а  он  упомянул  мельком  и,  как  мне  показалось,  скорее   как   об
необоснованном обвинении. Странно, что и  я  никогда  не  придавал  значения
своему намерению. Вот и сейчас, написав об этом, я сделал это лишь  с  целью
описать мое состояние в тот период, а не с целью заслужить похвалу. Я  тогда
впал в такое отчаяние, что готов был пойти на убийство Сталина, хотя разумом
не принимал терроризм как форму борьбы.  В  аналогичном  положении  оказался
Александр  Ульянов.  Терроризм  в  наше  время  принял  такие   формы,   что
отрицательное отношение к нему оказало свое влияние и на оценку прошлого.  Я
уверен в том, что мое террористическое прошлое (пусть мимолетное)  не  будет
действовать в мою пользу.



   ИДЕЯ МЕСТИ

   В те годы в моем сознании занимала место также идея мести.  Я  по  натуре
человек не мстительный - у  русских  вообще  чувство  мстительности  развито
слабо. Идея мести и чувство мести - это не одно и то же. [164]
   Идея мести  -  часть  идеологии  отчаяния,  как  и  идея  индивидуального
террора. Тогда же я сочинил стихотворение о мести:

   Отчаиваться не надо.
   Выход все-таки есть.
   На свете полно гадов.
   А средство от них - месть.
   Добровольно сдаваться не надо.
   Вспомни мужскую честь!
   Сто раз повторяй кряду:
   Месть!
   Месть!
   Месть!
   Никогда сдаваться не надо.
   Всегда оружие есть.
   Любая падет преграда,
   Когда закипает месть.
   С жизнью сквитаться надо.
   Советую всем учесть:
   Пусть гада ждет не пощада,
   А месть,
   Месть,
   Месть!



   ЧТО Я ЕСТЬ

   А главное, о чем я думал в эти дни на Лубянке, - что я такое есть  сам  и
каковы мои жизненные претензии. И вот что я тогда надумал.  Жизненная  драма
человека может колебаться в диапазоне между пошлой комедией  и  исторической
трагедией в зависимости от того, как человек ощущает себя потенциально. Если
человек ощущает себя потенциальным  Наполеоном,  он  будет  переживать  свою
жизненную ситуацию на одном уровне. А  если  он  ощущает  себя  опустившимся
бродягой, он ту же жизненную ситуацию будет переживать совсем иначе.  Как  я
ощущал себя  как  потенциальную  личность?  Я  обнаружил  в  себе  множество
потенциальных личностей - Кампанеллу, Мора, Фурье, Оуэна, Прудона,  Галилея,
Бруно, Спартака, Разина, Пугачева, Каракозова,  Александ[165]  pa  Ульянова,
Бакунина, Уленшпигеля,  Дон-Кихота,  Гуинплена,  Овода,  Пестеля,  Печорина,
Лермонтова, Глана, Щедрина,  Свифта,  Демона,  Сервантеса  и  многие  другие
реальные   и   выдуманные   личности.   Все   они    удивительным    образом
сконцентрировались в моем сознании в единую потенциальную личность. Для  нее
не имели значения никакие реальные жизненные блага. Я поклялся себе  в  том,
что в случае, если останусь жив, пойду до конца жизни тем путем, на  который
уже  встал,  -  путем  создания  своего  собственного  внутреннего  мира   и
собственного образца человека. "Это и будет, - сказал я себе, - мой  протест
против всей мерзости бытия, мой бунт против порочной  Вселенной  и  мрачного
Бога".



