е не  освободившуюся  ото
льда. Только теперь я нырнул во враждебный мне океан  без  малейшей  надежды
вынырнуть из него живым. Но я все-таки  нырнул.  Я  поступил  так,  как  это
соответствовало моей уже сложившейся личности. Я был горд, что пошел  против
общего течения. Для меня  это  мое  коротенькое  выступление  психологически
означало восстание космического масштаба. Это было восстание против всего  и
против всех.  Я  чувствовал  себя  как  мой  любимый  литературный  герой  -
лермонтовский Демон, восставший против  всего  Мироздания  и  против  самого
Бога. Если бы меня в тот момент приговорили к смертной казни, я принял бы ее
как высшую награду. Это  был  иррациональный  и  неподконтрольный  поступок,
непроизвольный срыв. Но, произойдя, он сделал рациональным,  произвольным  и
контролируемым все мое последующее духовное развитие.
   Что начало твориться в зале через несколько секунд, об этом я и сейчас не
могу вспомнить без содрогания. Начался буквально  рев  гнева  и  возмущения.
Председатель с трудом навел порядок.
   Произошло   чрезвычайное   происшествие,   и   коллектив    должен    был
прореагировать на него должным образом. Собрание затянулось чуть  ли  не  до
полуночи. Мое выступление заклеймили как "вражескую вылазку".  Были  приняты
какие-то резолюции. Не дожидаясь конца, я потихоньку ушел. Домой шел пешком.
Шел дождь со снегом. Дул ледяной ветер. Я промок. Но мне не было холодно.  Я
шел как в бреду. Мыслей почти не было.  Было  одно  растянутое  во  времени,
окаменевшее или оледеневшее подсознание  какой-то  огромной  и  непоправимой
катастрофы. Лишь настойчивый внутренний голос твердил и твердил одно  слово:
"Иди!"
   Андрей в эти дни почему-то на занятия не ходил. Кажется, он  болел.  Если
бы он присутствовал на собра[155] нии,  он  наверняка  удержал  бы  меня  от
выступления. Не знаю, стоит сожалеть о том, что его не  было,  или  нет.  Не
исключено, что, воздержавшись от срыва, я благополучно окончил бы факультет,
втянулся бы в учебу и научную работу, рано защитил бы диссертации и стал  бы
благополучным  и  преуспевающим  профессором  вроде  Копнина,   Горского   и
Нарского.  Но  думаю  все-таки,  что  такой  вариант  жизни  для  меня   был
маловероятен. Если бы я не сорвался в этот раз, то сорвался бы в  другой.  В
моей судьбе я с детства подозревал и чувствовал некую предопределенность.



   СЛЕДСТВИЯ СРЫВА

   На другой день после злополучного собрания я не пошел на занятия. За мной
прислали курьера с вызовом в ректорат института. В институт я пошел  пешком.
Ректор  Карпова  поговорила  со  мной  минут  пять.  После  этого  мне  дали
направление  в  психиатрическую  больницу.  Больница  носила  почему-то  имя
Кагановича. Находилась  она,  если  мне  не  изменяет  память,  в  одном  из
переулков в районе улицы Кирова. Уже после войны я пытался найти ее,  но  не
нашел. Не исключено, что ее перевели куда-то в  другое  место,  а  в  здании
разместили  школу  или,  скорее  всего,  Институт  международного   рабочего
движения (ИМРД). В письме, которое мне дали в моем институте, была  написана
просьба ректора Карповой обследовать меня, так как, по ее  мнению,  со  мной
было "что-то не в порядке".  Об  этом  мне  сказал  врач.  В  больнице  меня
осмотрели в течение получаса. Написали заключение. Врач, осмотревший меня  и
подписавший заключение,  показал  мне  его.  В  нем  было  написано,  что  я
психически  здоров,  но  очень  сильно  истощен  и   нуждаюсь   в   годичном
освобождении от учебы. Затем врач заклеил конверт,  дал  мне  его,  спросил,
есть  ли  у  меня  возможность  на  год   оторваться   от   интеллектуальной
деятельности, и посоветовал уехать в деревню немедленно. Я отнес  заключение
врача в институт. Там уже задумали мое персональное  дело  по  комсомольской
линии и велели  мне  зайти  в  деканат  факультета.  Но  мне  уже  все  было
безразлично. Я ушел домой и в институте больше никогда не появлялся. [156]
   На следующий день ко мне  пришли  декан  факультета  Хосчачих,  секретарь
партийного бюро Сидоров  и  секретарь  комсомольского  бюро  (не  помню  его
имени). Мы имели длинный и очень серьезный разговор,  во  время  которого  я
высказал многое такое, что у меня накопилось на  душе.  Уходя,  они  сказали
мне, что за такое поведение я буду исключен из  комсомола  и  из  института,
причем без права поступления в высшие учебные заведения вообще. После  войны
я узнал, что это было сделано на самом деле.



