х Запада перед ним.
   Кто-то сказал, что масштабы ученого определяются тем, как много людей  он
ввел в заблуждение и насколь[410] ко долго. Эту формулу можно применить и  к
оценке масштабов личности в сфере социальной  мысли.  С  этой  точки  зрения
вклад   Оруэлла   в   формирование   западных   представлений   о    будущем
посткапиталистическом обществе огромен. И Запад в ближайшие годы вряд  ли  с
ними расстанется. Так что книге Оруэлла предстоит еще немало лет  влиять  на
умы и чувства миллионов людей на Западе. Ничто так  долго  не  застревает  в
душах  людей,   как   ложные   идеи,   ставшие   предрассудком.   Невежество
действительно есть сила!



   ВРЕМЯ КУКИШЕЙ

   По тем же причинам я остался равнодушен к сочинениям Замятина, Платонова,
Булгакова и других, которые стали играть роль того же  "кукиша  в  кармане".
Вообще это была  эпоха  "кукишей".  Критику  "режима"  усматривали  во  всем
мало-мальски похожем на нее и всему старались придать намек  на  критику.  В
игре стало принимать  огромное  число  людей,  включая  научных  работников,
профессоров, писателей, художников, журналистов, сотрудников аппарата власти
и даже КГБ, иностранцев. Характерным  примером  такого  рода  был  Театр  на
Таганке, руководимый Ю. Любимовым. Этот период "кукишей в кармане" (и в  том
числе театр Любимова) я подробнейшим образом описал в "Зияющих  высотах".  В
эти годы значительная часть столичной интеллигенции заняла позицию  "как  бы
расстрелянных". Эти люди прекрасно устраивались в жизни  и  делали  успешную
карьеру, но вместе с тем стремились выглядеть так,  будто  именно  они  суть
жертвы режима. Они стремились урвать для себя все - и все блага слуг режима,
и репутацию борцов против режима.



