революции.  Сущность
революции определяется тем, какие социальные отношения стали господствующими
в  послереволюционном  обществе,  какие  социальные  классы,  слои,   группы
потерпели  поражение  или  даже  ликвидированы  совсем  и   какие   получили
преимущества, пришли к фактической власти, стали играть доминирующую роль  в
обществе, стали укрепляться и расти.
   Сущность русской революции проявлялась не  в  отдельных  ярких  событиях,
поражавших воображение современников, а в будничной жизни миллионов людей. А
то, что для живущих в то время людей казалось самым обыденным  и  заурядным,
не привлекало их исторического внимания. Сломали одни конторы  и  учреждения
власти, но тут же создали новые, с точки  зрения  вовлеченных  в  их  работу
людей мало отличавшиеся от прежних. Масса чиновников как-то пристраивалась в
новых учреждениях. Многие офицеры стали командира[136] ми новой армии. Армия
и  милиция  строились  по  привычным  образцам.  В   стране   был   накоплен
колоссальный опыт организации общественного порядка и  контроля  за  людьми.
Образовались миллионы новых постов.  Сфера  власти  необычайно  расширилась.
Люди охотно шли в начальники и исполняли свои роли  так,  как  будто  прошли
школу начальствования. Русская революция по своей социальной  сущности  была
революцией чиновничьей не только  в  том  смысле,  что  чиновник  становился
господином общества, но и в том смысле,  что  все  граждане  превращались  в
актуальных и  потенциальных  служащих  государства.  Миллионы  всякого  рода
начальников, руководителей, партийных  секретарей,  заведующих,  директоров,
председателей стали  господами  положения,  навязывая  всему  обществу  свою
идеологию и психологию, свой образ жизни, свое отношение  ко  всем  аспектам
жизни.
   О русской революции написаны многие тонны книг и статей.  И  поразительно
то, что самое главное в ней или совсем выпало из поля внимания теоретиков  и
историков, или осталось  неоцененным  в  качестве  решающего  фактора  самой
огромной социальной  революции  в  истории  человечества.  Неверно  было  бы
утверждать, будто никто не  замечал  сути  революции.  Многие  замечали  ее.
Приведу в качестве  примера  то,  что  вскоре  после  революции  писал  Ф.И.
Шаляпин. В большевизм, по его словам, влилось целиком все жуткое  российское
мещанство с его нестерпимой узостью и тупой самоуверенностью.  И  не  только
мещанство, а  вообще  весь  русский  быт  со  всем,  что  в  нем  накопилось
отрицательного.  Но  суждения  рядовых  наблюдателей  революции  никогда  не
принимались всерьез "мыслителями".
   Я очень много писал и  говорил  на  эту  тему,  оказавшись  в  эмиграции.
Приведу для примера лишь один небольшой отрывок из  одного  из  моих  первых
публичных выступлений в Париже. "Шла история.  Люди  влезали  на  броневики,
произносили речи, захватывали оружейные склады, телефонные станции,  ставили
к стенке, стреляли, носились с шашкой наголо на коне с криками "ура"  -  это
неслась история. А в это время незримо, незаметно, где-то в  обществе  зрело
то, что я называю социологией.  Ведь  чтобы  Чапаев  мчался  с  шашкой  и  в
развевающейся бур[137] ке, должна быть канцелярия в дивизии, а в  канцелярии
надо столы расставить, а за эти столы посадить  людей.  Нужно  было  бумажки
выписывать, печати ставить, штампы какие-то... И когда драматическая история
пронеслась и дым развеялся, выяснилось, что именно из этого получилось,  что
именно осталось от истории. Контора осталась. История умчалась в прошлое,  а
контора с ее бумажками, печатями, скукой, званиями, распределением по чинам,
волокитой, очковтирательством и прочими прелестями осталась. Надо,  повторяю
и подчеркиваю, брать общество в том виде, как оно сложилось и существует  на
наших глазах. И тогда будет понятно, зачем носился Чапаев с  шашкой  наголо:
отнюдь не для того, чтобы спасать страждущее человечество,  а  для  того,  в
частности, чтобы чиновники из аппарата всех сортов власти (ЦК, КГБ, Академии
наук, Союза писателей и т.  д.)  могли  на  персональных  машинах  ездить  в
спецраспределители  за  продуктами,  которых  нет   в   обычных   магазинах,
приобретать шикарные квартиры  и  дачи,  пользоваться  лучшими  курортами  и
достижениями медицины..."
