рыми опутали человечество гении и шарлатаны
в наш сверхнаучный век. Я создал для моего суверенного государства абсолютно
честное и трезвое мировоззрение, выработал  для  него  метод  понимания,  не
оставляющий никакого места для  иллюзий  и  предрассудков.  И  если  бы  мне
пришлось выбирать одно из двух - сделать  в  десять  раз  меньше,  но  стать
мировой знаменитостью за счет пустяков и мистификаций, или сделать в  десять
раз больше, но остаться вообще никому не известным,  -  то  я  предпочел  бы
второе. Какой бы ни была судьба того, что я сделал в логике, я сам знаю, что
именно я сделал и что это сделал я. Я увидел мир,  [438]  освещенным  светом
разума. А за такое видение можно уплатить и  более  высокую  цену,  чем  та,
которую пришлось уплатить мне.



   ОТЩЕПЕНЕЦ

   Процесс выталкивания индивида в отщепенцы происходит постепенно.  У  меня
он растянулся на десятки лет. Фактически он завершился лишь в 1976  году.  Я
еще сохранял какие-то позиции. Еще сохранял работу. Еще имел курс  лекций  в
университете. Даже иногда премии получал. Получил, например, премию за книгу
"Логическая физика". Был даже награжден медалью в связи с  юбилеем  Академии
наук. Был представлен к ордену,  но  степень  награды  снизили  в  ЦК.  Тоже
характерный случай: уже решено не допускать человека на уровень,  какого  он
заслуживал, но еще на всякий случай решили удержать на уровне более  низком.
Еще нет полного отторжения,  еще  есть  некоторое  признание,  но  признание
такое,  что  лучше  бы  его  вообще  не  было.  Для  меня  эта  медаль  была
оскорбительной, и я от нее хотел отказаться. Меня отговорил И. Герасимов,  о
котором я  уже  упоминал  выше.  Он  был  в  то  время  секретарем  партбюро
института. Медаль я сразу же выбросил в мусорную урну. Но даже и эта  жалкая
подачка вызвала зависть и злобу  -  я  был  одним  из  немногих,  получивших
награду.
   Процесс выталкивания в отщепенцы имеет свои закономерности и проходит ряд
этапов. Сначала окружение  будущего  отщепенца  проявляет  в  отношении  его
настороженность.  Затем  принимаются  предупредительные  меры.  Одновременно
стараются как-то задобрить, приобщить к коллективу. Если это  не  действует,
принимаются ограничительные и затем карательные меры.  Масса  людей,  как-то
связанных с кандидатом в отщепенцы, поощряемая властями, обрушивает на  него
все доступные средства. Завершается процесс изоляцией  отщепенца,  изгнанием
из коллектива и даже полным остракизмом, как это и случилось со мной.
   Я еще не встал на путь открытого бунта и еще  не  начал  писать  "Зияющие
высоты", а в моем окружении уже почувствовали мое отторжение от  нормального
общества [439] и вносили в это отторжение свою лепту. Вносили по мелочам, но
этих мелочей было много. Они углубляли и расширяли психологическую и идейную
пропасть между мною и окружающими людьми. Конечно,  тут  играла  роль  общая
ситуация в стране - эпидемия разоблачительства, "самиздата"  и  "тамиздата",
эмигрантских  настроений.  Мои  работы  печатались  на  Западе,  к  ним  там
проявляли внимание, меня посещали многочисленные западные логики и философы.
Потом у нас стали регулярно появляться  различного  рода  западные  туристы;
работавшие в  Советском  Союзе  молодые  французы  и  итальянцы;  сотрудники
западных посольств. С иностранцами я также часто встречался в мастерской  Э.
Неизвестного.  Мое  окружение  интуитивно  зачислило  меня  во   "внутренние
эмигранты". Это отношение моих знакомых, коллег, сослуживцев, бывших  друзей
и официальных лиц ко мне способствовало тому, что я и сам стал добавлять  от
себя кое-что в этот процесс отторжения.
   В 1974 году я остался почти совсем без  нагрузки  в  университете.  Резко
снизилось  число  студентов  и  аспирантов,  писавших  дипломные  работы   и
диссертации под моим руководством, моим студентам и аспирантам чинили всякие
препятствия, и это стало широко известно. Мои ученики начали предавать  меня
один за другим и переходить в лагерь тех, кто разворачивал  антизиновьевскую
кампанию. Этот процесс захватил и моих учеников в ГДР. Видеть все  это  было
не очень-то приятно. Я видел, что остановить эту кампанию  было  невозможно,
так как она поощрялась свыше. Я еще держался за  счет  инерции,  закулисного
авторитета, известности на Западе,  общественного  мнения  в  философских  и
околофилософских кругах. И мог бы удержаться, а года через три-четыре мог бы
"всплыть" снова. Но во мне уже созрели предпосылки для нового бунта.



