лзший  рядом  со  мной,
дошел до такого  состояния,  что  стал  умолять  меня  пристрелить  его  или
заколоть штыком. Я тоже выбился из сил. Временами мне тоже хотелось остаться
лежать и умереть. Но все та же неведомая сила толкала меня вперед. Я  слышал
внут[192] ренние приказы: "Иди!", "Беги!", "Ползи!" И я шел, бежал  и  полз.
Не могу объяснить, почему я тогда решил, что  не  облегчение,  а  утруднение
задачи было выходом  из  положения.  Я  взял  винтовку  выбившегося  из  сил
солдата, взвалил его на себя и в таком виде продолжал  ползти  на  высоту  к
"вражескому"   доту.   Все   это   наблюдали   ходившие   повсюду   офицеры,
инспектировавшие ход учений. Они увидели то, что происходило со мной.  Моего
солдата сочли раненым, за ним приползли санитары. А я чудом дополз  до  дота
вместе с сержантом из соседнего эскадрона. Мы  бросили  "гранаты".  Дот  был
признан уничтоженным. Мне  с  сержантом  объявили  благодарность.  Я  был  в
невменяемом состоянии. Лишь через несколько часов я пришел в себя.
   После учения, однако, произошло событие, которое глубоко затронуло  меня.
В приказе по дивизии благодарность объявили почему-то не мне, как  это  было
сделано ранее  "на  поле  сражения",  а  тому  парню,  который  просил  меня
пристрелить его и которому  я  помог  доползти  до  вершины  сопки.  Он  был
комсомолец и отличник политической подготовки. Я же выбыл из комсомола и был
на учете в Особом отделе полка. Так я понял, что в советском  обществе  люди
становятся героями не в силу их подлинных заслуг, а отбираются и назначаются
на роль героев в соответствии с нормами коммунистической морали и идеологии.



   ЗАРУБЕЖНЫЙ

   Самым жестоким испытанием для меня в кавалерийском полку стал мой конь по
имени Зарубежный. Это  был  конь  монгольской  породы,  маленький,  с  очень
длинной шерстью. Он обладал одной особенностью: никогда не  ходил  шагом,  а
вечно бежал мелкой трусцой. Меня при этом трясло так, что  все  внутренности
выворачивались наружу, галифе  протирались  до  дыр  и  вылезали  из  сапог,
обнажая коленки. Это был добрый по натуре конь,  и  мы  привязались  друг  к
другу, но изменить свой способ передвижения он не  мог,  как  я  ни  пытался
приучить его ходить нормально. Я ему благодарен за то, что  после  него  мне
уже никакая служба не была страшна. А до[193]  стался  мне  этот  Зарубежный
из-за моего принципа брать все последним. Когда  стали  распределять  коней,
никто не захотел взять Зарубежного добровольно, и он достался мне. Командиры
эскадрона хорошо знали характер Зарубежного. Его давали  в  наказание  самым
нерадивым солдатам. Поскольку я принял его с  покорностью,  содержал  его  в
чистоте и терпел его дефекты,  ко  мне  прониклись  уважением  и  предложили
поменять его на другого коня. Но  он  ко  мне  привязался,  как  к  близкому
существу, и я не мог предать его привязанность.



