуть, что я эти принципы не  вычитывал  из  книжек.  Я  жил  в
реальном  коммунистическом   об