   ПОБЕГ

   После  последней  беседы  следователь  сказал  мне,  что  у  меня  "мозги
набекрень", что я  "наш  человек",  но  что  я  "подпал  под  чье-то  дурное
влияние", что я буду освобожден, но некоторое время мне придется  пожить  на
особой квартире в обществе  двух  сотрудников  "органов".  Моя  задача,  как
сказал он, заключалась в том, чтобы  познакомить  моих  спутников  со  всеми
моими знакомыми. Причем я должен был вести  себя  так,  как  будто  они  мои
друзья. Мне было ясно, что это было вовсе не освобождение, а лишь  временная
видимость такового с целью разыскать моих мнимых наставников  и  сообщников.
Такая перспектива напугала меня. Она означала, что я запутал бы в свое  дело
Бориса, Ину, Андрея, Алексея и всех моих знакомых, с кем я  вел  рискованные
разговоры. Это напомнило мне роль невольного предателя, какую  сыграл  герой
романа "Овод" в отношении своих товарищей. Я поклялся  себе  избежать  этого
любой ценой. Я еще не знал, что мне удастся побег,  и  о  побеге  вообще  не
думал. Я готов был к худшему - к пыткам, к длительному сроку  заключения,  к
гибели.
   Рано утром ко мне в камеру пришли мои новые  "друзья"  -  совсем  молодые
ребята. Не помню, какими именами они назвались. Мы долго шли  по  коридорам,
спускались с лестниц, наконец пришли в помещение,  через  которое  несколько
дней назад я попал сюда. Мои спутники выполнили какие-то формальности. [166]
   Мы вышли на улицу. В это время из здания вышел какой-то человек и  позвал
моих спутников обратно. Они сказали мне, чтобы я остался на месте и ждал  их
возвращения.  Но  я  не  стал  их  ждать.  Я  ушел.  Ушел  не  из  какого-то
практического расчета, не  из  желания  выжить  и  остаться  на  свободе,  а
повинуясь внутреннему импульсу. Как будто кто-то приказал мне:  "Иди!"  И  я
пошел.



   ВТОРОЙ ГОД УЖАСА

   Период с октября 1939 года до ноября 1940 года был для меня вторым  годом
ужаса. Я не могу связно и последовательно рассказать о нем, поскольку я  был
почти в невменяемом состоянии. Отчетливо помню только голод,  холод,  грязь,
одиночество, бессонницу, ожидание худшего. Выжил  я,  по  всей  вероятности,
только благодаря тому, что в течение многих лет  имел  тренировку  на  очень
тяжелую жизнь,  на  жизнь  на  пределе  человеческих  возможностей.  И  еще,
наверно, благодаря тому, что в минуты, когда  я  больше  не  мог  терпеть  и
принимал решение пойти в "органы" и во всем признаться, я слышал  внутренний
приказ идти дальше тем путем, какой избрал чисто интуитивно.
   В конце августа я приехал в Пахтино. Отоспался. Начал работать в колхозе.
Соседей насторожило то, что, согласно  моей  версии,  я  был  в  отпуске  по
здоровью и с сентября должен был вернуться в Москву продолжать учебу, но  не
сделал этого. Очевидно, кто-то донес  об  этом  в  Чухлому.  Подруга  матери
пришла из города в нашу  деревню  (а  это  двадцать  километров  по  грязной
дороге!), чтобы предупредить,  что  за  мной  из  Костромы  должен  приехать
какой-то человек. Мать собрала мне  кое-какие  пожитки,  мешочек  сухарей  и
деньги на дорогу. Принесла все это в поле,  где  я  работал.  И,  не  заходя
домой, чтобы проститься с семьей, я ушел  на  станцию.  Это  было  в  начале
октября. Я поехал в Москву, где, как я полагал, меня уже не  ищут.  Главное,
думал я, избежать встреч с бывшими соучениками. А соседи по  дому  подумают,
что меня отпустили, и не догадаются донести. О моем приезде я  сообщил  лишь
Борису. После моего  побега  его  допрашивали  обо  мне,  но  он  прикинулся
психически ненормальным, и его оставили в покое. Алексей исчез.



[167]