   ДРУЖБА

   Я всегда был склонен к устойчивым  дружеским  отношениям  с  людьми.  Эта
склонность усиливалась моей бездомностью. Моими друзьями  везде  становились
самые  интересные,  на  мой  взгляд,  личности.  Я   много   раз   испытывал
разочарования, но они не истребили сильнейшую  тягу  к  дружбе.  В  условиях
армейской службы, в каких я оказался, потребность в близком друге проявилась
особенно сильно. И такой друг у меня появился.  Назову  его  Юрием.  Он  был
москвичом, из интеллигентной семьи (мать и отец оба  были  врачами),  рос  в
прекрасных домашних условиях, увлекался поэзией и живописью, отлично окончил
школу, был  романтически  настроен,  попросился  в  кавалерию  под  влиянием
романтики Гражданской войны. Армейская служба давалась ему тяжело. Он  очень
страдал физически и морально. Старшина  и  командир  отделения  считали  его
сачком  и  нерадивым  бойцом.  Он  испытывал  хронический  голод,  постоянно
"шакалил" в столовой, всячески увиливал от работ и нарядов.  Короче  говоря,
был настоящим "интеллигентом". Вместе с  тем  он  был  самым  начитанным  во
взводе. Разговаривать с ним мне было интересно. Я взял его под  свою  опеку.
Помогал ему в дневальстве на конюшне и иногда подменял его.  Делился  с  ним
едой. У меня такой потребности в еде, как у него, не было Я легче  переживал
голод, имея за плечами многолетний опыт на этот счет. Он  обменялся  местами
на нарах с моим соседом. Мы стали спать рядом. В казарме было холодно, и  мы
"объединяли" согревательные средства, [194] спали, прижимаясь друг к другу и
укрывшись двумя одеялами. Так делали все ребята в эскадроне.
   Мы с Юрой старались всегда быть вместе.  Разговаривали  о  литературе,  о
московской жизни, о фильмах и  живописи.  Постепенно  наши  разговоры  стали
затрагивать темы политические - положение в колхозах и на заводах,  Сталина,
репрессии. Я становился все более откровенным. Он разделял мои  взгляды.  Он
был хорошим собеседником. Не активным, а резонером. Но он на лету ловил  мои
намеки и развивал их так, что я мог в моих импровизациях пойти еще дальше.
   Мне политрук предложил заведовать полковой библиотечкой. Это дало бы  мне
некоторые привилегии - иногда  освобождаться  от  работы  и  от  нарядов.  Я
отказался и посоветовал ему назначить на это место Юру. Политрук согласился,
а Юра использовал свое положение на всю железку: вообще  перестал  ходить  в
наряды, и это почему-то сходило ему с рук.
   Нас регулярно вызывали в Особый отдел в связи с какими-то событиями жизни
полка. Кто-то украл хлеб из хлеборезки. Кто-то специально расковырял  палец,
чтобы получить освобождение от наряда.  Кто-то  подрался.  Кто-то  наговорил
лишнего. Обо всем этом стукачи информировали Особый отдел, и нас допрашивали
для полноты картины и с целью спрятать осведомителей в массе вызываемых  для
бесед. Вызывали и меня  среди  прочих.  Кроме  того,  "особняк"  помнил  мои
прошлые проступки и держал меня в поле внимания. То, что  я  был  образцовым
бойцом, не ослабляло его бдительности. На  политзанятиях  политрук  приводил
нам примеры того, как "враги народа" маскировались под отличников  боевой  и
политической подготовки. В нашем полку были разоблачены  сын  кулака  и  сын
белого офицера. Однажды в  беседе  с  "особняком"  по  поводу  одного  бойца
эскадрона, который пускал себе в глаза очистки грифеля химического карандаша
(были тогда такие), чтобы испортить зрение и быть отчисленным из  армии  или
хотя бы переведенным в хозяйственный взвод, "особняк" повел разговор в таком
духе, что у  меня  закралось  подозрение  насчет  Юры.  Я  решил  прекратить
откровенные разговоры с ним. Но было уже поздно.  Однажды  уже  после  отбоя
меня вызвали в Особый отдел. [195]
   "Особняк" дал мне бумагу и ручку и предложил мне  подробно  написать  мою
автобиографию. Мотивировал он это тем, что мне якобы хотят присвоить  звание
ефрейтора или даже младшего  сержанта,  а  для  этого  надо,  чтобы  в  моей
биографии не было никаких темных мест. Его  особенно  интересовали  вопросы,
почему я не был комсомольцем и почему прервал учебу  в  институте,  хотя  по
закону должен был бы иметь освобождение  от  армии.  Я  написал,  что  учебу
прервал из-за переутомления, что в армию пошел добровольно, что из комсомола
выбыл механически, из-за неуплаты членских взносов (работал в глуши,  взносы
платить было негде). По лицу "особняка" я  видел,  что  мои  ответы  его  не
удовлетворили. Ему явно хотелось разоблачить кого-либо.  Я  боялся,  что  он
пошлет запросы обо мне в Москву. А адрес в моих  документах  был  ложный.  И
вместо МИФЛИ в них фигурировал Московский университет.
   Опять вернулись прежние тревоги. Положение мое  казалось  безвыходным.  Я
даже подумывал о том, чтобы дезертировать из армии. Но это было бы безумием.
Меня схватили бы немедленно. В дополнение к дезертирству раскрутили  бы  мои
прошлые грехи. И я мог заработать не меньше десяти  лет  лагерей,  а  скорее
всего, мне могли бы дать высшую меру - расстрел.
   На этом материале я в 1945 году написал "Повесть о предательстве". В 1946
году я ее уничтожил. Уже находясь в эмиграции, я припомнил кое-что из нее  и
включил в книгу "Нашей юности полет".



