зался бы за  публикацию.  Вот  в  чем
суть дела! Да и сейчас, через двенадцать лет  после  опубликования  "Зияющих
высот", советские писатели ни в коем случае не допустили бы  печатание  моих
книг в России, если бы им было предоставлено право  решать.  Появление  моих
книг  в  России  принесло  бы  мне  неслыханный  успех,  и   десятки   тысяч
посредственностей это знают.  Это  изменило  бы  литературный  статус  массы
писателей. Мой  случай  тут  не  является  исключительным.  Основным  врагом
публикации  в  Советском  Союзе  лучших  произведений  литературного  взрыва
брежневского периода являются сами советские писатели, составляющие часть  и
орудие идеологического аппарата страны.
   Приступая к написанию  "Зияющих  высот",  я  никогда  даже  в  мыслях  не
допускал надежды на издание книги в Советском Союзе.  Я  не  собирался  даже
пускать книгу в "самиздат" - для этого она по многим причинам не годилась, и
в том числе по той причине, что "самиздат"  сам  был  советским  явлением  и
становился массовым явлением. Моей книге в нем не было места. Не случайно же
русские издательства на Западе,  охотно  печатавшие  "самиздат",  отказались
печатать мою книгу. Я вообще не имел надежды на опубликование книги. То, что
она  появилась,  я  считаю  чудом.  И  благодаря  тому,  что  она  появилась
независимо   от   диссидентских   кругов   и   "самиздата",   она   получила
распространение  в   этих   кругах,   стала   циркулировать   нелегально   в
многочисленных копиях. Публикация книги кем-то, независимым от  нелегальной,
но все  равно  подверженной  общим  коммунальным  законам  среды,  дало  мне
какую-то поддержку.



   РОДСТВЕННИКИ

   Показателем  того,  какие  перемены  произошли  в  советском  обществе  в
послесталинские годы, может служить также поведение  наших  родственников  в
моей из ряда  вон  выходящей  ситуации.  Во-первых,  моя  жена  Ольга  стала
соучастником в моем поведении и ближай[476] шим  помощником.  Она  прекрасно
понимала, что мы в результате моих скандальных действий  потеряем  все  наше
материальное благополучие и что моя научная карьера оборвется.  Эмигрировать
на Запад она, как и я, не  хотела  -  мы  не  видели  там  для  нас  никакой
возможности жить так, как жили в России. Она понимала  также  то,  что  наша
дочь из-за нас попадет с самого начала жизни  в  число  изгоев  общества.  И
все-таки принципиальное идейное и моральное отношение к положению в стране и
к моему личному положению восторжествовало в ее умонастроениях.  Она  решила
идти со мной до конца, чего бы это ни стоило.
   Моя дочь Тамара за то, что отказалась порвать  со  мною  отношения,  была
исключена из комсомола и уволена с работы. Потом она в течение многих лет не
имела постоянной работы. Мой сын Валерий жил с семьей в  г.  Ульяновске.  Он
был офицером милиции, капитаном. Был прекрасным работником, был  представлен
к высокой правительственной награде, имел перспективу повышения в должности.
Его предупредили, что, если он будет поддерживать  со  мною  связи  и  будет
встречаться со мною, его накажут по партийной линии и уволят с  работы.  Для
человека с семьей, живущего в провинции в самых  недрах  русского  общества,
такая угроза есть угроза всей жизни. И  все-таки  Валерий  не  внял  угрозе.
Когда стало известно, что меня могут посадить в тюрьму или выслать на Запад,
он все же приехал к нам в Москву. В результате его  исключили  из  партии  и
уволили  с  работы.  В  течение  ряда  лет  он  работал   простым   рабочим.
Одновременно учился в вечернем инженерном институте  и  стал  инженером.  Но
положение инженера было все равно ниже прежнего положения офицера милиции. И
никаких перспектив для карьеры не появилось.
   В той или иной мере пострадали и другие мои родственники  и  родственники
жены. Но больше всего пострадал мой  брат  Василий.  Его  поведение  в  моей
ситуации вообще было беспрецедентным. Он был военным  юристом,  полковником.