   ПОСЛЕДНИЙ ШАНС

   Надо было на что-то жить. Отец содержать меня не мог. Да я и сам  уже  не
мог оставаться на его иждивении. А без паспорта  на  работу  поступить  было
невозможно. Жить на Большой  Спасской  было  небезопасно.  Я  переселился  к
Борису, в помещение вроде сарая, где хранились  дрова.  Меня  взял  было  на
работу сосед Бориса  по  квартире,  заведовавший  продуктовым  магазином.  Я
должен был помогать бухгалтеру с  документацией.  За  это  он  позволял  мне
наедаться досыта бесплатно. Денег не платил. Но через неделю  заведующего  и
всех  сотрудников  магазина  арестовали  как  жуликов.  Борис  устроил  меня
подрабатывать натурщиком в его училище. Платили хорошо, но я сумел  выстоять
лишь несколько сеансов. Прожитые кошмары все-таки дали о себе знать. Я  упал
в обморок во время одного сеанса и, естественно, потерял этот заработок.
   Ситуация складывалась критическая. Я больше не хотел  пускаться  в  новое
путешествие, какое пережил. Я стал подумывать о том, чтобы пойти на  Лубянку
и сдаться  на  милость  "органов".  Чтобы  не  умереть  с  голоду,  я  начал
подрабатывать на станции на разгрузке вагонов с картошкой.  Милиция  однажды
устроила облаву, и  всех  грузчиков  забрали.  Среди  задержанных  оказалось
несколько уголовников, скрывавшихся от суда. Им предложили  на  выбор:  либо
суд, либо армия. В  этом  предложении  не  было  ничего  особенного:  страна
усиленно готовилась к войне с Германией, и в армию призывали  всех,  кто  не
имел особой "брони" или  привилегий.  Уголовники,  конечно,  согласились  на
армию. Меня приняли за подростка, не желающего учиться, и отпустили. Но идея
уйти добровольно в армию засела в моей голове. Мне  уже  скоро  должно  было
исполниться восемнадцать лет, так что  я  должен  был  так  или  иначе  быть
призванным в армию. Но я боялся идти в свой военкомат, хотя повестки явиться
туда приходили по месту моей прописки. Я поэтому пошел в военкомат соседнего
района, сказал, что потерял паспорт, что хочу в армию. Военком решил, что  я
еще не дорос до призыва, но  что  пылаю  патриотическими  чувствами  и  хочу
досрочно служить в армии. Такие  случаи  тогда  были  довольно  частыми.  Он
оценил  мой  "порыв"  и  дал  указание  зачислить  [168]  меня   в   команду
призывников. Документы на меня заполнили с моих слов. Я  изменил  на  всякий
случай некоторые мои данные. Но эта предосторожность оказалась  излишней,  и
впоследствии я от нее отказался.
   Я прошел медицинскую комиссию. При  росте  сто  семьдесят  сантиметров  я
весил немногим более  пятидесяти  килограммов.  Врачи,  осматривавшие  меня,
качали головами, предлагали дать  мне  отсрочку  на  год.  Но  я  умолял  их
признать меня годным к воинской службе, уверяя их, что я "оживу"  в  течение
месяца. И они удовлетворили мою просьбу.
   Рано утром 29 октября 1940 года, т. е. в день моего рождения, я явился на
сборный пункт. Я пришел с гривой длинных волос - у меня  не  было  денег  на
парикмахерскую. Голову мне постригли наголо уже на сборном пункте.  Провожал
меня один Борис. Он купил мне  на  дорогу  буханку  черного  хлеба  и  кусок
колбасы - два дня в дороге мы должны были питаться  за  свой  счет.  Никаких
вещей у меня не было. Моя одежда была в таком состоянии, что я  ее  выбросил
сразу же, как только получил военное обмундирование по прибытии в полк.
   Вечером нас погрузили в товарные вагоны. В нашем вагоне, как и в  других,
были голые нары в два этажа и железная печка. Значит, нас  собирались  везти
не на теплый Юг, а на холодный Север или на отдаленный Восток. Мои  спутники
немедленно ринулись занимать самые выгодные места на нарах.  Я  ждал,  когда
суматоха уляжется, чтобы взять то, что мне останется, это уже стало одним из
правил моего поведения. Мне досталось место сбоку у окна и  ближе  к  двери.
Место самое холодное. До полуночи наш эшелон, судорожно дергаясь, мотался по
железнодорожной паутине Москвы. Не спалось. Но я  был  спокоен.  Я  ушел  от
беспросветной нищеты. Я скрылся от преследования.  В  армии  меня  наверняка
искать не будут, думал я. Я тогда еще не знал, что убежать от  преследования
было в принципе  невозможно,  что  общество  уже  поставило  на  мне  печать
отщепенца.
   Так закончилась моя юность - самая прекрасная пора в жизни человека. Если
бы можно было повторять прожитое, я бы не  согласился  повторить  годы  моей
юности.