   НА ЗАПАД

   "Особняк" полка не успел раскрутить мое дело:  наш  полк,  как  и  многие
другие  подразделения  Особой  Дальневосточной  Красной  Армии,   неожиданно
расформировали, погрузили в эшелон без коней и  срочно  направили  на  запад
страны. У нас не было никаких сомнений насчет того, куда нас  направили:  мы
ожидали  войну  с  Германией.  Мы   все   без   исключения   понимали,   что
расформирование  больших  воинских  подразделений  на   востоке   страны   и
переброска их на запад были связаны с подготовкой к войне. Мы понимали также
то, что за[196] ключение пакта о ненападении с Германией имело  целью  лучше
подготовиться к войне. Мы не знали лишь  одного  "пустяка"  того,  до  какой
степени мы были не готовы к войне. Наша пропаганда действовала  в  отношении
армии так же, как  в  отношении  колхозов.  В  отношении  колхозов  у  людей
создавали иллюзию, будто где-то есть богатейшие колхозы. В  отношении  армии
создавали иллюзию, будто где-то есть части, вооруженные новейшим  оружием  и
способные в течение нескольких дней разгромить любого врага. Жестокую правду
о военных столкновениях с Японией и о войне с Финляндией мы не знали. Нам их
изображали как блистательные победы. Войны мы не боялись, даже хотели, чтобы
она скорее началась. В случае воины, мечтали мы, отменят строевую подготовку
и многое другое. Мы думали, что легко разгромим врага,  ворвемся  в  Европу,
мир посмотрим. Многие мечтали о военных трофеях. Полк,  в  который  я  попал
после переброски на западную границу страны, участвовал  в  разделе  Польши.
Меня поразили трофейные одеяла, которые выдавали даже  рядовым  бойцам.  Они
казались признаком неслыханного богатства. И вообще кое-какие  слухи  насчет
более высокого жизненного уровня за границей просачивались в нашу среду.
   С каждым километром нашего движения в Европу настроение улучшалось.  Дело
шло к весне. Исчезало  тягостное  давление  отдаленности.  Ребята  продавали
вещи, оставшиеся от гражданки,  покупали  водку.  Пили  даже  одеколон.  Мое
настроение, однако, портилось одним обстоятельством "Особняк" передал меня с
рук на руки офицеру "органов" в эшелоне. Мне это стало ясно после того,  как
этот офицер как бы случайно столкнулся со мной на  платформе  и  завел  явно
провокационный  разговор  мол,  мы  поедем  через  Москву  и  мне  захочется
повидаться  с  "единомышленниками".  Шпиономания  в   это   время   достигла
чудовищных размеров. На Дальнем Востоке нам всюду чудились японские шпионы и
диверсанты. Теперь их место стали занимать немецкие. Я боялся, как  бы  меня
не зачислили в немецкие шпионы. Тем более я немного говорил по-немецки.  Всю
дорогу ко мне подлизывался тот самый бывший друг Юра, который написал  донос
насчет моего сомнительного прошлого. Я не уклонялся  от  разговоров  с  ним.
чтобы не [197]  возбуждать  дополнительных  подозрений.  Состояние  мое  всю
дорогу было тревожное. Я даже не  принимал  участия  в  дорожных  солдатских
приключениях. Я мучительно искал выход из опасного положения.
   Судьба меня хранила. Выход нашелся сам собой. Еще в  пути  мы  узнали  об
опровержении ТАСС, напечатанном в центральных газетах. В нем говорилось, что
распространенные за границей слухи насчет переброски войск в Советском Союзе
с востока на запад лишены каких бы то ни было  оснований.  Мы  смеялись  над
этим опровержением. Мы знали, что все железные дороги,  ведущие  к  западным
границам, были забиты воинскими эшелонами. Мы не знали лишь того, что высшее
советское руководство и  высшее  военное  командование  тем  самым  готовили
многие миллионы потенциальных пленных для Германии.  Я,  как  и  все  прочие
солдаты, понимал, что это "опровержение" было чисто политическим трюком.  Но
в  моем  миропонимании  оно  осело  прежде   всего   как   пример   лжи   на
государственном уровне. Последующие события добавили в это  понимание  более
чем достаточно фактического материала, чтобы оно  перешло  в  принципиальное
убеждение. Много лет спустя, обдумывая  советскую  информационную  политику,
мне пришлось  сделать  усилие  над  собой,  чтобы  признать  некоторую  долю
правдивости в ней, да и то лишь как средства обмана.