   ПЕРВЫЙ КОММУНИСТИЧЕСКИЙ КРИЗИС

   В семидесятые  годы  начали  с  ощутимой  силой  обнаруживаться  признаки
всестороннего кризиса советского общества, первого  в  истории  человечества
специфически  коммунистического  кризиса.  Этот  кризис  охватил  все  [440]
основные  сферы  жизни  общества  -  хозяйственно-деловую,   управленческую,
идеологическую,    морально-психологическую,     культурную.     Объективные
закономерности коммунистического социального строя обнаруживали себя,  можно
сказать, в лабораторно чистом и очевидном виде. Поразительным было  то,  что
сотни тысяч образованных людей, занятых проблемами общества,  не  увидели  в
происходившем самых фундаментальных и глубоких механизмов  коммунистического
общества, вышедших в эти годы на поверхность жизненного потока. В эти годы я
довольно часто выступал с  публичными  лекциями.  Я  в  них  так  или  иначе
привлекал внимание слушателей к этим явлениям. Меня  слушали,  аплодировали,
одобряли. Но никто не воспринял мои идеи как жизненно важные, как ключевые к
пониманию реального коммунизма. А большинство вообще относилось к ним как  к
специфически  зиновьевской  форме  сатиры  и  юмора.  Даже   критические   и
бунтарские   умонастроения   тех   лет    оказались    адекватными    натуре
коммунистического общества: поверхностными,  скороспелыми,  заимствованными,
дилетантскими.  Сознание  этого  способствовало  тому,  что  я  оказался   в
одиночестве и в качестве потенциального и затем актуального бунтаря.
   Но вернемся к кризису. К проблеме кризисной ситуации  в  коммунистической
стране я тогда подходил, можно сказать, чисто "технически" или  "логически".
Построив для себя  абстрактное  описание  некоего  идеального  (нормального)
коммунизма, я определил кризисное состояние общества как отклонение от  норм
коммунистической жизни, выходящее за некоторые экстремальные границы, причем
как отклонение от норм, обусловленное стремлением  соблюдать  эти  нормы.  В
моей абстрактной, логико-математической  модели  общества  я  мог  логически
доказать, что именно следование нормам общества  с  необходимостью  ведет  к
отклонениям от этих норм. Я не был оригинален в этой общей идее:  прекрасные
иллюстрации на этот счет можно найти в "Капитале"  Маркса.  Мое  новаторство
заключалось в том, что  я  аналогичное  явление  открыл  в  коммунистическом
обществе и пытался строить теоретические конструкции в духе  идей  конца  XX
века.
   Разумеется, реальные процессы в Советском Союзе,  приведшие  к  кризисной
ситуации,  были  неизмери[441]  мо  сложнее  моих  абстрактных  моделей.  Но
последние  были  для  меня  вполне  достаточны,  чтобы  констатировать  факт
приближения кризиса и рассматривать его как неизбежное следствие  внутренних
закономерностей коммунизма. Коммунистическое общество потеряло в моих глазах
еще одно иллюзорное преимущество: бескризисность плановой и централизованной
организации.
   На  поверхности  общественной  жизни   приближение   кризисной   ситуации
обнаруживалось прежде  всего  в  идеологическом  и  морально-психологическом
состоянии общества.