Служил в разных районах страны, в последнее время - в Киеве. Имел  репутацию
способного, смелого и неподкупного работника. Привлекался к проведению  ряда
важнейших операций по [477] разоблачению преступных мафий на высоком уровне,
участвовал  в  разоблачении  мафии   в   Ворошиловградской   области   и   в
Азербайджане. Как человек с такой прекрасной репутацией, он был выдвинут  на
высокий генеральский пост в военной прокуратуре - на пост начальника отдела,
курировавшего КГБ от военной прокуратуры. Получил квартиру в Москве.  Должен
был получить звание генерал-майора. Его дочь переехала  с  ним  в  Москву  и
поступила на работу. Жена осталась в Киеве готовиться к перевозу имущества в
Москву. И в этот решающий момент карьеры Василия появились "Зияющие высоты".
Его немедленно вызвали к начальнику политуправления армии генералу Епишеву и
предложили публично осудить мое поведение. Василий сказал,  что  не  знал  о
книге, еще не видал ее и не знает, что в ней написано, но что  он  относится
ко мне с величайшим уважением, что  знает  меня  как  человека,  который  не
способен совершить  недостойный  поступок.  Ему  дали  срок  несколько  дней
подумать. На вторую беседу с  Епишевым  он  шел,  уже  прочитав  книгу.  Она
произвела на него сильнейшее  впечатление.  Он  только  пожалел,  что  я  не
говорил ему о моей работе над такой книгой ранее, так как он дал бы мне  для
нее потрясающий конкретный материал из его практики. Епишеву он сказал,  что
гордится мною, и осуждать меня ни в коем случае  не  будет.  Его  немедленно
уволили с работы, выгнали из армии  и  выслали  из  Москвы.  Его  дочь  тоже
выслали из Москвы, взяв ее прямо на  работе.  С  Василием  так  расправились
потому, что он, как думали "вверху", мог оказать  мне  поддержку,  используя
свое высокое положение. А в армии в те годы антибрежневские настроения  были
очень ощутимы.



   "ПРОСТЫЕ" ЛЮДИ

   Поразительно то, что обнаружилось множество "простых"  людей,  одобривших
мое  поведение  и  не  порвавших  со  мною  хорошие  отношения.  Это   люди,
находившиеся на самых низших ступенях социальной  иерархии  в  нашей  среде.
Могу назвать в качестве примера моих близких друзей Инну Коржеву, работавшую
рядовым редак[478] тором в журнале "Вопросы философии", Веру Малкову, бывшую
научно-техническим  сотрудником  Института  философии,  Клару  Ким,   бывшую
преподавателем эстетики в одном из вузов Москвы. Таких людей,  однако,  было
не так уж много. И они не имели  абсолютно  никакого  влияния  на  поведение
коллектива моего учреждения и на решения  властей.  За  время  после  выхода
"Зияющих высот" и до эмиграции к нам  приходили  рабочие,  мелкие  служащие,
учащиеся, офицеры, пенсионеры, учителя, врачи,  адвокаты,  которые  выражали
полное одобрение моему поступку, предлагали помощь, сообщали  многочисленные
факты  для  будущих  книг.  Думаю,  что  если  бы  "Зияющие   высоты"   были
опубликованы в России, то моими главными читателями стали  именно  "простые"
люди. Хотя моя книга и была  рафинированно  интеллигентской  "("элитарной"),
она соответствовала прежде всего менталитету этих "простых"  людей,  имевших
на самом деле высокий образовательный уровень  (высшее  и  по  крайней  мере
среднее образование) и гораздо  более  развитые  духовные  интересы,  чем  в
высших слоях общества.  Впоследствии  я  подробнейшим  образом  описал  этот
феномен в книге "Желтый дом".



   ВНУТРЕННЯЯ ЭМИГРАЦИЯ

   Я с семьей оказался  выброшенным  из  моей  привычной  среды  обитания  и
оказался в положении внутреннего эмигранта, но не в смысле моего внутреннего
(идейного, морального, психологического) состояния, а буквально был выброшен
из общества, но удержан внутри страны. В нашем доме стали появляться  другие
люди. Мы вообще изменили  сферу  нашего  общения.  Нашей  социальной  средой
теперь  стали  диссиденты  и  люди,  вообще   настроенные   критически   или
неинтегрировавшиеся в слой преуспевающих  карьеристов.  С  нами  не  порвали
отношений наши родственники, что было новым  явлением  в  реакции  советских
людей  на  "врагов",  и  лишь  немногие  из  прежних  друзей,  в   частности
упоминавшиеся выше В. Марахотин,  Г.  Яковлев,  А.  Федина,  К.  Кантор,  Ю.
