е партии читался у нас в институте на  закрытом
партийном  собрании.  Но  содержание  его  не  было  секретом.  Он  произвел
впечатление  тем,  что  был  сделан  на  высшем  уровне  и  одобрен  высшими
партийными органами и теми конкретными данными, какие в нем приводились.  Но
принципиально нового он для нас ничего не содержал.  Все  продолжалось  так,
как уже наметилось до этого. Как я уже сказал, убрали лишь портреты и  бюсты
Сталина, запретили ссылки на его  сочинения.  Когда  уносили  огромный  бюст
Сталина из зала заседания института в подвал,  его  уронили  на  лестнице  и
разбили. Завхоз института,  бывшая  восторженной  сталинисткой,  сказала  по
этому поводу: "Туда ему и дорога!"  У  меня  такого  рода  явления  вызывали
отвращение  и  возмущение  тем,  что  в  них  проявлялись  гнусные  качества
советского человека. Особенно противно было видеть,  как  бывшие  сталинские
холуи  начали  изображать  из  себя  жертв  "культа  личности"   и   цинично
использовать новую конъюнктуру в своих  корыстных  интересах.  Это  явление,
[327]  как  выяснилось  впоследствии,  стало  характерным   для   советского
человека. В горбачевские годы многие  ловкачи,  процветавшие  при  Брежневе,
тоже стали изображать из себя жертв  брежневизма,  поскольку  это  оказалось
чрезвычайно выгодным. В хрущевские же годы такое массовое хамелеонство  было
новостью.
   В среде людей, с которыми мне приходилось тогда сталкиваться, ходил слух,
будто зачитанный Хрущевым доклад был подготовлен еще помощником Берии, будто
Берия сам собирался его зачитать, и это якобы было  главной  причиной  того,
что его убрали. Несколько лет спустя я встретил человека, который утверждал,
будто этот доклад был приготовлен  для  самого  Сталина,  будто  Сталин  сам
собирался выступить в роли освободителя от террора, который без  его  ведома
учинили его соратники. Сейчас невозможно установить, насколько правдивы были
такие слухи. Это и не важно. Важно то, что в  них  проявлялось  убеждение  в
объективной предрешенности  крушения  легенды  сталинизма  и  десталинизации
страны.



   ОПТИМИСТИЧЕСКИЕ ГОДЫ

   При Хрущеве в наших кругах началась веселая, радостная и даже  разгульная
жизнь. Мы были молоды. Начинались  первые  успехи.  Защищались  диссертации.
Печатались первые статьи и  книги.  Присваивались  первые  звания.  Делались
первые шаги в  служебной  карьере.  Началась  оргия  банкетов.  Успехи  были
достаточно ощутимы, чтобы создать общий оптимистичный тонус жизни.  Они  еще
были не настолько заметны, чтобы соображения карьеры и  стяжательства  стали
разделять нас на разные социальные категории.  Так  что  в  наших  компаниях
участвовали пока еще на равных правах самые различные личности: работник  ЦК
и известный журналист А. Бовин; будущие диссиденты и эмигранты Б. Шрагин, А.
Пятигорский и Н.  Коржавин  (Мандель);  будущий  редактор  журнала  "Вопросы
философии", помощник  высшего  партийного  чиновника  Демичева,  академик  и
помощник Горбачева, член Политбюро  ЦК  КПСС  И.  Фролов;  будущий  директор
Института психологии В. Давыдов;  будущий  известный  философ  Э.  Ильенков,
который бу[328] дет членом комиссии,  подготовившей  судилище  надо  мною  в
Институте философии (по поводу "Зияющих высот"),  будущий  редактор  журнала
"Коммунист" Н. Биккенин; будущий помощник высокого  партийного  чиновника  и
околодиссидент Ю. Карякин; будущий скульптор и  эмигрант  Э.  Неизвестный  и
многие другие лица, ставшие известными в брежневские годы. В эти годы начало
свою успешную карьеру поколение всякого рода карьеристов, составивших  затем
интеллектуальную элиту брежневского руководства и всплывших на поверхность в
горбачевские годы. Многие из  них  появлялись  в  наших  кругах,  наши  пути
пересекались в частных компаниях, на бесчисленных заседаниях, на банкетах.