   ИДЕОЛОГИЧЕСКИЙ КРИЗИС

   Для механизма идеологии мало быть огромным, сильным, всепронизывающим. Он
по своей  природе  должен  быть  абсолютным  и  безраздельным  господином  и
контролером  общественного  сознания.  Он  исключает   всякие   сомнения   и
колебания, всякие  насмешки,  всякую  критику,  всякую  конкуренцию.  Кризис
идеологии состоит в том, что все это было нарушено в послесталинский период.
И до сих пор социальный статус идеологии не восстановлен.
   Бесспорно то,  что  в  порождении  этого  кризиса  большую  роль  сыграли
обстоятельства внешнего порядка, среди  них  в  первую  очередь  то,  что  в
советской пропаганде называют тлетворным влиянием Запада. На советских людей
в эти годы хлынул такой мощный поток информации о жизни на Западе,  западной
культуры и западной идеологии, что огромный идеологический аппарат  оказался
неспособным его контролировать. Советские люди, в особенности образованные и
привилегированные слои, испытали сильнейшее влияние Запада,  какого  до  сих
пор в советской истории не было. Оно оказалось  во  многом  неожиданным  для
советских правящих кругов. Советские люди, выяснилось, не  имели  иммунитета
против такого влияния.
   Но  главные  причины  идеологического  кризиса  суть   все-таки   причины
внутреннего порядка. Не будь их, "тлетворное" влияние Запада не оказалось бы
столь значительным. Среди этих причин решающими являются [442] следующие.  В
хрущевские и брежневские годы широкие слои  советского  населения  на  своем
личном опыте и на основе здравого  смысла  убедились  в  том,  что  никакого
райского коммунизма, какой им обещали  классики  марксизма,  не  будет.  Они
поняли следующую фундаментальную истину нашей  эпохи:  то,  что  они  сейчас
имеют,  и  есть  настоящий  коммунизм.  Идеологическая  картина   советского
общества стала восприниматься людьми как  вопиющая  ложь,  как  жульническая
маскировка неприглядной реальности.
   Этот процесс созревания реального коммунистического общества и  обнажения
его  природы  совпал  по  времени   с   нарушением   принципа   соответствия
интеллектуального уровня руководства обществом  и  интеллектуального  уровня
руководимого им населения. Последний вырос  колоссально,  а  первый  остался
почти тем же, что и в сталинские годы. В лице Брежнева советские люди видели
на вершине  власти  маразматика  с  непомерно  раздутым  тщеславием.  Многие
чувствовали себя оскорбленными тем, что вынуждены подчиняться такому глупому
и аморальному руководству. Именно это чувство толкнуло лейтенанта Ильина  на
покушение на Брежнева - на символ развитого социализма. Пренебрежительное  и
даже презрительное отношение массы советских  людей  к  своим  руководителям
стало важным элементом идеологического состояния  советского  общества.  Это
отношение охватило все слои общества снизу  доверху.  Ядовитые  анекдоты  на
этот счет можно было услышать в самых высших слоях общества,  порою  даже  в
кругах, лично близких к самим высмеиваемым деятелям  партии  и  государства.
Ничего подобного не было и не могло быть в классические сталинские  годы  не
только из-за страха репрессий, но также и потому, что еще не сложилось такое
вопиющее расхождение в интеллектуальном  уровне  руководства  и  общества  в
целом.
   В хрущевские годы и первые годы  брежневского  правления  далее  началась
всесторонняя критика сталинизма  во  всех  слоях  советского  общества.  Эта
критика постепенно переросла в критику  советского  коммунистического  строя
вообще. Это происходило  внутри  советского  общества,  можно  сказать,  для
внутренних нужд. То, что вырвалось наружу и получило известность на  Западе,
[443] составляло лишь незначительную долю этой критической эпидемии. Крайним
проявлением этой  эпидемии  явилось  диссидентское  движение,  "самиздат"  и
"тамиздат". Критике  подверглась  и  сталинская  "вульгаризация"  идеологии,
которая постепенно  переросла  в  пренебрежительное  отношение  к  идеологии
вообще. Даже в кругах  самих  идеологов  и  партийных  деятелей,  занятых  в
идеологии, стали стыдиться апеллировать к  идеологии  и  ссылаться  на  нее.
Появились  бесчисленные  статьи   и   книги   в   рамках   идеологии   и   в
околоидеологических сферах, в которых, однако, идеология  третировалась  или
игнорировалась совсем, в  лучшем  случае  от  нее  отделывались  несколькими
ничего не значащими цитатками и упоминаниями. Даже  бывшие  ярые  сталинисты
оказались захваченными этой эпидемией,  зачастую  опережая  "новаторов"  (из
конъюнктурных соображений, конечно). В область идеологии  устремились  толпы
всякого рода "теоретиков", т. е. неудачников, графоманов  и  карьеристов  из
различных наук, которые буквально заполонили идеологию  модными  идейками  и
словечками. И все это делалось под соусом  творческого  развития  марксизма.
Причем сами эти творцы в своих узких кругах издевались над  развиваемым  ими
марксизмом. Они воображали, будто делают духовную  революцию,  лишь  в  силу
необходимости прикрываясь интересами марксизма. На  самом  деле  они  ничего
другого, кроме безудержного словоблудия, производить не  могли.  Однако  они
наносили ущерб идеологии, имея за это награды и похвалы.