   ОЛЬГА

   В 1965 году в Институт философии поступила на  работу  девятнадцатилетняя
Ольга  Сорокина.  Она  только  что  окончила  школу  и  курсы  машинописи  и
стенографии при Министерстве иностранных дел. Ее должны были [411] взять  на
работу в Президиум Верховного Совета СССР как лучшую выпускницу  курсов.  Но
оформление затянулось чуть ли не на целый год из-за того, что ее сестра была
замужем за иностранцем. Хотя этот иностранец был венгр,  окончивший  военную
академию в Москве, с точки зрения КГБ он был все равно иностранцем. И  Ольга
поступила к нам в институт. Когда ее в конце концов решили все  же  взять  в
Президиум Верховного Совета, она  отказалась  и  осталась  в  институте.  Мы
познакомились. Она перепечатывала  мне  на  машинке  сноски  на  иностранные
источники. Участвовала в выпуске стенных  газет.  Мы  встречались  также  на
праздничных вечерах в институте, ходили в одних  компаниях  в  туристические
походы, ездили  на  экскурсии.  Короче  говоря,  мы  подружились.  Появились
взаимные симпатии. Но о более близких отношениях я и думать не хотел. Хотя я
выглядел и чувствовал себя много моложе своих лет, разница в  возрасте  была
слишком большой: двадцать три года. К тому же я крепко обжегся на предыдущей
женитьбе и боялся повторения. Ольга была чрезвычайно привлекательной внешне.
Около нее всегда  крутились  поклонники.  Рассчитывать  на  то,  что  у  нас
получится мирная и спокойная семья,  я  не  мог.  Положение  холостяка  меня
вполне устраивало. Ко всему  прочему,  женитьба,  как  мне  казалось,  могла
повредить и даже разрушить мое государство,  которое  я  уже  начал  успешно
строить. Я был окружен студентами  и  аспирантами.  Они  поглощали  все  мои
отцовские потенции. Ложась спать, я повторял многократно слова: "Как хорошо,
что я один! Боже, благодарю тебя за то, что я один!" Просыпаясь,  я  говорил
себе те же слова. Я говорил это себе много раз и в течение дня.
   Однако я не устоял, и мы поженились. В 1967  году  я  наконец-то  получил
свое жилье - однокомнатную квартиру площадью 19 кв. м.
   В 1971 году у нас родилась дочь Полина. В то время в Москве  пользовалась
успехом книга американского врача Б. Спока о воспитании детей. Ольга выучила
книгу наизусть и отнеслась к рекомендациям автора с полной  серьезностью.  И
результаты   сказались.   Полина   росла    здоровым,    жизнерадостным    и
сообразительным ребенком. Никогда не плакала. У нас из-за нее не было  [412]
ни одной бессонной ночи. Наши родственники сначала возмущались тем,  как  мы
обращались с дочерью (например, она у нас часами  спала  на  балконе,  когда
мороз был даже ниже 15 градусов). Но, увидев результаты, стали ставить  наше
воспитание в пример прочим.
   Хотя наша квартирка была маленькая (всего одна комната  19  кв.  м.),  мы
были счастливы. Ольга оказалась прекрасной и гостеприимной хозяйкой. У нас в
доме всегда были  люди.  Я  получал  сравнительно  много  денег,  но  мы  их
проживали, как  говорится,  "от  получки  до  получки".  Мы  помогали  нашим
родственникам и много тратили на гостей.
   В 1972 году умер отец Ольги. Ее мать осталась одна в  маленькой  квартире
(31 кв. м.), которую отец Ольги получил лишь  в  возрасте  шестидесяти  трех
лет, причем на семью в пять человек. Мы решили  съехаться,  т.  е.  обменять
нашу квартирку и квартирку матери Ольги на одну и жить вместе.
   Мы выменяли хорошую по московским условиям квартиру. В новой  квартире  у
меня впервые появился свой кабинет. Хотя и маленький (всего 8  кв.  м.),  но
мне этого было более чем достаточно. Наша квартира стала  местом  постоянных
встреч  моих  многочисленных  учеников  и  наших  еще  более  многочисленных
знакомых.  Улучшение  жилищных  условий  вообще  сыграло  огромную  роль   в
нарастании оппозиционных и бунтарских настроений в стране. За  людьми  стало
труднее следить. В  отдельных  квартирах  стало  легче  собираться  большими
группами. Телефон и хороший транспорт улучшили  возможности  коммуникации  и
распространения  информации.  Если   прогресс   в   этом   отношении   будет
продолжаться,  условия  контроля  власти  за  населением  будут  все   более
усложняться.
   Эти годы были чрезвычайно напряженными, продуктивными и  трудными.  Ольга
поступила  на  вечернее  отделение  философского  факультета   университета.
Одновременно она работала в Институте философии. О том, как я был  занят,  я
уже говорил. Должен признать, что семейная жизнь не ослабила,  а,  наоборот,
укрепила мое государство. Ольга приняла  мою  концепцию  жизни,  никогда  не
осуждала меня за то, что я постоянно упускал возможности служебной карьеры и
повышения материального благополучия. Уже тогда стали  ощущаться  мои  [413]
расхождения с моим социальным и профессиональным окружением, и Ольга  всегда
разделяла мою принципиальную позицию, которая стала причинять мне ущерб.



   ИНОСТРАНЦЫ В НАШЕМ ДОМЕ

   В брежневские годы колоссально расширились связи советских людей с людьми
из стран советского блока и стран Запада.  У  нас  в  доме  стали  постоянно
бывать люди из стран советского блока, особенно из Польши и ГДР, где у  меня
было много учеников и друзей, где  регулярно  печатались  мои  книги.  Часто
посещали нас и западные люди, знавшие меня по моим работам. Через соучеников
Ольги по факультету мы познакомились с молодыми французами, работавшими  или
учившимися в Советском Союзе.  После  этого  нас  стали  регулярно  навещать
многочисленные туристы из Франции. Эти связи потом  сыграли  важную  роль  в
пересылке моих литературных сочинений на Запад. Не  случайно  потому  именно
Франция  стала  моей  литературной  родиной.  Через  других  наших  знакомых
(особенно через Э. Неизвестного, с которым я дружил и в мастерской  которого
встречался с десятками иностранцев) к нам в дом попадали и  люди  из  других
стран - из Италии, США, Англии. Еще до моего открытого бунта я  познакомился
с рядом западных журналистов, в частности с Р. Эвансом из  агентства  Рейтер
(Англия), а также со шведскими и финскими журналистами.  Они  точно  так  же
бывали у нас дома.
   Наши отношения с иностранцами не были  секретом  для  наших  сослуживцев.
Меня не раз вызывали в партийное бюро института и в КГБ по этому поводу.  Но
я игнорировал все предупреждения на этот счет. И это  вносило  свою  долю  в
процесс моего отторжения от советского общества.