   Наше единство (если тут уместно  это  слово)  определялось  не  какими-то
общими принципами и единством цели. Ничего подобного не было изначально.  Мы
все с самого начала видели  наши  различия,  знали,  кто  и  что  есть.  Оно
определялось просто тем, что нам приходилось сталкиваться друг с  другом  по
работе и по сфере активности вообще, и мы испытывали друг к  другу  какие-то
симпатии. Общая атмосфера в стране для нас была такая, что наши различия еще
не разъединяли нас принципиально. Будущие сотрудники партийного аппарата еще
выглядели потенциальными деятелями культуры.  Актуальные  сотрудники  КГБ  и
того же партийного аппарата еще пьянствовали вместе  с  деятелями  культуры,
изображая покровителей наук и искусств. Короче говоря,  начинались  годы  не
только  политического,  но  и   идеологического,   и   психологического,   и
карьеристического либерализма. Они описаны мною в "Зияющих высотах".
   Надо сказать, что отличие этих лет от сталинских было весьма ощутимым.  И
мы все понимали это, чувствовали это и, естественно, использовали  это.  Нам
казалось, что пришло именно наше время стать  важными  фигурами  если  не  в
политической, то, по крайней мере, в идейной и культурной жизни страны.
   Во второй половине пятидесятых годов Институт философии АН  СССР,  где  я
работал, стал превращаться в один из ведущих идейных  центров  страны,  а  с
точки зрения свободы мысли - в самый  значительный  центр  свободомыслия.  В
тесной  связи  с  институтом  были  журнал  "Вопросы  философии",   редакция
"Философской  эн[329]  циклопедии"  и  философский  факультет  университета.
Директором института  был  бывший  сталинист  П.  Федосеев,  а  затем  -  Ф.
Константинов, редактором "Вопросов философии"  бывший  сталинист  И.  Митин,
редактором энциклопедии - бывший сталинист Ф. Константинов. Но тон  задавали
молодые и сравнительно молодые (в районе сорока и  более  лет)  философы,  в
большинстве окончившие образование  уже  в  послесталинские  годы.  Возникло
множество журналов и издательств, тяготевших к  Институту  философии  как  к
идейному центру и  поставщику  авторов.  Появилось  довольно  большое  число
энтузиастов, сделавших много для оздоровления идейной атмосферы в  философии
и околофилософских кругах, а через них -  в  интеллектуальной  и  творческой
среде вообще. Среди этих людей были такие,  которые  впоследствии  приобрели
известность, например П. Копнин, Э. Ильенков, В. Давыдов,  П.  Гайденко,  Э.
Соловьев,  Э.  Араб-Оглы,  М.  Мамардашвили,  А.  Гулыга,  И.  Нарский,   А.
Богомолов, Ю. Замошкин, Н. Мотрошилова, Б. Грушин, Шубкин и  многие  другие.
Но  большинство  осталось  неизвестными,  хотя   их   фактическая   роль   в
оздоровлении идейной ситуации в стране была неизмеримо значительнее, чем это
стало известно. Эти люди  были  работниками  невысокого  ранга.  Но  от  них
зависела публикация книг и статей.  Они  консультировали  начальников  более
высокого ранга, готовя им  статьи,  книги  и  доклады.  Хочу  в  этой  связи
упомянуть имя Г. Гургенидзе, долгие годы работавшего в "Вопросах философии".
Это был человек редкостных моральных качеств, фронтовик, настоящий коммунист
в том смысле, о каком я говорил выше.  Он,  оставаясь  в  тени,  сделал  для
публикации в журнале  молодых  авторов  и  для  повышения  интеллектуального
уровня журнала больше, чем кто  бы  то  ни  было.  Мои  статьи  в  "Вопросах
философии" стали публиковать благодаря его усилиям.  Первую  мою  статью  он
опубликовал под псевдонимом, чтобы  обмануть  бдительность  редактора.  Хочу
отметить также большую роль, которую сыграли старые профессора,  сохранившие
достоинство в сталинские годы, в особенности  такие,  как  Асмус,  Бакрадзе,
Лосев, Маковельский.