   МОРАЛЬНЫЙ КРИЗИС

   Процесс   морального   разложения   общества   (особенно    правящих    и
привилегированных слоев) принял  неслыханные  доселе  размеры.  Сами  высшие
руководители страны, республик и областей превращались в главарей  уголовных
мафий. Достаточно привести  в  качестве  примера  превращение  всей  системы
власти Грузии и Азербайджана в уголовные мафии. Мафиозная  группа  сложилась
под крылышком Брежнева. В нее вошли дочь и  зять  Брежнева,  ставший  первым
заместителем министра внутренних дел. Причем все это  проис[444]  ходило  на
глазах у всех, с циничной наглостью и откровенностью.
   Моя жизнь и деятельность  протекали  в  кругах  идеологов  и  сотрудников
аппарата высшей власти. Морально-идейное состояние правящих  слоев  общества
мне было хорошо известно. Я не мог быть равнодушным к тому, что творилось  у
меня на глазах. Это в  большой  степени  способствовало  созреванию  во  мне
бунтарских настроений. Я сочувствовал лейтенанту Ильину. Но  я  был  уже  не
юноша, а зрелый человек. Я тоже хотел выстрелить в  то  состояние  общества,
которое символизировал Брежнев, но выстрелить иначе и  серьезнее,  а  именно
рассказав людям о том, что из себя представляет коммунистическое общество  в
самих его основах и что из себя представляют люди, являющиеся его носителями
и оплотом.



   СОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ

   Логические исследования и педагогическая работа отнимали  все  мои  силы.
Мои социологические интересы были оттеснены куда-то далеко на  задний  план.
Они настолько ослабли, что их можно было бы совсем не принимать во внимание,
если бы они со временем не вспыхнули вновь. В эти  годы  в  Советском  Союзе
была допущена и стала поощряться конкретная социология  в  западном  смысле.
Масса  людей,  никогда  не  читавших  никаких  социологических  сочинений  и
боявшихся самого слова  "социология",  вдруг  стали  социологами.  Появились
группы, сектора, отделы и даже  целые  институты,  занятые  социологическими
исследованиями. Стали проводиться социологические конференции и  симпозиумы,
издаваться  монографии  и   сборники   статей.   Коммунистическое   общество
демонстрировало на этом примере одну из своих особенностей: раз было принято
решение что-то допустить  и  поощрить,  то  в  поразительно  короткие  сроки
создавалась армия паразитов и паразитических учреждений, создающих видимость
успешного выполнения этого решения.  Социология  была  таким  явлением,  что
имитация дела вполне заменяла реальное дело, а с какой-то точки зрения  была
предпочтительнее. Тучи [445]  шарлатанов  и  имитаторов  дела  удовлетворяли
потребности в социологии,  решая  банальные  частные  задачки  и  не  вникая
глубоко в запретные проблемы общества.
   Я интересовался социологическими исследованиями спорадически и в  порядке
хобби. Кое-что почитывал. Участвовал в конференциях. Иногда принимал участие
в работе социологических групп  в  секретных  учреждениях.  Но  все  это  не
столько  повышало  мои  познания  в   социологии,   сколько   способствовало
критическому отношению к тому, что делалось в ней. Я по опыту в  логике  уже
знал,  что  если  для  дела  достаточно  десяти  хорошо   подготовленных   и
талантливых  специалистов,  а  в  это  дело  вовлекаются  сотни   и   тысячи
посредственностей, то  в  этой  сфере  разрушаются  всякие  моральные  нормы
творчества и  справедливые  критерии  оценки.  А  в  социологию  вовлекалось
бесчисленное множество невежд, бездарностей и проходимцев.  Так  что  самому
погружаться в интеллектуальную помойку еще худшего сорта, чем логическая, не
было  никакого  смысла.  Но  как  бы  то  ни   было,   социологический   бум
способствовал  ослаблению  идеологического  контроля  в  кругах   творческой
интеллигенции и большей свободе мысли.
   И мой  интерес  к  социальным  исследованиям  несколько  подогревался.  А
главное - я стал задумываться над тем,  чтобы  использовать  мои  логические
идеи и результаты для разработки точной теории  коммунистического  общества.
Это  стимулировало  сами  мои   логические   исследования   в   определенном
направлении - в направлении разработки  логики  и  методологии  исследования
эмпирических явлений и особенно сложных  эмпирических  систем  и  процессов,
эмпирических  связей  и  массовых  явлений.  Меня   стали   приглашать   для
консультаций именно как специалиста такого рода, после  того  как  я  сделал
несколько докладов и опубликовал несколько работ на эту тему.
   Постепенно я стал все больше и больше вовлекаться в размышления на  такие
темы. Я никому не говорил о том, что интересуюсь именно  социологией,  а  не
просто логико-математическими методами, обращаясь к социальным явлениям лишь
как к примерам. Почему я так делал? Дело тут вовсе не в том, что я  опасался
КГБ. Последнее для меня, как и для прочих в моем окруже[446]  нии,  потеряло
прежние функции. В дело вступили  другие,  более  глубокие  факторы  зрелого
коммунизма,  а  именно  взаимоотношения  людей  в  самих  основах  общества.
Почувствовав, что я начал делать нечто оригинальное и значительное в области
логики  и  методологии  науки,  мои  либеральные  и  прогрессивные  коллеги,
сослуживцы и друзья насторожились и  начали  не  сговариваясь  предпринимать
меры, чтобы помешать мне выделиться из их среды. Я  на  своей  шкуре  ощутил
действие тогда уже  открытого  мною  социального  принципа  препятствования,
вытеснившего на задний план принцип конкуренции в форме соревнования. А если
бы в моем окружении узнали,  что  я,  ко  всему  прочему,  еще  и  занимаюсь
социологическими исследованиями в нестандартном "зиновьевском" духе, мне  не
дали бы никакой возможности работать и в  области  логики.  Я  до  некоторой
степени мог свободно работать в логике, поскольку имел  какую-то  защиту  от
коллег со стороны вышестоящих властей и более  широкой  общественности.  Как
только я этой защиты лишился, меня "сожрали". В социологии же меня "сожрали"
бы уже в самом начале. Кроме того, я не имел явного намерения делать научную
карьеру за счет социологии. Самое  большее,  что  я  держал  в  голове,  это
применение моих методологических идей для построения теории коммунизма.
   Некоторое время я работал в физико-техническом институте, вел специальный
семинар с аспирантами. Здесь я познакомился с  математиком  Н.Н.  Моисеевым,
деканом  одного   из   факультетов   института,   впоследствии   академиком,
заместителем начальника вычислительного центра. Он интересовался  проблемами
"математического обеспечения социальных исследований" (это  его  выражение).
Мы с ним не раз разговаривали на  эти  темы.  Мне  пришлось  консультировать
студентов, придумавших  математическую  модель  капиталистических  кризисов.
После этого я сам начал выдумывать такого  рода  математические  модели  для
отдельных проблем  теории  советского  общества.  У  меня  стали  получаться
любопытные результаты.
   Мои социологические исследования в Советском Союзе шли по двум линиям: 1)
по линии создания общей картины  коммунистического  общества;  2)  по  линии
раз[447] работки точных методов решения отдельных проблем. По  второй  линии
я,