[169]

   VI. АРМИЯ

   ВОЗРАСТНОЙ ХАОС

   Признанные возрастные категории (детство, отрочество,  юность,  зрелость)
для меня имели лишь формальный временной смысл. Мне  пришлось  начать  образ
жизни взрослых уже в детстве, участвуя в  их  труде  отнюдь  не  в  качестве
ребенка. Уже в одиннадцать лет мне пришлось думать о том, как раздобыть  еду
и одежду. С шестнадцати лет я оказался в таком отношении с обществом,  какое
мыслимо лишь в зрелом возрасте, да и то в порядке исключения.  В  семнадцать
лет я  стал  государственным  преступником,  разыскиваемым  по  всей  стране
могучими карательными органами. Так что если рассматривать жизнь человека по
существу,  т.  е.  с  социологической,  психологической,  педагогической   и
идеологической точек зрения, то я могу констатировать следующее: у  меня  не
было беззаботного детства, не было переломного отроческого возраста, не было
романтически чистой юности. Был какой-то возрастной хаос, отразивший в  себе
хаос исторической эпохи. И ту жизнь, какая началась у меня 29  октября  1940
года, я никак не могу  отнести  к  категории  зрелости.  С  восемнадцати  до
двадцати четырех лет я был в армии и не заботился о  еде,  одежде,  ночлеге.
Были, разумеется, какие-то тревоги и заботы, я о них  расскажу.  Но  они  не
были специфически возрастными. В двадцать два года я женился. Но даже это не
было действием взрослого человека. Ему нет объяснения  в  рамках  возрастных
норм. В 1946 - 1954 годы я был студентом и аспирантом университета.  И  даже
эти годы, по одним критериям [170] попадая в  возраст  зрелости,  по  другим
могут быть отнесены к возрасту юности.  И  потом  вплоть  до  сорока  лет  я
считался молодым человеком.
   В 1948 - 1976 годы мне пришлось работать учителем в школах и  профессором
в высших учебных заведениях, пришлось растить собственных детей. Передо мною
в изобилии был материал для  наблюдении  за  эволюцией  людей  в  нормальных
советских условиях. Должен сказать, что, по крайней мере,  для  значительной
части советских людей возрастной хаос стал обычным явлением. В  послевоенные
годы отпала необходимость для детей разделять  образ  жизни  взрослых.  Зато
ускорился процесс  интеллектуального,  психологического  и  физиологического
созревания. Тот возраст, начиная  с  которого  молодые  люди  осознают  себя
взрослыми, с одной стороны, стал начинаться  раньше,  а  с  другой  стороны,
отодвинулся для многих далеко за двадцать лет. Значительно раньше люди стали
начинать сексуальную жизнь, причем независимо от  семейных  отношений.  Рано
стали получать образование, какого раньше не получали и в  зрелом  возрасте.
Вместе с тем люди значительно позже стали  начинать  самостоятельную  жизнь,
независимую от родителей. В стране  имеются  сотни  тысяч  молодых  людей  в
возрасте от двадцати пяти до тридцати пяти лет, чувствующих себя  юношами  и
поступающих  порою  даже  по-детски.  А  в  некоторых  отношениях  состояние
детскости вообще становится характерным для всего населения коммунистической
страны. Аппарат власти, идеологии, пропаганды обращается с людьми  до  самой
их смерти как с материалом для воспитания и просвещения. Положение  индивида
в  коллективе  точно  так  же  превращает  его   в   объект   воспитательных
мероприятии. Миллионы людей всю жизнь чему-то учатся и постоянно выслушивают
поучения вышестоящих. Руководители общества вообще претендуют на роль  отцов
и наставников подвластных детей-сограждан.
   Таким образом, написав в конце предыдущего раздела, что 29  октября  1940
года закончилась моя юность, я не могу сказать, какой  возрастной  период  у
меня начался. Да и закончившийся период я с некоторой натяжкой могу  назвать
юностью.



[171]