   Одним  словом,  хрущевские  годы  были  годами  десталинизации  советской
идеологии, философии, культуры, во[330] обще - духовной  жизни  страны.  Это
был длительный и болезненный процесс. Он оказался  весьма  ограниченным.  Но
когда он начался, он породил  оптимизм  и  энтузиазм,  выходивший  за  рамки
потенциальных возможностей социальной системы. Кое-кто воспользовался этим и
пошел  настолько  далеко,  насколько  позволяли  его  личные  способности  и
творческие амбиции. Я эту  ситуацию  в  стране  использовал  максимально.  Я
прорвался благодаря ей.
   Вместе с тем тогда с  самого  начала  давали  о  себе  знать  объективные
факторы нашего общества, отрезвлявшие общее опьянение. Мы все понимали,  что
для закрепления и усиления жизненных успехов нужно было избрать один из двух
возможных путей: либо настоящий вклад в культуру, либо действия  по  законам
приспособления и карьеры. Большинство пошло по второму пути, используя  свои
маленькие способности и более или менее приличное образование как  средство.
Но  лучшие  сравнительно  с  людьми  сталинского   периода   способности   и
образование, а также "либерализм", придававший им видимость  оппозиционеров,
породили у этих людей непомерно высокое самомнение, ставшее затем  одной  из
черт горбачевизма: они сами вообразили себя  идейными  лидерами  общества  и
стали изображать из себя "диссидентов у власти".  Пройдя  школу  разврата  в
идейных бардаках хрущевских и  брежневских  лет,  эти  люди,  выбравшись  на
поверхность, стали изображать идейное и творческое целомудрие.  Нам  всем  с
самого начала было ясно, что  нужно  было  окунуться  в  трясину,  болото  и
помойку советской реальности, чтобы действительно приобщиться к  правящей  и
задающей тон жизни  элите  общества.  Встав  на  этот  путь,  "лучшие  люди"
хрущевских лет сами заглушили загоревшийся было энтузиазм и  превратились  к
тому моменту, когда они смогли сказать "Остановись, мгновенье!", в  одно  из
самых гнусных порождений советской истории.



   ДРУЖЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ

   Хрущевские годы были годами  расцвета  дружеских  взаимоотношений  в  тех
кругах, в которых мне приходилось вращаться. Во всяком  случае,  я  не  могу
пожаловать[331]  ся  на  недостаток  таких  отношений.  Я  не   могу   здесь
перечислить всех людей, с которыми у меня были  дружеские  отношения  в  эти
годы, так как их было очень много. Я не могу назвать никого, с  кем  у  меня
были бы лично плохие отношения. Ко мне лично прекрасно относились  даже  те,
кто причинял мне зло. В этом смысле моя ситуация была чисто  социальной,  до
такой степени социальной, что  трудно  было  понять,  откуда  исходило  зло.
Бывший заведующий кафедрой логики В. Черкесов, который написал на меня донос
в экспертную комиссию, утверждавшую ученые степени, много раз заявлял, что я
был самым  способным  логиком  в  советской  философии.  Упоминавшаяся  выше
Модржинская устраивала мне возможность подрабатывать в вечернем университете
марксизма-ленинизма.  С  моими  коллегами,  провалившими   мою   книгу,   мы
отправились после этого в ресторан и весело отметили это радостное  событие.
Чтобы понять, почему и как это было возможно, надо вспомнить о тех качествах
и принципах поведения, которые я вырабатывал в себе с  детства.  Я  к  людям
относился всегда сугубо лично, игнорируя исполняемые ими социальные  роли  и
следствия этих ролей в моей судьбе. Я никого и никогда не считал моим личным
врагом, хотя многие воспринимали сам факт  моего  существования  как  личную
угрозу.
   Вообще должен сказать, что в хрущевские годы и в первые годы брежневского
правления (до семидесятых годов)  жизнь  в  наших  кругах  была  интересной,
динамичной и веселой, несмотря ни на что. Спад начался в конце  шестидесятых
годов, в особенности после подавления  чехословацкого  "бунта".  Думаю,  что
советское руководство испугалось возможности  аналогичного  "бунта"  у  себя
дома. Ведь в Чехословакии все началось с философских кругов!
   У нас начали постепенно "закручивать гайки".



   РАБОТА

   Годы 1955 - 1956-й я работал над идеями моей кандидатской диссертации.  Я
хотел придать им логически завершенную форму. При  этом  я  вышел  за  рамки
материала "Капитала" Маркса  и  решил  иллюстрировать  приемы  [332]  метода
восхождения  от   абстрактного   к   конкретному   (в   моем   понимании   -
диалектического метода) на материале анализа  советского  общества.  В  1956
году я закончил книгу и представил на обсуждение  в  сектор  диалектического
материализма (сектора логики еще  не  было).  Книгу  разгромили,  причем  не
сталинисты, а "либералы" во главе с заведующим сектором П.В. Копниным.