Левада.
   Отношение к  нам  других  людей  чрезвычайно  интересно  с  точки  зрения
состояния советского общества тех [479] лет. Мои бывшие друзья, с некоторыми
из которых я дружил  по  нескольку  десятков  лет  (с  некоторыми  -  еще  с
довоенных лет), перебегали на другую сторону улицы при виде  меня  или  моей
жены. Некоторые заявили, что книгу  не  читали  и  читать  не  намерены.  Их
раздражало то, что такую книгу написал именно я, а не они. Один из них,  как
мне сообщили, разбил радиоприемник у знакомых, когда началась  передача  обо
мне какой-то западной радиостанции. Зато многие другие люди, в том  числе  и
незнакомые, демонстративно проявляли уважение  ко  мне  и  даже  восхищение.
Например, неподалеку от нашего дома жил генерал,  работавший  в  Генеральном
штабе Советской Армии. Он иногда гулял со своей внучкой на бульваре,  где  я
гулял со своей  дочерью  того  же  возраста.  Там  мы  и  познакомились.  Он
регулярно слушал передачи  западных  радиостанций,  где-то  достал  "Зияющие
высоты" и, как он сказал мне, "зачитал их до дыр". Он при  встрече  со  мной
громко выражал свой восторг и поносил "наши порядки".  Седьмого  ноября  мне
неожиданно позвонили  офицеры  какой-то  военной  академии  и  сказали,  что
восхищаются мною и поют за мое здоровье. По телефону нам  ежедневно  звонили
десятки людей. Некоторые -  с  угрозами.  Но  подавляющее  большинство  -  с
восторгами. Вскоре телефон отключили. На  улицах  ко  мне  иногда  подходили
незнакомые  люди,  узнававшие  меня  по  фотографиям,   которые   нелегально
циркулировали по Москве, и жали мне руку. При этом они видели сопровождавших
меня агентов КГБ. Один такой молодой мужчина предложил моим "телохранителям"
даже посмотреть его документы. Они отвернулись.
   У нас дома каждый день стали бывать посторонние  люди.  Приносили  еду  и
выпивку. Так что наша квартира  превратилась  в  своего  рода  оппозиционный
клуб. Некоторые посетители приезжали из других  городов.  Это  были  молодые
люди, создававшие нелегальные группы и пропагандировавшие мои  идеи.  Бывали
молодые офицеры. Два молодых  лейтенанта,  приехавшие  в  Москву  в  отпуск,
рассказали мне о том, что в  1976  -  1977  годы  в  армии  были  образованы
нелегальные  политические  группы,  имевшие  целью   объективное   понимание
общества и критику существующего положения, что  эти  группы  разоблачались,
что многих  офицеров  судили  военным  су[480]  дом  и  даже  приговорили  к
расстрелу. Я был склонен этому верить, помня о попытке лейтенанта  Ильина  в
1969 году и о восстании на эсминце  в  Балтийском  море  в  1975  году.  Мне
рассказывали также, что Ильин был не один, что он был  членом  целой  группы
заговорщиков, которые все были расстреляны. Рассказывали  далее,  будто  КГБ
внедрил своих людей в группу Ильина или завербовал кого-то из членов группы,
чтобы взять ход заговора под свой контроль. Брежневу, как "Второму  Ильичу",
хотелось иметь в своей биографии  безопасное  для  него  покушение,  которое
повысило бы статус его персоны и которое  можно  было  бы  использовать  как
повод для усиления репрессий. Но Ильин ускользнул от людей КГБ, а Брежнев  в
последний момент испугался и на  место  покушения  не  явился.  Я  попытался
передать эту информацию западным журналистам, но они в нее не поверили, хотя
значительная часть их информации на Западе печаталась на  основе  слухов.  И
вообще этот аспект бунтарства совершенно не интересовал Запад.
   Некоторые  советские  люди  из  нашего  окружения  в  течение  двух   лет
внутренней  эмиграции  оказывали  нам  существенную  поддержку.  Хочу  особо
упомянуть здесь мою бывшую ученицу и члена моей логической группы  Анастасию
Федину, потерявшую из-за этого  работу  и  просто  изгнанную  из  логических
кругов, моих друзей с детства и юности В. Марахотина и Г. Яковлева, а  также
И. Щедровицкую, Д. Ханова, Н. Осьмакову, Н. Столярову. Последняя отсидела  в
сталинских лагерях 18 лет. Не оставляли нас вниманием и многие другие.