   ВТОРАЯ ПРОВОКАЦИЯ

   В тот же день ко мне зашел бывший школьный друг Проре и пригласил к  нему
на вечеринку. Нечто подобное я ожидал.  Я  уже  научился  понимать  характер
людей того времени. На вечеринку пришла комсорг ЦК ВЛКСМ Тамара Г. и  бывшие
мои соученики Василий Е. и Иосиф М., которых я уже упоминал.  Эта  вечеринка
была устроена с целью спровоцировать меня на откровенный разговор - выяснить
мои умонастроения. И я это знал заранее.  И  сознательно  шел  навстречу  их
пожеланиям. Не знаю, как они так быстро узнали о моем институтском скандале.
   Со всеми упомянутыми людьми у меня были самые дружеские отношения.  Я  их
не упрекаю ни в чем. И после того, что затем случилось, у меня не  появилось
никаких отрицательных эмоций в отношении к ним. Они поступали так  вовсе  не
потому, что хотели мне зла. Они хотели мне  добра.  Они  хотели  мне  помочь
выбраться из беды. Они действовали как хорошие, но как советские люди.  Ведь
и в средние века люди, сжигавшие на кострах еретиков, действовали из  лучших
побуждений.
   Как выяснилось позднее, инициатором провокации  был  Василий  Е.  Он  был
очень средним учеником и не  обладал  никакими  талантами.  К  тому  же  был
маленького роста. В школьном драматическом кружке он сыграл роль  Самозванца
в драме Пушкина "Борис Годунов".  Затем  кружок  поставил  пьесу  советского
автора на тему о  западных  шпионах  в  Советском  Союзе  ("Ошибка  инженера
Кочина").  Вася  играл  в  ней   роль   капитана   органов   государственной
безопасности. В эту роль он настолько вошел, что и в жизни стал  вести  себя
как [157] "чекист". Мы его стали  звать  Чекистом.  Он  этой  кличкой  очень
гордился. Кстати сказать, Проре играл в пьесе роль человека,  который  донес
на шпиона.
   Намерение кого-нибудь разоблачить как "врага народа" в жизни, а не только
на сцене, завладело мыслями и чувствами серенького и невзрачного Васи. Он не
раз придирался ко мне и к Борису даже на уроках, усматривая в наших шуточных
репликах  контрреволюционные  идеи.   А   тут   вдруг   представился   такой
неповторимый случай. На ловца, как говорится, и зверь идет.
   В октябре 1939 года он стал секретарем комитета комсомола школы. Как  мне
тридцать лет спустя рассказала Тамара Г., после провокации в отношении  меня
Васю приняли в партию. После школы он поступил в училище "органов". К  концу
войны стал капитаном. Погиб в 1945 году.
   На  вечеринке  у  Проры  начались  провокационные  разговоры   на   самые
злободневные темы. Вася  склонял  меня  к  тому,  чтобы  я  сказал  что-либо
одобрительное по поводу разоблаченных "врагов народа"  Каменева,  Зиновьева,
Бухарина и прочих. Плоско острил по поводу моей фамилии: мол, не родственник
ли я того расстрелянного Зиновьева? Но меня "враги народа" и упомянутые лица
вообще не интересовали. Я говорил о том, что  волновало  меня,  а  именно  о
несоответствии реальности идеалам коммунизма. Началась острая  перепалка.  Я
вышел за рамки разговора, который мне казался совсем не криминальным.  Стали
спорить об отношении человека к власти, об отношении коллектива и  индивида.
Наконец заговорили о культе личности Сталина. Меня обвинили в индивидуализме
и даже анархизме. О моем увлечении литературой об анархистах и народовольцах
в школе  знали.  Я  в  шутку  заявил,  что  считаю  себя  неоанархистом.  Но
провокаторам было не до шуток. В конце я  вскипел  и  заявил,  что  отвергаю
культ личности Сталина, считая  его  отступлением  все  от  тех  же  идеалов
коммунизма.
   В том, что донос будет написан, я не сомневался.  Я  даже  смутно  хотел,
чтобы это случилось. Я предвидел последствия и не уклонялся от них. Они  мне
казались единственным выходом из кризиса, в каком я оказался.
   Донос был, конечно, написан и дал знать о  себе  молниеносно  быстро.  По
всей вероятности, он был написан в тот же вечер, после того как  я  ушел  от
Проры.