   Копнин был  характерным  и  ярко  выраженным  "либералом"  хрущевского  и
брежневского периода. Мы с ним дружили с 1938 года. Вместе поступали в ИФЛИ.
Во время войны он как-то избежал армии и фронта. Когда я демобилизовался  из
армии, он уже защитил кандидатскую диссертацию. Когда я попал  на  работу  в
Институт философии, он был уже в докторантуре. Вскоре он защитил  докторскую
диссертацию и стал заведующим нашим сектором. Он был  человеком  приятным  в
обращении,  легким,  веселым  и   остроумным.   И   чрезвычайно   ловким   в
карьеристическом отношении. Вот один из его  "трюков".  На  каком-то  важном
совещании  идеологических  работников  речь  шла  о  творческом  подходе   к
марксизму. Он сказал, что в марксизме многое нуждается в пересмотре. Хотя  и
наступил "либеральный" период, но до такой смелости дело  еще  не  дошло.  В
зале наступила мертвая тишина. И тогда Копнин, выдержав паузу,  сказал,  что
этот пересмотр марксизма уже осуществлен: это сделал Ленин. Зал  вздохнул  с
облегчением и разразился бурными аплодисментами.
   Копнин сделал блестящую карьеру. Стал директором  Института  философии  в
Киеве, членом Академии наук Украины, членом-корреспондентом АН СССР и  затем
директором нашего института. Если бы он не умер сравнительно молодым (ему не
было пятидесяти), он наверняка стал бы одной из ведущих  фигур  в  советской
идеологии.
   Став директором института, Копнин первым делом дал всем  понять,  что  не
имеет со мной ничего общего, и завел дружбу с бывшими сталинистами Иовчуком,
Федосеевым, Константиновым и даже Митиным.  Он  поступал  в  соответствии  с
правилами делания большой карьеры. Дружба со мной могла ему повредить.
   При обсуждении моей  книги  он  уличил  меня  в  логическом  позитивизме,
предложил не рекомендовать книгу  к  печати  и  посоветовал  мне  обратиться
полностью к логике. И я ему благодарен за это. [333]
   Книгу я тогда уничтожил. Но от идей ее не отказался.  Впоследствии  я  их
частично опубликовал в ряде статей и параграфов  в  других  книгах,  но  уже
независимо от марксизма, а как общефилософские и общелогические идеи.
   В судьбе моей книги  сыграло  роль  еще  одно  обстоятельство.  Произошли
известные "венгерские события". Моя аспирантка Правдина  Челышева  выступила
на партийном собрании с протестом против поведения советского руководства  в
отношении Венгрии. Ее исключили  из  партии  и  из  института  и  выслали  в
Казахстан. Конечно, этот  мужественный  поступок  не  имел  резонанса  ни  в
стране, ни тем более на Западе. До диссидентского движения еще было  далеко.
Я выступил  против  исключения  Правдины  из  института,  за  что  мне  было
поставлено на вид. Я отделался дешево, хотя я неоднократно  высказывал  свое
сочувствие восставшим венграм. Не исключено, что имя Правдина в формировании
этой мужественной женщины сыграло какую-то роль, как фамилия  Зиновьев  -  в
моем.
   Одновременно  я  занимался  логикой,  причем  в  ее   современной   форме
"математической" логики. Я организовал в институте "партизанским" путем  (т.
е. без ведома начальства) семинар по логике. Его хотели запретить,  но  меня
спас польский логик и философ К. Айдукевич, посетивший Москву. Он был у меня
на заседании семинара и пришел в восторг. Потом он говорил об этом  семинаре
в президиуме Академии наук и опубликовал о нем  очень  хвалебную  статью.  И
семинар признали официально. С докладами в  моем  семинаре  выступали  такие
известные ранее или впоследствии личности, как Э. Кольман, С.  Яновская,  А.
Есенин-Вольпин, С. Шаумян, Г. Поваров и другие. На основе семинара мы с П.В.