   Такие мысли я стал высказывать в печати, прожив долгую жизнь. Но  я  ведь
жил с ними с самой ранней юности. Я неоднократно высказывал их моим  друзьям
еще до войны, в годы войны и в послевоенные годы. Они обычно соглашались  со
мною. Но не придавали моим идеям никакого значения.  Поговорили,  и  дело  с
концом. Лишь бы не донес кто-либо в "органы". Да я и сам не относился к моим
идеям как к научным открытиям. Они были элементами  моей  внутренней  жизни.
Для  меня  мои  открытия  сущности  нового  общества,  о   котором   мечтали
тысячелетия, и сущности самой грандиозной в истории  человечества  революции
обошлись слишком дорого. Моя душа превратилась в сплошную незаживающую рану.
Страдание от этих открытий стало основным содержанием жизни.



   ПРОБЛЕМА ДИКТАТУРЫ ПРОЛЕТАРИАТА

   Тема диктатуры пролетариата и фактического положения рабочих в  советском
обществе для нас, молодых людей  моего  поколения,  была  в  высшей  степени
ак[138] туальной. Большинство из нас были детьми рабочих и крестьян, а также
всякого рода мелких служащих, которые  сами  были  выходцами  из  рабочих  и
крестьян. Но мы не собирались идти по стопам  родителей.  Наши  родители  не
хотели, чтобы мы шли по их стопам. Уже тогда  многим  по  опыту  жизни  было
хорошо известно фактическое положение рабочих.
   Рабочий  класс  как  класс  в  марксистском  смысле   слова   "класс"   в
коммунистическом   обществе   исчезает   вместе   с   исчезновением   класса
капиталистов.  Остаются  рабочие  как  особая   категория   людей,   занятых
непосредственно физическим трудом или производящих какие-то вещи  с  помощью
станков, машин и других орудий труда. Население коммунистического  общества,
как  и  всякого  другого  более  или  менее  развитого  общества,   является
неоднородным. В нем можно различить низшие, средние и высшие  слои.  Рабочие
относятся к низшим слоям населения и не имеют никаких шансов в  массе  своей
перейти в средние и тем более в высшие слои. Отдельные представители рабочих
такой переход совершают. Положение же социального слоя  рабочих  в  иерархии
слоев коммунистического общества остается незыблемым.
   Хотя заработная плата многих рабочих выше, чем заработная плата учителей,
врачей, научных работников и других представителей средних слоев  населения,
это само по себе еще ничего не говорит об уровне жизни и  вообще  об  образе
жизни рабочих сравнительно с другими категориями граждан.  Положение  врача,
учителя, ученого, служащего конторы  все  равно  предпочтительнее  положения
рабочего даже с более высокой заработной  платой.  Если  гражданин  общества
имеет шансы покинуть  категорию  рабочего  и  перейти  в  другую  социальную
категорию даже ценой некоторых потерь в оплате труда, он это,  как  правило,
делает. Отсюда гигантская тяга в среде рабочей молодежи к учебе, открывающей
им надежду избежать весьма неприятной  участи  остаться  рабочими.  Рабочими
становятся, как правило, те, кто не имеет возможностей  лучше  устроиться  в
жизни, и те, у кого  нет  более  высоких  претензий  к  жизни.  Идеология  и
пропаганда всячески стремятся развить у рабочих гордость за свою принад[139]
лежность к некоему "рабочему классу" - якобы ведущему и руководящему  классу
общества.  Но  в  эти  сказки  уже  никто  не  верит.   Когда   сын   одного
высокопоставленного советского  чиновника  изъявил  желание  стать  рабочим,
перепуганные родители отвезли его в психиатрическую  больницу.  Этот  случай
характерен для фактического отношения советских людей к положению рабочего.
   Сами рабочие не являются социально однородной массой. Есть так называемые
чернорабочие и подсобные рабочие, не  имеющие  профессиональной  подготовки.