   ПОПЫТКА ПРИОБЩЕНИЯ К МАРКСИЗМУ

   В моей научной и педагогической деятельности я вел себя  так,  как  будто
никакого марксизма-ленинизма вообще не существует. Это соответствовало  моей
установ[414] ке игнорировать советскую официальную  идеологию.  Отношение  к
такой  позиции   со   стороны   руководства   и   философской   среды   было
противоречивым. С одной стороны, они были довольны тем, что я устранился  от
марксизма и не лез туда со своим новаторством, предоставив им  эту  сферу  в
безраздельное  владение.  Их  устраивало  то,  что  я  возился   со   своими
"крючками",  "значками"  и  "закорючками",   считая   это   занятие   крайне
второстепенным сравнительно с их "большими" проблемами. А с другой  стороны,
моя позиция вызывала у них беспокойство. У меня нашлась масса последователей
по стране. Я своим примером показал, что даже в идеологическом центре  можно
заниматься творческой работой, игнорируя марксизм. Это стало превращаться  в
моду. Возникла довольно сильная тенденция обходиться без ссылок на классиков
марксизма даже в философских работах,  затрагивавших  проблемы,  считавшиеся
вотчиной марксизма. Стали учащаться ссылки на мои  сочинения.  Я  приобретал
неофициальную популярность среди молодежи в философских  и  околофилософских
кругах.    Естественно,    возникло    желание     лишить     меня     такой
"экстерриториальности" и приобщить к марксизму. Выражалось это  в  том,  что
меня обязывали делать ссылки на классиков  марксизма,  угрожая  в  противном
случае не пустить мои работы  в  печать.  Я  делал  вид,  что  соглашался  с
требованиями, но всяческими способами ухитрялся  избегать  этого.  Иногда  я
вычеркивал эти ссылки уже в корректуре.
   Кульминационным пунктом усилий приобщить  меня  к  марксизму  была  такая
история. В связи с резко возросшим общим  интересом  и  уважением  к  логике
вице-президент АН СССР П.Н. Федосеев предложил выступить мне  с  докладом  в
президиуме Академии наук. На докладе  присутствовали  видные  специалисты  в
области математической логики, в том числе академик П.С. Новиков, выдающийся
математик, лауреат Ленинской  премии.  Мой  доклад  был  одобрен.  Казалось,
передо мною открывалась прекрасная перспектива. Через некоторое  время  меня
вызвали к Федосееву. Он высоко оценил мою  деятельность.  Сказал,  что  меня
собираются избирать в  члены-корреспонденты  академии,  что  для  меня  надо
создать особый отдел логики или особую лабораторию.  Пообещал  устроить  мои
жилищные дела, до[415] биться получения для меня  отдельной  квартиры  сверх
норм  академии.   Но   я   должен   публично   обозначить   мою   "партийную
принадлежность", т. е. заявить четко и определенно в печати, что  я  являюсь
марксистом-ленинцем, что я провожу мои исследования не с позиций логического
позитивизма, а с позиций марксизма. Федосеев предложил мне написать  на  эту
тему статью для "Вопросов философии", а еще лучше - для "Коммуниста", обещая
содействие в печатании. Опубликоваться в "Коммунисте" было не так-то  просто
без протекции. Сам факт такой публикации означал,  что  автор  статьи  имеет
поддержку в  высших  партийных  органах.  Это  являлось  важнейшим  шагом  в
карьере. Федосеев был уверен в том,  что  я  ухвачусь  за  такое  лестное  и
перспективное предложение. В его практике еще не было случая,  чтобы  кто-то
от этого отказался.