[158]

   АРЕСТ

   Через день под вечер к нам в подвал спустился  молодой  человек.  Сказал,
что хочет повидать меня. Я его голос услышал, когда он еще был на  кухне,  и
догадался, что это за мной. Я надел  пальто,  взял  почему-то  паспорт,  сам
вышел на кухню, сказал этому человеку, что я готов, и  мы  пошли  пешком  на
Лубянку. Всю дорогу мы молчали. При входе в здание у меня отобрали  паспорт.
Меня провели в кабинет номер 521. Там сидел мужчина средних  лет,  одетый  в
военную форму, но без знаков различия. Он предложил мне снять пальто и сесть
- разговор предстоял долгий. На столе перед ним я увидел  донос,  написанный
на листках из школьной  тетради.  Я  узнал  почерк  Проры,  прямые,  четкие,
большие буквы. Очевидно, он редактировал  текст,  он  был  одним  из  лучших
учеников школы по русскому языку и литературе. Его литературные  способности
пригодились. Увидел я и подписи: Тамара Г., Василий Е., Проре Г. и Иосиф  М.
Когда мы беседовали, письмо лежало перед мужчиной, так что я  мог  прочитать
его  полностью.  В  письме  говорилось,  что  они  -  мои  друзья,  что  они
обеспокоены настроениями, которые у меня стали замечаться в последнее время,
в частности тем, что я себя объявил неоанархистом и выступил  против  культа
личности товарища Сталина, что я всегда был хорошим комсомольцем, учеником и
товарищем, что я подпал  под  чье-то  вредное  влияние.  Подписавшие  письмо
просили органы государственной безопасности разоблачить тех,  кто  скрывался
за моей спиной и толкал меня на преступный путь, и помочь  мне  вернуться  в
ряды честных строителей нового общества.



   ТРИДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

   Через тридцать лет после той вечеринки я встретился с Тамарой Г. Она одна
из подписавших донос осталась в живых. Иосиф М.  погиб  рядовым  солдатом  в
самом начале войны. Проре Г. в 1941 году  ушел  добровольно  в  армию,  стал
политруком роты и погиб уже в 1945 году. В конце 1941 года я его встретил на
пару ча[159] сов, когда был проездом в Москве. О том  провокационном  вечере
не было сказано ни слова. Может быть, он думал, что мне не было  известно  о
доносе.  Тамара  Г.  в  1969  году  была  уже  старой  женщиной,  а  я   был
преуспевающим ученым с мировой известностью. Она рассказала мне  подробности
о той истории 1939 года. Теперь это можно было сделать, страшная  сталинская
эпоха ушла в прошлое. Тамара сказала, что все эти  годы  ее  мучила  совесть
из-за того доноса, что это был в ее жизни единственный бесчестный  поступок.
Возможно, это действительно было так. Но ведь от людей не  требуется  каждый
день совершать подлости, чтобы быть подлецами. Сущность человека проявляется
в немногих, но характеристичных поступках.