Есть ученики-рабочие. Профессионально подготовленные рабочие разделяются  по
разрядам. Число разрядов иного достигает семи. Есть рабочие-мастера. Имеется
множество  категорий  рабочих,   которые   являются   промежуточными   между
категориями рабочих в традиционном смысле и  инженерами.  Это  всякого  рода
механики, техники, наладчики и т. п. Так что уже на этом  социальном  уровне
имеет место сложная иерархия социальных  позиций,  исключающая  некие  общие
"классовые" интересы рабочих. Плюс к сказанному из числа рабочих  выделяется
привилегированная часть, которая становится опорой руководства  коллективами
и страной. Это "ударники  коммунистического  труда",  "стахановцы",  всякого
рода активисты,  избираемые  депутатами  советов,  членами  партийных  бюро,
делегатами конференций и съездов. Влияние этой избранной  части  рабочих  на
социальную жизнь в стране и на систему власти ничтожно. За мелкие привилегии
и подачки эти рабочие помогают господствующим слоям населения держать в узде
остальную часть рабочих и маскировать фактическое социальное и экономическое
неравенство людей.
   В социальной структуре коммунистического  общества  имеется  другой,  еще
более важный аспект, который превращает выражение "рабочий класс"  в  полную
бессмыслицу. Рабочие являются  прежде  всего  членами  деловых  коллективов,
состоящих из людей самых различных социальных категорий.  Рабочие  различных
коллективов не объединяются в единое целое. У  них  нет  для  этого  никаких
общих  целей  и  практических  возможностей.  То,  что  идеология   называет
объединением различных коллективов в более обширные группы,  суть  на  самом
деле [140] лишь органы власти  и  управления.  Сотрудники  этих  органов  не
являются рабочими и не выбираются  из  рабочих.  Они  суть  профессиональные
работники системы власти и управления.  Профсоюзная  организация  на  уровне
первичных  коллективов  объединяет  всех  членов  коллектива,   начиная   от
директора и кончая  уборщицами  и  сторожами,  и  не  является  специфически
рабочей  организацией.  Деятельность  ее  ограничена  исключительно  рамками
данного коллектива. Партийная организация точно так же является организацией
всех членов партии данного коллектива,  независимо  от  их  профессии  и  от
социального положения. Деятельность  ее  точно  так  же  ограничена  рамками
данного коллектива. Решающая  роль  в  деловых  коллективах  принадлежит  не
рабочим, а лицам, принадлежащим  к  категории  руководителей  и  начальников
всякого рода.
   Наконец, в стране  возникает  гигантское  число  деловых  коллективов,  в
которых рабочих либо нет совсем, либо число рабочих  ничтожно  мало.  Причем
само понятие "рабочий" применимо к ним с большой натяжкой. Таковы, например,
уборщицы, сторожа, всякого рода люди, ремонтирующие  мебель  и  оборудование
учреждений. Миллионы рабочих такого рода оказываются растворенными  в  массе
прочего населения. Никакой особой психологии рабочих у них уже  и  в  помине
нет. Скопления больших масс рабочих в одном месте постепенно уступают  место
скоплениям масс людей,  принадлежащих  к  различным  социальным  категориям.
Распределение  жилья,  снабжение  населения  предметами  быта,   организация
обучения детей, транспорта, медицинского обслуживания, отдыха, развлечений -
все  это  не  способствует  выработке  особой  рабочей  психологии,  особого
рабочего самосознания. Так что в среде рабочих по самим условиям их жизни не
вызревает  потребность  в  особых  объединениях,  отличных  от  тех,   какие
дозволены официально.
   Нелепость  идеи  диктатуры  пролетариата   в   применении   к   реальному
коммунистическому  обществу  была  очевидна  многим   с   первых   же   дней
существования этого общества. Но  лишь  в  брежневские  годы  ее  потихоньку
заместили столь же пустой и нелепой идеей общенародного государства.