Таванцом создали группу логики, которую затем официально превратили в особый
сектор. Заведовать официально стал П.В. Таванец, предоставивший  мне  полную
свободу действий. Из докладов  на  моем  семинаре  был  подготовлен  сборник
статей, опубликованный лишь в 1959 году после длительных баталий со  всякого
рода "консерваторами". Сборник сыграл большую роль в  официальном  признании
математической логики.
   В печать мои работы до 1958 года вообще не выпускали. Сталинисты тут были
ни при чем. Это делали "ли[334] бералы", многие из которых  считались  моими
друзьями.  Они  упорно  стремились  сделать  из  меня  такого  же  типичного
советского философа, какими были сами,  я  столь  же  упорно  не  поддавался
этому. Я хотел результаты моих собственных размышлений  предавать  гласности
как мои личные, а не приписывать их классикам марксизма и не  изображать  их
как развитие марксизма. Первые мои работы были опубликованы в Польше и затем
в Чехословакии в 1958 году.  Лишь  после  этого  было  разрешено  напечатать
некоторые мои статьи в советских журналах и сборниках статей.
   В 1958 году в институте состоялась конференция по проблеме  логических  и
диалектических противоречий. Конференция была  локальной.  Наши  выступления
были  отпечатаны  в  нескольких  экземплярах  и  соединены  в  сборник   для
внутреннего пользования, не для печати. Копии этого  сборника  валялись  без
надобности  на  канцелярском  шкафу  в  нашем  секторе.  Институт   посетила
делегация западных философов. Они  поинтересовались  нашей  конференцией.  Я
отдал им одну копию никому не нужного сборника выступлений. Через  некоторое
время (в 1959 г.) в каком-то журнале на Западе появилась статья Н. Лобковица
о разногласиях в советской философии.  Обо  мне  он  писал,  будто  я  "имел
мужество свергать диалектические противоречия". Меня,  конечно,  вызывали  в
КГБ по поводу передачи материалов конференции на Запад. А тот  факт,  что  я
якобы отвергал диалектические противоречия, стал предметом нападок  на  меня
со стороны институтских защитников чистоты марксизма. Упоминание обо мне  Н.
Лобковицем было первым в западных журналах. Почти через двадцать лет (в 1978
г.), когда встал вопрос о моей высылке из  Советского  Союза,  профессор  Н.
Лобковиц  был  ректором  Мюнхенского  университета.  Он  пригласил  меня   в
университет гостевым профессором. Под  этим  предлогом  меня  и  выслали  из
страны.



   ЗАБАВНЫЙ КУРЬЕЗ

   В институт я был принят на должность  машинистки-стенографистки,  хотя  я
печатать на машинке не умел и до сих  пор  не  умею.  На  первых  порах  мне
поручили  ра[335]  ботать  с  сумасшедшими,   которые   десятками   осаждали
идеологические учреждения. Я отвечал на их письма,  читал.  рецензировал  их
сочинения, беседовал с  ними.  Хотя  я  скоро  был  переведен  на  должность
научного сотрудника, эта обязанность работать с сумасшедшими  оставалась  за
мною в течение многих лет. Впоследствии я использовал  опыт  этой  работы  в
моих  литературных  произведениях,  в  особенности  в  книге  "Желтый  дом",
основанной на фактах  жизни  Института  философии  АН  СССР.  Один  из  моих
"психов"  свихнулся  на  теме  индивидуального  террора.   Это   был   очень
интеллигентный и милый инженер. Он пришел в институт и спросил  сотрудников,
толпившихся   на   лестничной   площадке   и   от   безделья    занимавшихся
зубоскальством, кто  в  институте  интересуется  проблемами  индивидуального
террора. Все не сговариваясь назвали ему меня. Стоило ему взглянуть на меня,
как он сказал, что я и есть тот человек, какой ему нужен, и проникся ко  мне
полным доверием. Он посвятил меня в свои планы. А планы были далеко  идущие:
взорвать  Лубянку  или  какое-либо   правительственное   здание.   Последнее
желательно взорвать, когда  там  будет  проходить  какое-либо  торжественное
заседание и все члены Политбюро ЦК КПСС будут в сборе.  В  качестве  объекта
взрыва фигурировал и Мавзолей Ленина. Техническую сторону дела  он  брал  на
себя. От меня требовалось философское обоснование необходимости покушения.