   ПЕРЕЛОМ

   По прибытии к месту новой  службы  (это  было  около  старой  границы  на
Украине) нас построили на плацу и стали распределять  по  частям.  Вдруг  на
штабной машине приехал командир танкового полка с группой офицеров. Спросил,
кто из нас может водить мотоцикл. Из строя вышел один парень. Я вышел  сразу
же вслед за ним, не отдавая себе отчета в том, что я делал,  и  не  думая  о
последствиях к мотоциклу я до сих  пор  даже  пальцем  не  прикасался.  Наши
документы сразу же передали одному  из  офицеров,  сопровождавших  командира
танкового полка. Нас посадили в машину и увезли в танковый полк. Там узнали,
что я обманул их. Но не наказали и обратно не отправили. В  моих  документах
было записано, что у меня об[198] разование неполное высшее (так записали  в
военкомате с моих слов). Я был первым в этом полку человеком со  средним  (и
даже чуточку больше) образованием! Это обстоятельство тоже дало мне материал
для серьезных размышлений. После поражений в первые  дни  войны  я  встречал
людей, которые усматривали вредительство в том факте, что образованных людей
посылали в устаревшие виды  войск,  а  не  в  части  с  современной  военной
техникой. Но я уже тогда на это смотрел несколько иначе.
   В танковом полку меня сразу же определили в штаб.  Узнав,  что  я  хорошо
черчу схемы и знаю немецкий язык, меня тут же взяли в секретный отдел. Кроме
того, я сам высказал идею во внеслужебное время заниматься немецким языком с
офицерами полка. И как-то незаметно получилось  так,  что  я  стал  помогать
политруку готовить политические информации. Короче говоря, я стал  уважаемым
человеком в полку. Мне присвоили звание сержанта. Я был наверху  блаженства.
Полк был небольшой по числу людей и очень дружный. Кормили много лучше,  чем
в кавалерии. Хлеб выдавали не порциями, а  без  всяких  ограничений.  Служба
была легкая. Я стал регулярно заниматься спортом и окреп физически.  Во  мне
произошел  психологический  перелом.   Я   вступил   в   оптимистическую   и
жизнерадостную фазу, которая продолжалась затем до конца службы в  армии.  Я
был сыт, здоров. Появилась уверенность в том, что я все-таки  ускользнул  от
"них" и не поддамся в будущем. Появилась бесшабашность. Я все  чаще  собирал
вокруг  себя  людей,  желающих  послушать  мои  шутовские   импровизации   и
повеселиться. И даже война и все  связанные  с  нею  злоключения  не  смогли
разрушить и даже ослабить это состояние. Даже наоборот. В обстановке военных
лет я почувствовал себя как рыба в воде. К стыду своему,  должен  сознаться,
что, когда кончилась война, я сожалел об этом.