[141]

   ПРОБЛЕМА ПАРТИИ

   Если положение с рабочим классом и диктатурой пролетариата  мне  казалось
совершенно ясным, то с партией  дело  обстояло  сложнее.  Структура  системы
власти и положение в ней партийного аппарата, а также соотношение аппарата и
рядовых членов партии мне еще были очень мало известны. И проблему партии  я
обсуждал с  моими  собеседниками  в  общем  виде,  причем  с  большой  долей
моральных соображений. Я  выработал  для  себя  достаточно  ясное  и  полное
понимание проблемы партии много лет спустя. Мои выводы на этот счет я изложу
дальше, в разделе о системе власти коммунистического общества. А в те годы я
обратил внимание на факты, очевидные даже малограмотным рабочим.
   Это, например, относительное сокращение числа рабочих в партии.  Членство
партии оказывалось нужным прежде всего начальникам,  карьеристам,  партийным
работникам, служащим.  Высшим  партийным  органам  приходилось  прибегать  к
искусственным мерам, чтобы сохранить хотя бы видимость того, что их "партия"
есть прежде всего партия рабочих. Рабочих всячески поощряли ко вступлению  в
партию, а для служащих  устанавливали  ограничения.  Кроме  того,  постоянно
производились "чистки" партии, в результате которых  из  партии  исключались
многочисленные жулики из всякого рода контор.
   Вопрос о партии для многих из нас  точно  так  же  приобретал  актуальное
значение. Мы уже прекрасно понимали, что для успешного продвижения вверх  по
служебной лестнице нужно было вступать в партию.  В  десятом  классе  у  нас
произошло событие, обострившее  мой  интерес  к  этой  проблеме.  Два  самых
посредственных в учебе, но самых  активных  в  общественной  работе  ученика
сделали попытку вступить в партию. О них я уже упоминал: это  Василий  Е.  и
Иосиф М. Первый из них собирался работать в "органах",  а  второй  собирался
стать профессиональным партийным работником. Им отказали, так как учеников в
партию вообще не принимали. С горя Василий Е. решил повеситься. Его  спасли.
А  Иосиф  М.  испугался,  что  его  не   приняли   из-за   каких-то   грехов
родственников, решил, что его "забе[142] рут" (арестуют), и заболел  нервным
расстройством. Из-за этого они оба остались на второй год. Историю скрыли от
учеников, но слухи о ней просочились  к  нам.  И  мы  довольно  эмоционально
обсуждали ее. Это был первый случай в моей жизни, когда я сам мог  наблюдать
стремление самых бездарных людей устраиваться в аппарат власти.
   Поступив в МИФЛИ на философский факультет,  я,  естественно,  должен  был
считаться с тем, что мне со временем придется вступать в партию.  Но  я  уже
начал вырабатывать свое понимание партии и уже начал тяготиться тем, что был
комсомольцем.  Оставаться  в  комсомоле  с   моими   умонастроениями   стало
восприниматься мною как нечестность и приспособленчество. Андрей знал о моих
настроениях и уговаривал меня взять себя в руки. Я соглашался с ним. У  меня
на самом деле не было намерения открыто выражать свои убеждения. Я  понимал,
что  ничего,  кроме  неприятностей  для  себя,  я  этим  не  добился  бы.  Я
чувствовал, что  еще  очень  мало  знал,  чтобы  высказываться  публично,  и
собирался сначала получить профессиональное образование и лишь затем браться
за исследование советского общества и пропаганду своих идей.  Путь  будущего
революционера в рамках нового общества, путь борца против  несправедливостей
этого общества я для  себя  уже  выбрал.  И  к  нему  я  решил  как  следует
подготовиться. Я решил на время затаиться и не обнаруживать  для  окружающих
свою натуру, за исключением самых доверенных друзей.



   КРИЗИС

   Но не все во власти  человека.  Тем  более  для  человека,  не  склонного
поступать  в  силу  здравого  расчета.  Я  превысил  предел  физического   и
психического истощения. Сказались долгие годы полуголодного существования  и
нищеты.  Сказались  напряженные  месяцы  школьных  выпускных   экзаменов   и
вступительных экзаменов  в  институт.  Летом  мне  одновременно  приходилось
подрабатывать, чтобы жить. Отец перестал фактически меня содержать, а у меня
не было решимости просить о  [143]  деньгах.  Я  совсем  обносился.  Хотя  я
тщательно штопал одежду сам и всячески изощрялся, чтобы выглядеть  прилично,
я все более приобретал вид оборванца.  Меня  выручало  то,  что  я  отрастил
длинные волосы и лицом выглядел как одержимый вдохновением поэт или художник
(хотя на самом деле тут больше делал свое дело голод).