   МОДЕЛЬ ОБЩЕСТВА

   Если бы я имел изначальной целью жизни достижение  успехов  в  науке  или
искусстве, я счел бы годы, проведенные в армии, потерянными. Но я такой цели
не имел. Я имел причины и мотивы для моего поведения Но они были такими, что
исключали ясность цели. Вернее говоря, цель появилась,  но  по  самой  своей
сущности она была неопределенной и неясной.  Я  вынуждался  на  конфликт  со
своим обществом и на индивидуальный бунт.
   У меня появилось желание понять свое общество. Но оно  не  было  желанием
ученого, не было чисто академическим. Оно было элементом моего  конфликта  и
бунта. Мой антисталинизм носил весьма символический и бунтарский характер. Я
не рассчитывал не то что на какой-то успех  в  творческой  деятельности,  но
даже на  то,  чтобы  выжить.  Я  просто  жил,  как  меня  вынуждали  к  тому
обстоятельства. Я наблюдал жизнь и размышлял просто потому, что  был  рожден
для этого, но отнюдь не в интересах  будущих  книг.  Лишь  постфактум,  лишь
оглядываясь назад, я могу сказать, что годы армии и  воины  не  пропали  для
меня даром. Они стали для меня фактически школой (если еще не университетом)
будущей философской, социологической и литературной деятельности.
   Всякая армия отражает в себе основные свойства своего общества.  Не  была
на этот счет  исключением  и  советская  армия.  Но  тут  имело  место  одно
существенное отличие отношения  армии  и  общества,  связанное  с  тем,  что
общество  является  коммунистическим.   Самым   фундаментальным   (базисным)
социальным отношением этого общества является  отношение  начальствования  и
подчинения, имеющее  много  общего  с  армейским  отношением  начальников  и
подчиненных. Так что любая армия вообще, а советская  армия  в  особенности,
может служить моделью коммунистических  социальных  отношении.  Прослужив  в
армии много лет, я  чисто  опытным  путем  досконально  изучил  все  аспекты
армейской  жизни.  Впоследствии  это  облегчило  мне  изучение  специфически
коммунистических отношений советского общества и обобщение результатов  моих
наблюдении.  Думаю,  [172]  что  ту  же  роль  для  меня  мог   бы   сыграть
исправительно-трудовой лагерь, если бы я попал туда и выжил.
   Меня всегда поражало то, как же  хорошо  образованные  люди,  наблюдавшие
грандиозные  социальные  явления  и   располагавшие   огромным   фактическим
материалом, ухитрялись делать  на  этой  основе  мелкие,  поверхностные  или
заумно-бессмысленные выводы. Я самими обстоятельствами моей  жизни  и  моими
взаимоотношениями с моим  окружением  вынуждался  на  нечто  противоположное
этому:  на  большие  и  бескомпромиссно  четкие  обобщения,  основанные   на
наблюдении сравнительно небольшого числа "мелких"  явлений.  Со  временем  я
открыл для себя, что с социологической  точки  зрения  именно  эти  "мелкие"
пустяки являются грандиозными основами  исторического  процесса,  а  внешние
грандиозные явления суть лишь его поверхностная пена.  Положения  диалектики
об отношении  сущности  и  явления,  содержания  и  формы  тут,  как  нигде,
оказались кстати.
   На мою долю выпали также годы войны. Всякая война так или иначе проявляет
существенные свойства общества, ведущего войну. Не  является  на  этот  счет
исключением и война 1941 - 1945 годов с Германией. Но  опять-таки  тут  есть
одно  обстоятельство,  сделавшее  эту  войну  поразительно  точной   моделью
поведения  советского  общества  в   трудных   ситуациях.   Коммунистический
социальный строй в России сложился в условиях развала Российской  империи  и
краха царизма - в  условиях  исторической  катастрофы.  И  сложился  он  как
средство выжить в условиях этой катастрофы. В войну с Германией 1941 -  1945
годов  коммунистический  социальный  строй   обнаружил   свою   удивительную
способность выживать и укрепляться именно  в  тяжелых  условиях.  Для  этого
строя, как такового, более благоприятными оказались не условия благополучия,
а именно условия преодоления трудностей, близких к состоянию катастрофы. Так
что война 1941 - 1945 годов с социологической  точки  зрения  может  служить
общей моделью поведения коммунистического  общества  в  исторически  трудных
условиях. Она  обнаружила  все  достоинства  и  все  недостатки  этого  типа
общества с точки зрения исторического выживания. Мне довелось наблюдать  эту
модель во всех ее основных аспектах и во все важнейшие ее периоды. [173]
   Армия есть организация большого числа людей  в  единое  целое.  Но  армия
ничего не производит. Она лишь  потребляет  произведенное  другими.  Она  не
производит не только материальные ценности, но и культуру и идеологию. Армия
сама не воспроизводит человеческий  материал.  Короче  говоря,  армия  может
служить моделью  коммунистических  отношений  лишь  в  самой  абстрактной  и
упрощенной форме. Но дело в том, что советская армия не была изолирована  от
остального общества, а во время войны страна вообще превратилась  в  военный
лагерь. Это сделало армию чрезвычайно удобным местом для наблюдения общества
в целом.



   НАЧАЛО НОВОГО ЭТАПА ЖИЗНИ

   С первых  же  минут  новой  жизни  обнаружилось,  что  прин