   РАЗМЫШЛЕНИЯ НА ЛУБЯНКЕ

   После первого разговора со следователем меня отвели в маленькую  комнату,
как я догадался - в  одиночную  камеру  внутренней  Лубянской  тюрьмы.  Меня
обыскали,  отобрали  все,  что  было  в  карманах.   Но   одежду   оставили.
Впоследствии я читал описания Лубянки и процедуры заключения в нее, например
А. Солженицына в романе "В круге первом". Со мной ничего подобного не  было.
Окно в камере было зарешечено и закрыто деревянным щитом ("намордником"),  и
я не знаю, куда оно выходило. В камере была койка, тумбочка,  столик,  стул.
Был маленький туалет, а не параша. Висело полотенце, было мыло. На койке был
матрац, одеяло, подушка. На столике была настольная лампа. Лежало  несколько
книг. Я их так и не посмотрел, не до этого было.  Я  прожил  в  этой  камере
несколько дней, сколько именно, сейчас не помню, возможно, целую  неделю.  Я
здесь впервые в жизни имел отдельную  кровать.  Кормили  три  раза  в  день,
причем сравнительно неплохо, как казалось тогда мне. Моя  камера  и  условия
заключения были явно необычные. Ничего подобного я не встречал  ни  в  каких
воспоминаниях. Когда  я  рассказывал  об  этом,  мне  не  верили.  Во  время
следующей беседы мой следователь сказал, что я - не  заключенный,  что  наши
беседы  -  не  допрос,  а  дружеские  [160]  беседы,  что  меня  держат  тут
исключительно из соображений удобства. Кроме того, "им" известны мои  плохие
бытовые условия, и "они" решили устроить мне своего рода  "дом  отдыха".  Но
это, разумеется, с надеждой на то, что я буду с "ними" полностью откровенен.
   За время пребывания на Лубянке я  имел  три  беседы  со  следователем.  И
разговаривал с ним с полной откровенностью. Мои речи его поразили. Он сказал
мне, что до сих пор ни от кого ничего подобного не  слышал.  Во  время  этих
бесед я импровизировал,  выдумывал  всякие  теории,  уяснял  самому  себе  и
систематизировал то, что накопилось в моем  сознании.  Это  уже  стало  моим
методом познания - понимать путем разъяснения другим. Я уже натренировался в
этом в разговорах в школе, в прогулках  по  проспекту  Мира,  на  лестничных
площадках, в читальнях, в дружеских компаниях. И до  сих  пор  я  интенсивно
пользуюсь этим методом. Но следователь не знал этого. Он был убежден в  том,
что я свои идеи заимствовал у кого-то другого, что этот другой (или  другие)
научил меня всему этому.
   Времени у меня было достаточно. Делать было нечего. Ни на какие  прогулки
меня не водили. Я был в полном  одиночестве.  И  мне  не  оставалось  ничего
другого, как размышлять. Я за эти  несколько  дней  сформулировал  для  себя
основные принципы своего мировоззрения, которых придерживаюсь  до  сих  пор.
Вот некоторые из них. Никакого идеального общества всеобщего  благоденствия,
равенства и справедливости никогда не было, нет и никогда  не  будет.  Такое
общество в принципе невозможно. Полный коммунизм, обещаемый марксизмом, есть
утопическая   сказка.   Коммунизм   устраняет   одни   формы    неравенства,
несправедливости и эксплуатации, но порождает новые. И при коммунизме есть и
будут бедные и богатые, эксплуатируемые и эксплуататоры.  И  при  коммунизме
неизбежна борьба между  людьми,  группами  людей,  слоями  и  классами.  При
коммунизме начинается новый цикл истории со всеми  теми  явлениями,  которые
уже имели место в прошлом.
   И при коммунизме есть такие язвы, против которых можно и  нужно  бороться
таким исключительным личностям, к каким я причислял себя.  Моя  жизнь,  если
она не оборвется в ближайшее  время,  будет  теперь  посвя[161]  щена  одной
всепоглощающей цели - познанию коммунистического общества, разоблачению  его
сущности и пропаганде моих идей. И начинать эту деятельность надо с  критики
Сталина, который олицетворяет коммунистическое общество и в котором,  как  в
фокусе, сконцентрированы все важнейшие проблемы современности. После  смерти
Сталина последний пункт моего мировоззрения, конечно, отпал.
   Мое мировоззрение того времени не сводилось к сказанному. Оно  уже  тогда
охватило все основные аспекты жизни индивида такого типа, как я, в советском
обществе. В дальнейшем я более  подробно  сформулирую  его  уже  в  развитой
форме, какую оно приняло в послевоенные годы.
   Все  эти  мысли  я  изложил  моему  следователю.  Они   привели   его   в
замешательство. До сих пор он  имел  дело  с  людьми,  которые  были  вполне
лояльными советской идеологии, власти и социальному  строю,  или  с  людьми,
которые отвергали новый  строй  с  позиций  прошлого.  А  тут  ему  пришлось
столкнуться  с  человеком,  выросшим  уже   в   коммунистическом   обществе,
воспитанным в духе лучших идей коммунизма, но обратившим эти идеи  на  самое
новое общество. Я видел, что следователю было не по себе,  у  него  не  было
никаких аргументов против меня, кроме марксистских цитат и угроз.
   Должен признать, что кое-что важное  я  узнал  от  следователя.  Так,  он
объяснил мне, что такое власть народа в реальности, для чего  нужно  понятие
"враг народа", для чего нужны репрессии и многое другое. Он это объяснял  на
уровне  циничной  откровенности,  возвышаясь,  не  ведая  того,  на  уровень
теоретических обобщений. Когда речь зашла о репрессиях, он  произнес  фразу,
которую я запомнил на всю жизнь: "После того как будут  репрессированы  все,
кого следует репрессировать, репрессии будут отменены".