   В институте мне должны были платить стипендию. Но  я  успел  получить  ее
лишь два раза. А главное - к этому времени во мне созрел душевный кризис.
   Все то "еретическое", что по мелочам и постепенно  накапливалось  в  моем
сознании в течение всех прожитых лет, в особенности в годы жизни  в  Москве,
стало суммироваться в нечто целое, проясняться  и  обобщаться.  Два  вопроса
стали завладевать мною: 1)  что  из  себя  представляет  советское  общество
объективно и по существу, т. е. без идеологических  приукрашиваний;  2)  что
такое я сам, каково мое принципиальное отношение к этому обществу  и  что  я
должен делать? Ответить на такие вопросы мне было не так-то просто. Фактов о
советском обществе я знал уже много, но  еще  далеко  не  достаточно,  чтобы
делать категорические обобщения. Кроме того, знание фактов само по себе  еще
не есть понимание. Для понимания у меня не хватало специального образования,
и я это чувствовал. Потому я и пожертвовал моими интересами  к  архитектуре,
рисованию и математике и решил поступить на философский факультет. И в  моем
отношении  к  советскому  обществу   у   меня   не   было   устойчивости   и
определенности. С одной стороны, я был продукт советского воспитания, причем
в его лучших качествах. Советское общество было моим, и ни о каком другом  я
не думал. Насколько я знал историю и описания жизни  других  стран,  никакой
другой тип общества не мог служить мне идеалом. Многие  идеалы  утопистов  в
моей стране осуществились, но почему-то  их  осуществление  породило  многое
такое, что сводило эти идеалы на нет. Состояние, в котором я оказался, я  бы
назвал теперь душевным смятением.
   В прошлые годы накапливались предпосылки  для  вопросов,  породивших  мое
душевное смятение. Но они не вылезали на первый  план,  затемнялись  другими
заботами, теперь же я уже не мог их сдерживать и [144]  скрывать  от  самого
себя. И я отдался в их власть. Это была власть, подобная власти алкоголя или
наркотиков. О власти наркотиков я знаю  из  описаний.  Власть  алкоголя  мне
позднее довелось испытать на себе самом.
   Разумеется,  тогда  я  вряд  ли  отдавал  себе  отчет  в  причинах  моего
кризисного состояния. Лишь теперь, оглядываясь назад, я могу утверждать, что
основная его причина заключалась в  следующем.  Я  был  одним  из  тех,  кто
всерьез  воспринял  идеалы  коммунизма  как  общества  всеобщего  равенства,
справедливости, благополучия,  братства.  Я  слишком  рано  заметил,  что  в
реальности  формируется  общество,  мало  что  общего  имеющее  со  светлыми
идеалами,  прививавшимися  нам.  Я  уже   не   мог   отречься   от   идеалов
романтического и идеалистического коммунизма, а реальный, жестокий, трезвый,
расчетливый, прозаичный, серый и лживый коммунизм вызывал у меня  отвращение
и  протест.  Это  не  было  разочарование  в  идеалах  коммунизма  -   слово
"разочарование" тут не годится. Идеалы сами по себе гуманны и прекрасны. Это
было предчувствие того, что идеалы неосуществимы в  реальности  или  что  их
осуществление  ведет  к  таким  последствиям,  которые  сводят  на  нет  все
достоинства идеалов. Рухнули мои внутренние идейные и психологические опоры.
Я оказался в растерянности. Я был на  пути  к  выработке  большой  жизненной
цели, и вот вдруг обнаружилось, что такого пути вроде бы нет.
   Повторяю и подчеркиваю, что суть моей жизненной драмы состояла не в  том,
что я разочаровался в коммунистических идеалах. Сказать это - значит сказать
нечто совершенно бессмысленное и пустое. Суть моей жизненной драмы  состояла
в том, что я необычайно рано понял следующее воплощение в жизнь самых лучших
идеалов имеет неот