   ПОСЛЕДСТВИЯ

   Я  оказался  в  затруднительном  положении.  Отказываясь  от  предложения
Федосеева, я, естественно, лишался тех благ, какие мог  иметь  в  случае  их
принятия. Но меня эти блага не соблазняли. Я не мог принять это предложение,
так как это противоречило моим  принципам  и  испортило  бы  мою  репутацию,
которой я  дорожил.  А  мой  отказ  ухудшил  бы  мои  перспективы.  Я  решил
уклониться от предложения, постепенно "замотав" его. Я  рассчитывал  на  то,
что Федосеев "остынет" в отношении своих намерений "поднять" меня. И  просто
позабудет о такой мелочи. Но я ошибся. Сотрудник "Коммуниста", работавший  в
отделе, где предполагалась публикация моей статьи, несколько  раз  спрашивал
меня, когда я  принесу  статью.  Я  откладывал.  Наконец  он  сам  предложил
написать за меня статью. От меня требовалось лишь поставить мою подпись.  На
сей раз я категорически отказался.
   Последствия моего отказа я  чувствовал  во  все  последующие  годы.  Меня
несколько раз выдвигали в члены-корреспонденты Академии наук  и  каждый  раз
мою кандидатуру отклоняли в ЦК.
   Меня выдвигали на Государственную премию. Результат был тот  же.  Попытки
приобщения  меня  к  марксиз[416]  му  после  этого  не   прекратились.   Их
предпринимал и бывший сталинист Ф.В. Константинов, ставший директором нашего
института, и либерал П.В. Копнин, сменивший его на посту директора. Забавно,
что один из самых отпетых бывших сталинистов М.Б. Митин, опубликовавший  мою
первую статью в "Вопросах философии", категорически  предостерегал  меня  от
"флирта с марксизмом" (это его слова). Однажды  мне  позвонили  из  редакции
газеты "Известия" и сообщили, что моя статья принята к  публикации.  Никаких
статей в эту газету я не посылал. Кто-то сочинил  эту  гнусную  марксистскую
статью от моего имени. Я предполагаю, что это сделал мой бывший друг  Эвальд
Ильенков. Он  мог  это  сделать  в  порядке  хохмы,  которыми  мы  регулярно
обменивались. Но эта  хохма  выходила  за  рамки  шуток.  Мое  предположение
основывается на том, что его открытые письма в президиум  АН  СССР  и  в  ЦК
насчет моего "логического позитивизма" по стилю были похожи на "мою"  статью
в "Известиях". Я потребовал произвести расследование по поводу  подлога.  Но
по указанию Федосеева дело замяли.
   Мой отказ заявить о себе как о марксисте помешал мне сделать  карьеру,  к
которой я и сам не стремился, но мое уже достигнутое положение  не  затронул
существенным образом сразу же. Очевидно, он сработал позднее как  дополнение
к другим причинам моего  "падения".  Во  всяком  случае,  меня  после  этого
все-таки назначили заведовать кафедрой логики,  членом  редколлегии  журнала
"Вопросы философии" и членом экспертной комиссии  при  Министерстве  высшего
образования.  Когда  меня  утверждали  на  заведование  кафедрой,  произошел
комичный  случай.  Меня  спросили,  верно  ли  это,  будто  я   недооцениваю
марксистскую  диалектическую  логику.  Я  сказал,  что  это   неверно.   Мои
собеседники, довольные, заулыбались. "Если человек недооценивает  что-то,  -
закончил я свою мысль, - то он это все-таки как-то ценит. А я так называемую
марксистскую диалектическую логику просто презираю  как  шарлатанство".  Мои
собеседники попросили  меня  не  высказывать  это  мое  мнение  публично.  В
должности заведующего кафедрой  меня  все-таки  утвердили.  Но  мою  реплику
припомнили мне, когда освобождали от этой должности.



[417]

   КОНФЛИКТ С "ЛИБЕРАЛАМИ"