   ОТЧАЯНИЕ

   На меня накатилась новая  волна  отчаяния.  Я  восстал  против  мощнейшей
тенденции современности. А вылилось мое космическое  восстание  в  ничтожное
выступ[162]  ление  на  ничтожном  собрании,  к  тому  же   спровоцированное
ничтожествами. И сюда я попал не по воле  богов,  а  по  воле  доносчиков  и
провокаторов. Никакой античной трагедии. Болото. Трясина. Помойка. В них  не
может быть ураганов, титанов и богов. Черви. Гнилостные бактерии.  Я  сделал
грубую ошибку, что поддался на провокацию. Лишь покушение на  Сталина  могло
быть сомасштабным моему восстанию. Надо во что бы то ни стало  выжить.  Надо
придумать что-то такое, что превзойдет даже  покушение  на  символ  грядущей
эпохи.
   В таком полубезумном состоянии я сочинил рассказ о мальчике, собиравшемся
убить Сталина. Мальчик был арестован по доносу провокатора. О  нем  доложили
самому Сталину. Тот решил  навестить  преступника  в  тюрьме,  чтобы  узнать
мотивы его поведения.  Сталин  был  обеспокоен  тем,  что  покушавшийся  был
несовершеннолетним  мальчиком,  не  имевшим  никаких  связей  с   привычными
"врагами народа" и политическими  конкурентами.  Сталин  знал,  что  будущее
принадлежит молодежи. Случай с этим мальчиком  взволновал  его  как  симптом
неприятностей с памятью о нем в будущем. Целую ночь  Сталин  разговаривал  с
мальчиком. Он рассказал мальчику о положении в  стране  после  революции,  о
ситуации в гигантской системе власти  и  управления,  о  реальных  качествах
людей. Он предложил мальчику стать на его место и спросил  его,  что  бы  он
стал делать в такого рода ситуациях, в каких оказывался  Сталин.  Мальчик  в
конце концов признал, что ради спасения страны он действовал бы  так  же.  И
тогда   Сталин   приказал   расстрелять   мальчика,   хотя   тот    и    был
несовершеннолетним.
   В этом рассказе я вовсе не собирался реабилитировать Сталина. В  рассказе
Сталин не понял мальчика - последний  был  для  него  пришельцем  из  другой
эпохи, из иного измерения бытия. Но зато мальчик понял Сталина, посмотрев на
него с исторической точки зрения. Понял, но не оправдал.  И  Сталин  в  моем
рассказе поступил с мальчиком  жестоко,  причем  как  носитель  исторической
жестокости.
   Этот рассказ я никогда не  записывал  на  бумаге,  но  помнил  всегда.  Я
неоднократно к нему возвращался,  придумывал  новые  варианты.  Может  быть,
когда-нибудь я включу его  в  какую-либо  из  моих  книг.  [163]  Уже  после
хрущевского доклада о Сталине у нас в Институте философии  появился  человек
по фамилии Романов (если мне не изменяет память). Оказалось, что мы вместе с
ним поступали в МИФЛИ. Он помнил о моем скандале в октябре 1939 года.
   Он сам был арестован в том же году, но без всякого скандала.  Его  просто
изъяли потихоньку. Он был осужден на  двадцать  пять  лет  лагерей  строгого
режима. В лагерях провел он восемнадцать лет. Одним из пунктов его обвинения
была подготовка покушения на Сталина. Каковы были его  мотивы,  я  не  помню
(если он вообще об этом рассказывал). Так что я не был единственным в  своем
роде. Идея покушения на тирана есть  вполне  естественная  реакция  какой-то
части молодежи на тиранию. Хотя этот Романов был освобожден из заключения  и
судимость с него была снята, он не был вознагражден как герой. Он с  большим
трудом защитил кандидатскую диссертацию. Я принимал какое-то участие  в  его
защите. Не знаю, как сложилась его дальнейшая судьба. Об идее  покушения  на
Сталин