   Несколько раз меня навещал Карл Кантор. Его суждения о  моей  книге  были
для меня особенно  ценны.  Его  эстетический  вкус  был  для  меня  надежным
критерием оценки. Книгу он оценил очень высоко. Мне передавали также, что  в
восторге от книги был А. Ракитов. Когда ему прочитали книгу (он слепой),  он
воскликнул: "Так это же бессмертие!" Многие благодарили меня за то,  что  не
стали прототипами героев книги, и хвалили книгу. С  одним  из  них,  однако,
произошел курьез. Он был прототипом одного  из  персонажей  пропавшей  части
книги. Когда эта  часть  была  восстановлена,  напечатана  отдельной  книгой
("Записки ночного сторожа") и попала в Москву, он резко изменил свое  мнение
о моей книге. [481]
   Д. Ханов навещал меня почти каждый день. Он ходил со мной на  прогулки  -
тогда мне одному  на  улицу  было  выходить  небезопасно.  Благодаря  ему  я
усовершенствовал свой английский, он окончил английский факультет  Института
иностранных языков. Он послужил мне одним из прообразов для  главного  героя
"Желтого дома". Хотя  я  приписал  моему  герою  многое  из  моей  жизненной
истории, психологический его характер я изображал, имея  в  виду  именно  Д.
Ханова.
   Точно так же почти каждый день нас навещали В. Марахотин  и  Г.  Яковлев.
Они приносили еду,  водили  меня  на  прогулки  в  качестве  телохранителей.
Валентин каким-то чудом сохранил мои стихи военных и послевоенных лет, в том
числе "Балладу о неудавшемся летчике". Жизнь  этого  дорогого  мне  человека
сложилась в характерном русском трагическом духе. Как  я  уже  писал,  он  в
детстве  потерял  отца  и  мать,  рано  начал  работать.  Неудачно  женился.
Развелся. Сын фактически был на его попечении. Когда сыну  было  шестнадцать
или семнадцать лет, его убили хулиганы. Лишь отработав рабочим в одном и том
же учреждении более тридцати лет, он получил комнату в 12 кв. м.  Уже  после
моей эмиграции он женился вновь в возрасте около  шестидесяти  лет,  у  него
родился сын.
   Летом 1978 года я с семьей несколько недель  провел  у  брата  Василия  в
Киеве. В городе у меня было  много  знакомых.  Я  сюда  приезжал  на  защиты
диссертаций в качестве оппонента. Тут работали некоторые мои бывшие студенты
и аспиранты. Я  тут  часто  проводил  отпуск.  Киевские  логики  и  философы
относились ко мне с величайшим уважением, постоянно ссылаясь на мои  работы.
Когда началась на меня атака в Москве, то она захватила и Киев. Но дружеские
отношения все же сохранились. А после моего заявления по поводу  запрета  на
поездку в Финляндию и особенно после выхода "Зияющих высот" все мои киевские
друзья поступили так же, как московские. Если  мы  сталкивались  с  ними  на
улицах города, они в панике убегали от нас.  Причем  делали  это  совершенно
добровольно, не из страха наказания (им  ничто  не  угрожало,  если  бы  они
поздоровались с  нами  хотя  бы  приличия  ради),  а  как  нормальные  члены
нормального советского общества. В сравнении [482] с мужественным поведением
моего брата Василия эти люди выглядели для нас особенно  омерзительно.  Наше
отторжение от советского общества оказалось взаимным.
   Мой очень близкий киевский друг М.П., узнав о том, что я приехал на  лето
в  Киев,  взял  отпуск  и  уехал  из  города.  Он  вернулся,  когда  по  его
предположению я должен был покинуть Киев. Но он ошибся на один день. В  день
нашего отъезда из Киева мы случайно столкнулись с ним на улице.  Импульсивно
мы обнялись, забыв о моем новом статусе. В этот момент нас  сфотографировали
из машины КГБ, которая за нами повсюду следовала. Мой друг чуть  не  упал  в
обморок и сбежал, не попрощавшись. Эту историю наблюдали его  сослуживцы  и,
конечно, разболтали о ней. Однако это не помешало тому, что мой бывший  друг
был все же избран в Академию наук Украины.