   НАКАНУНЕ ВОЙНЫ

   Советская идеология  и  пропаганда  долгое  время  оправдывала  поражение
первых лет войны тем, что Германия якобы коварно и неожиданно напала на нас.
Это мнение по меньшей мере бессмысленно. Надо различать [199]  неожиданность
войны и неготовность  к  ней.  Страна  готовилась  к  войне,  но  не  успела
подготовиться.  К  началу  войны   были,   например,   уже   сконструированы
замечательные самолеты-штурмовики Ил-2, на которых мне предстояло летать.  А
серийное производство их наладили лишь в середине  войны.  Решение  готовить
десятки тысяч летчиков было принято еще до войны, а реализовано оно в полной
мере было лишь во второй половине войны. Даже первый реактивный самолет  был
сконструирован и испытан в Советском Союзе до войны. Но советские реактивные
самолеты так и не были приняты на вооружение в армии.  Это  сделали  первыми
немцы лишь в конце войны  (я  имею  в  виду  Ме-262).  Еще  до  войны  стали
производить  автоматическое  оружие,  но  армия  начала  войну  с  чудовищно
устаревшими винтовками. Замечательный танк Т-34 был сконструирован  тоже  до
войны.  А  войну  начали  с  примитивными  Т-5  и  еще  более   примитивными
бронемашинами Б-10.
   Возникает вопрос: почему страна не  успела  подготовиться  к  войне?  Тут
сработал целый комплекс причин. И среди них решающую роль,  на  мой  взгляд,
сыграли объективные свойства самого коммунистического  социального  строя  и
его системы власти и управления. В этом направлении я стал задумываться  уже
в то время. Одно дело - принять решение. И другое дело - его исполнить. Речь
шла не об отдельном простом действии  отдельного  человека,  а  об  огромной
стране с многомиллионным населением, с определенным человеческим материалом,
с гигантской системой власти и управления, с различием  интересов  различных
групп людей  и  т.  д.  Одно  и  то  же  решение  различно  интерпретируется
различными  людьми.  Способы  исполнения  решения  могут  быть   различными.
Социальные процессы имеют определенные скорости  протекания.  На  все  нужно
время.  Возникают  непредвиденные  последствия.   Добрые   намерения   имеют
результатом зло. Короче говоря, страна - не рота солдат. А ведь и в роте  не
все и не всегда идет так, как надо. Именно в период подготовки к войне  и  в
ходе ее коммунистический социальный  строй  обнаружил  все  свои  сильные  и
слабые стороны. Сначала слабые. Они обнаружились очевидным образом.  Сильные
начали сказываться позднее и сначала неявно. [200]
   Война оказалась неожиданной. Но для кого и в каком смысле? Она  оказалась
неожиданной для высшего руководства страной, которое  надеялось  на  больший
срок мира с Германией. Она оказалась неожиданной в том смысле, что  мы  были
много слабее, чем думали, а противник оказался много сильнее,  чем  его  нам
изображали.
   Для нас, солдат, никакой неожиданности тут не было. Незадолго  до  начала
войны наши части инспектировал сам Г.К.  Жуков.  Тогда  он  был  командующим
Киевским военным округом. Я помню, как он с  группой  генералов  и  офицеров
ворвался в нашу казарму - был мертвый  час  после  обеда.  Мы  вскочили.  Он
выругался матом, сказал, что "мы зажрались", что "война на носу", а мы живем
"как кисейные барышни". На другой же день  части  были  приведены  в  боевую
готовность. Нам выдали "смертные медальоны"  -  медальоны,  в  которых  были
бумажки с нашими данными, включая группу крови. Все машины были приведены  в
боевую готовность. Мы покинули казармы и пару дней жили в  полевых  условиях
("как на войне"). Потом нас снова вернули в  казармы,  танки  и  бронемашины
законсервировали.



[201]

   VII. ВОИНА

   НАЧАЛО ВОЙНЫ

   Войны ждали с минуты на минуту. А когда она началась на самом  деле,  она
разразилась как гром среди ясного неба. Я не могу описать первые  дни  войны
отчетливо  и  систематично.  Да  в  этом  и   нет   никакой   необходимости:
общеизвестно, что это была неслыханная паника и хаос. Это была паника не  от
животного страха, но паника от хаоса и бессмысленности происходившего. Вдруг
обнаружилось, что вся система организации  больших  масс  людей,  казавшаяся
строгой и послушной, является на  самом  деле  фиктивной  и  не  поддающейся
управлению. Это была паника самого худшего сорта - паника  развала  системы,
казавшейся надежной. Впавших в панику от страха людей можно было остановить.
А тут люди, не знавшие страха, оказались в состоянии  полной  растерянности.
Люди вдруг потеряли какую-то  социальную  ориентацию  в  огромной  хаотичной
массе людей и событий. Ощущение было такое, будто какой-то  страшный  ураган
обрушился   на   землю,   поломал   и    перепутал    все,    лишил    людей
пространственно-временных координат. Куда-то вдруг  исчезла  вся  гигантская
командная машина, и командовать людьми стало некому. В этом паническом хаосе
мы были предоставлены самим себе.
   Отдельные эпизоды этих дней описаны в моих книгах,  и  я  не  буду  здесь
повторяться. Ограничусь краткими замечаниями.
   Наше  бегство  перешло  в  отступление  с  боями