   Характерным примером моих взаимоотношений с "либералами" было  зачисление
меня в члены редакционной  коллегии  журнала  "Вопросы  философии",  второго
(после журнала "Коммунист") по значению идеологического журнала в  Советском
Союзе. Зачислили меня по настоянию И.Т. Фролова, который  впоследствии  стал
членом ЦК КПСС, академиком и высшим начальником над философией. Тогда он был
в середине своей успешной карьеры. Перед этим он был помощником П. Демичева,
кандидата в члены Политбюро. Работал в журнале "Проблемы мира и  социализма"
(в Праге). Ко мне он тогда относился с большим почтением. У  нас  даже  было
нечто  вроде  дружеских  отношений.  Он  был  назначен  редактором  журнала.
Заместителем его был назначен мой близкий  друг  М.  Мамардашвили,  когда-то
считавшийся моим учеником и последователем. Потом наши  пути  разошлись.  Он
работал вместе  с  Фроловым  в  журнале  "Проблемы  мира  и  социализма".  В
редколлегию вошли также "либералы" В. Афанасьев, нынешний редактор "Правды",
и Ю. Замошкин, социолог.  Афанасьев  перед  этим  опубликовал  популярнейший
учебник по философии  марксизма,  один  из  самых  примитивных  в  советской
философии, и сразу вошел в число  ведущих  философов.  Вошли  в  редколлегию
также П. Копнин, Б. Кедров и Т. Ойзерман -  все,  можно  сказать,  лучшие  и
прогрессивнейшие  личности  советской  философии,  все  "либералы".  Я   был
назначен заведующим отделом логики.
   Сначала все шло вроде бы хорошо. Напечатали ряд неплохих статей. Даже мою
статью напечатали. Но вскоре обнаружилась суть "либерализма".  Статьи  моего
отдела стали проходить с большим трудом. Не пропустили и мою статью.  Причем
Фролов, не желая брать на себя ответственность  за  помещение  моей  статьи,
предоставил  Мамардашвили,  который  остался  на  некоторое  время  за  него
редактором,  решать   ее   судьбу.   И   Мамардашвили,   считавшийся   очень
прогрессивным и умным мыслителем, не пустил ее в печать, руководствуясь, как
он сказал, некими "интересами дела". Мое пребывание  в  редколлегии  журнала
утратило смысл и стало для меня [418] унизительным. Поводом для моего  ухода
из нее послужило то, что в  журнале  началось  безудержное  холуйство  перед
Брежневым. В одном номере число ссылок на Брежнева превзошло число ссылок на
Сталина в журнале "Под знаменем марксизма" в самые мрачные годы  сталинизма.
Я вышел из редколлегии. После  этого  друзья-"либералы"  прониклись  ко  мне
ненавистью и начали пакостить. Я еще держался на  каком-то  уровне  за  счет
того, что росла моя репутация за рубежом. Именно  "либералы",  становившиеся
нормальными  хозяевами   нормального   коммунистического   общества,   стали
основными врагами для меня  как  для  активно  действовавшей  личности.  Они
сделали попытку  приручить  меня,  сделать  своим  и  использовать  в  своих
интересах. Убедившись в том, что я не пойду на это,  они  исторгли  меня  из
своей среды и в конечном итоге из советского  общества.  Они  явились  потом
главным объектом моей сатиры  в  "Зияющих  высотах".  Мамардашвили  послужил
прототипом Мыслителя, Замошкин - Социолога, Мотрошилова - Супруги, Афанасьев
- какого-то очень  глупого  философа.  И.  Фролов  послужил  прототипом  для
Претендента.



   НЕВЫЕЗДНОЕ ЛИЦО

   Как только появились  мои  первые  публикации,  я  стал  получать  личные
приглашения на профессиональные встречи и даже просто индивидуально  как  из
стран советского блока, так и из стран Запада. Но меня никуда  не  выпускали
вплоть до эмиграции. Я был, как говорится, "невыездным лицом".  И  произошло
это главным образом потому, что мои друзья и коллеги создали  мне  репутацию
идеологически  и  политически  неконтролируемого   человека.   Отчасти   это
соответствовало действительности. Но лишь отчасти, так как  все  приглашения
не имели никакого отношения к  идеологии  и  политике.  Просто  мои  коллеги
использовали  это  как  эффективный  способ  помешать  мне  наращивать   мой
авторитет в кругах западных философов и логиков.
   В 1967 году произошел скандал  из-за  того,  что  меня  не  выпустили  на
международный конгресс, на котором [419] я должен был  быть  одним  из  трех
лично приглашенных докладчиков. Я потребовал, чтобы мне объяснили,  в  конце
концов, причину постоянных отказов.  В  ЦК  КПСС  была  создана  специальная
комиссия по этому поводу. В комиссии участвовали  сотрудники  КГБ.  И  самым
забавным в моем деле было  то,  что  я  по  сведениям,  полученным  из  ЦРУ,
считался агентом ЦРУ.
   В  агенты  ЦРУ  я  попал  при  следующих  обстоятельствах.   В   середине
шестидесятых годов в Москву приехал  один  американский  профессор,  который
явно имел разведывательные интересы. Я уже был с ним знаком: он  приехал  во
второй или третий раз. Он попросил меня и  нескольких  моих  друзей,  бывших
моих  студентов,  заполнить  обширную  анкету  шпионского   характера.   Мои
знакомые, один из которых  потом  стал  диссидентом,  сразу  же