   В диссидентской среде  к  моей  книге  отнеслись  различно.  С  восторгом
отнеслась к книге Р. Лерт. Хотя она была в преклонном возрасте, она приехала
к нам высказать лично мне свое мнение. Она написала превосходную рецензию на
книгу. Рецензия, однако, была опубликована на Западе в русскоязычной  прессе
лишь после смерти Лерт. У нас установились дружеские отношения, мы  довольно
часто встречались вплоть до моей эмиграции.
   Точно  так  же  в  восторге  была  С.  Каллистратова,   одна   из   самых
замечательных женщин, каких мне довелось встретить в жизни. Хорошо  к  книге
отнеслись Р. Медведев, П. Егидес, Т. Самсонова, Ю. Гастев  и  многие  другие
диссиденты. Резко отрицательно  отнесся  к  книге  А.  Сахаров.  В  интервью
какой-то французской газете (или журналу) он назвал мою книгу  декадентской.
Из окружения Сахарова обо мне стали распространять слух, будто я экстремист.
Западные журналисты мне не раз говорили, будто у Сахарова их  предостерегали
от посещения Зиновьева. При встрече на вечере у С. Каллистратовой Сахаров не
обмолвился со мной ни единым словом, хотя мы  сидели  рядом.  Очень  странно
отнесся к книге В. Турчин. Он лишь высказал удивление,  хотя  я  с  ним  был
знаком до этого и имел дружеские отношения.
   С Ю. Орловым я встретился лишь один раз.  Он  позвонил  мне  и  предложил
сделать какой-нибудь доклад на его научном семинаре у него дома.  Я  изложил
мое [483] доказательство недосказуемости великой теоремы Ферма.  Боюсь,  что
мое доказательство осталось непонятым. После ареста Орлова у нас стал  часто
бывать его сын Дима. Мы его принимали охотно, и он привязался к нашей семье.
Я относился и отношусь до сих пор к Ю. Орлову с огромным уважением. Я считал
и считаю его одной из самых  значительных  фигур  в  диссидентском  движении
прошлого.
   Однажды меня навестил А.  Щаранский  вместе  с  американским  журналистом
Тодом. Поговорили о каких-то  пустяках.  После  этой  встречи  Тод  оказался
замешанным в какой-то истории, был задержан, дал компрометирующие Щаранского
показания и был выслан из Союза. Вскоре в США  появилась  статья  Тода  (мне
прислали ее копию), в которой было написано, будто я снабжал  его  секретной
социологической информацией. Когда в 1979 году я был в США и встретил Тода в
Вашингтоне, я спросил его, почему он так написал. Он сказал, что сделал это,
чтобы отвлечь внимание КГБ от лиц, снабжавших его секретной информацией.  Он
якобы был уверен в том, что меня не арестуют. А между тем я тогда был весьма
близок к аресту.
   После ареста Щаранского меня вызвали на допрос в Лефортовскую тюрьму КГБ.
Следователь показал мне материалы допроса Щаранского, в  которых  тот  якобы
говорил много по моему адресу такого, что можно было мне инкриминировать как
преступление. Я отказался смотреть эти материалы, заявив,  что  ни  к  каким
секретам доступа вообще никогда не имел. Через  несколько  дней  меня  вновь
вызвали на допрос. Тогда меня доставили в Лефортово принудительным порядком,
с милицией. Там оформили мой отказ  разговаривать  на  тему  о  Щаранском  и
отпустили.
   Мне сообщили, что мое появление в литературе резко отрицательно  встретил
А. Солженицын. А ведь я  был  первым,  кто  сделал  диссидентов  и  критиков
советского общества объектом  художественной  литературы.  Мои  литературные
персонажи  очень  высоко  оценивали  деятельность   Солженицына,   Сахарова,
Григоренко, Орлова, Турбина и других.
   Настоящим праздником для меня была встреча с Надеждой Мандельштам.  Когда
я вошел к ней  в  квартиру,  [484]  она  встретила  меня,  обнимая  "Зияющие
высоты". Она сказала, что это ее книга, что она такую книгу ждала всю жизнь.
Это была для меня самая высокая похвала. Мне было также приятно узнать,  что
мою книгу очень высоко оценила Евгения Гинзбург. Она ее прочитала  незадолго
до смерти. Если моя книга доставила какое-то удовольствие этим замечательным
женщинам в последние месяцы и дни их жизни, то уже одно