зерные и один заем следовал за другим, я решил одним ударом отделаться  от
них; я подписался на тысячу процентов месячной зарплаты. Это  означало,  что
десять  месяцев  я  вообще  не  должен  был  получать  денег.  Мой  поступок
начальство  оценило  как  верх  патриотизма,  так  как  остальные   курсанты
подписались кто на двести процентов, кто  на  триста,  самое  большее  -  на
пятьсот. Но тут вдруг политрука осенила мысль: ведь если будет  новый  заем,
мне уже не на что будет подписываться и в эскадрилье не будет стопроцентного
охвата курсантов подпиской на  заем.  Дабы  избежать  такой  перспективы,  в
подписной ведомости политрук сам стер один нолик в моей сумме. В  результате
я оказался подписанным  лишь  на  одну  месячную  зарплату,  т.  е.  на  сто
процентов. Это было меньше всех в  эскадрилье.  Такого  рода  "шуточками"  я
потешался неоднократно. Страх наказания был  ослаблен  сознанием  того,  что
"дальше фронта не пошлют, больше вышки не дадут" ("вышкой"  называли  высшую
меру наказания - расстрел).
   На низших уровнях жизни, так же как и на высших,  совершается  умышленное
искажение реальности, которое потом воспринимается как бесспорная истина.  В
нашем звене был один курсант. Подлиза, наушник,  трус.  Поскольку  служба  в
авиации стала массовой и принудительной, в ней трусов оказалось  не  меньше,
чем в других родах войск. Но этот парень был трус даже среди трусов.  Мы  по
программе обучения должны были совершить несколько прыжков с парашютом. Этот
парень наделал в штаны в прямом смысле слова и облевался  от  страха  уже  в
самолете. А когда его выбросили из самолета, он умер от разрыва  сердца.  На
землю он  спустился  уже  мертвым.  Слух  о  том,  что  один  летчик  погиб,
распространился по городу. Наше начальство решило его похороны  использовать
в воспитательных целях. В газете напечатали его портрет и статью, в  которой
он был изображен пламенным патриотом  и  отличником  боевой  и  политической
подготовки. О смерти его написали, что он героически  погиб  при  исполнении
задания командования. Похороны его превратились в демонстрацию. Впереди  шли
мы, курсанты из звена героически обосравшегося пламенного  патриота.  Шли  с
полотнищем, на ко[212] тором большими буквами были написаны слова из  "Песни
о буревестнике" М. Горького: "Безумству храбрых поем мы славу!" Так и  вошел
этот трус в  "золотой  список"  школы  как  образец  храбрости.  Каюсь,  это
полотнище было моей затеей. Когда я писал этот лозунг, все  присутствовавшие
буквально плакали от смеха.
   Мы, естественно, жили в атмосфере слежки  и  доносов.  Время  от  времени
какой-либо курсант исчезал. Ходили слухи, что его "взяли  за  политику".  Мы
обычно избегали  разговаривать  в  опасном  направлении  и  были  осторожны.
Выработалось умение сразу определять, с кем и о  чем  можно  было  говорить.
Кроме того, было  ясно,  что  "органы"  работали  сугубо  формально,  т.  е.
отбирали жертвы  более  или  менее  случайно  и  в  соответствии  со  своими
собственными критериями: им надо было "обозначать" свою  деятельность  перед
вышестоящим начальством ("щелкать каблуками"),  но  так,  чтобы  не  вредить
подразделению, в котором они работали, и самим себе. Им надо было  показать,
что они  "бдят",  но  что  часть  является  здоровой  в  идейно-политическом
отношении. Имея в изобилии  осведомителей  и  доносы,  сотрудники  "органов"
производили отбор жертв  так,  что  серьезные  идейные  враги  (вроде  меня)
оставались порою нетронутыми, а в их сети попадали люди,  сдуру  сболтнувшие
лишнее слово.
   В моих личных взаимоотношениях с "органами" все это  время  не  произошло
ничего особенного, если не считать случая с  аварией  самолета,  не  имевшей
никакой связи с прошлым.



   "ГУСАРСТВО"

   После окончания военной школы я принял  решение  начать  бездумную  жизнь
"гусара" современной армии  -  рядового  летчика  без  всяких  карьеристских
амбиций. Я начал пить водку. Я обнаружил, что могу нравиться  женщинам.  Мне
стало нравиться  проводить  время  в  разгульных  компаниях,  участвовать  в
рискованных приключениях. Все это создало мне репутацию бесшабашного  гуляки
и балагура. За это меня любили на самом низшем  уровне  армейской  иерархии.
[213]
   За боевые вылеты нам давали по сто грамм водки. Мы к  ним  добавляли  еще
всякие одуряющие напитки, добытые на стороне. Мой стрелок был большой мастер
по этой части. Во время войны на такое "гусарство" смотрели  сквозь  пальцы:
лишь  бы  человек  хорошо  летал.  Но  все  же  это  учитывали,  ограничивая
присвоение званий, присуждение наград и повышение в должностях. А я к  этому
и не стремился. Я  не  был  исключением:  такими  было  большинство  рядовых
летчиков.
   С такими пороками я, как и другие, мог  бы  вполне  нормально  продолжать
службу и даже вознаграждаться за нее, если бы не "политика". В полку уже был
летчик, пострадавший за  "политику".  Хотя  он  совершил  около  ста  боевых
вылетов, у него не было никаких наград и не было  никакого  звания.  Он  был
разжалован,  лишен  наград  и  осужден  на  десять  лет  за   антисталинские
высказывания. Был в штрафном батальоне, кровью искупил свое  преступление  и
был возвращен в полк. Мы с ним почувствовали друг в друге родственные души и
подружились. В моей жизни это был самый глубокий антисталинист.
   В книгах и фильмах многократно прославлена фронтовая  дружба.  Не  спорю,
общая опасность сближает  людей.  Но  совсем  не  так  сильно,  как  принято
считать. Уже в начале войны я заметил, с каким равнодушием люди относились к
гибели товарищей. Погибших забывали  очень  быстро.  Людьми  владели  другие
чувства - страх, стремление к самосохранению,  к  выгоде  хоть  в  чем-либо.
Тяжелые и опасные условия не ослабляли, а усиливали общие принципы поведения
людей в массе себе подобных. Героические  и  самоотверженные  поступки  люди
совершали в порядке исключения. В большинстве известных  мне  случаев  люди,
слывшие героями, были отобраны на эту роль начальством.  Награды  выдавались
тоже в зависимости от решений начальства. Настоящие герои обычно погибали  и
редко  вознаграждались.  Коммунистические  принципы  распределения   наград,
должностей и даже репутации действовали и в условиях человеческой бойни.
   Это время было весьма противоречивым.  С  одной  стороны,  я  все  глубже
погружался  в  трясину  "гусарства",  а  с  другой  стороны,  во  мне  стали
усиливаться мои соци[214] альные и литературные наклонности. Я принципиально
отказался от всяких попыток выслуживаться и делать карьеру, отдавшись с этой
точки зрения во власть обстоятельств. Таких, как я,  было  много.  Служба  в
авиации располагала к этому. С одной стороны  -  привилегированные  условия,
уважение к ним как к смертникам. С другой стороны - возможность быть  сбитым
в ближайшем же бою и готовность погибнуть в  любой  момент.  Считается,  что
плохие условия жизни способствуют развитию безразличия к жизни и  готовности
к смерти. Я на основе своих наблюдений убедился, что это  далеко  не  всегда
верно. Я не раз видел, как люди в самом жалком состоянии цеплялись за  жизнь
любой ценой и как люди с довольно благополучными условиями  отважно  шли  на
смерть. Именно хорошие условия  в  авиации  развивали  в  нас  готовность  к
смерти, ибо все  равно  уклониться  было  нельзя.  Да  мы  и  не  стремились
уклоняться, за редким исключением. Участие в боях делало нас исключительными
личностями, уклонение же от этого каралось презрением.
   Я время службы в авиации считаю одним из самых лучших в моей жизни. Самые
опасные для штурмовиков  годы  войны  прошли.  Советская  авиация  завоевала
господство в воздухе. Нас сбивали, но не  так  часто,  как  раньше.  Средняя
продолжительность жизни летчика увеличилась с  десяти  до  пятнадцати,  а  к
концу войны даже до двадцати боевых вылетов. Кормили  нас  по  тем  временам
превосходно. Одевали по общеармейским нормам, но мы  ухитрялись  раздобывать
щегольское обмундирование. Плюс летное обмундирование тоже придавало нам вид
аристократии армии. После полетов нам давали водку официально. Мы  добавляли
еще. Вечерами проводили время на  танцах.  В  полку  было  много  девушек  -
радистки, мотористки, механики. Многие из них были красивыми и имели среднее
образование. Плюс к тому в зенитных  батареях,  охранявших  наши  аэродромы,
служили в основном девушки.
   Дело шло к победе. В армии назревало состояние ликования по этому поводу.
Это было время наград. Летать стало не так опасно, а награды получать  стало
легче. Началась оргия наград. Причем награды как из рога  изобилия  сыпались
на начальство и на всех тех, кто вообще в [215] боях не участвовал. Я  тогда
произвел свои измерения и установил, что более семидесяти  процентов  наград
были даны людям, вообще не участвовавшим в боях в собственном смысле  слова.
Много лет спустя, когда  признали  конкретную  социологию,  я  с  удивлением
узнал, что произвел свои те вычисления военных  лет  вполне  корректно.  Вся
масса  людей,  от  которых  зависела  наша  жизнь,  становилась   добрее   и
великодушнее. Люди стали  свободнее  себя  чувствовать  в  смысле  выражения
мыслей.
   Я не буду описывать конкретно боевые эпизоды. Это  обычно  была  рутинная
работа, интересная только опасностью  и  приятными  последствиями,  если  ты
уцелел. Помню лишь общее психологическое состояние, связанное с ними. Должен
сказать, что я, как и другие, с  удовольствием  принимал  участие  в  боевых
вылетах. Настроение было праздничным, приподнятым. Было приятно ощущать себя
обладателем мощной боевой машины, было приятно бросать бомбы и  стрелять  из
пушек  и  пулеметов.  Жертвы  нашей  "работы"  мы  не  видели  близко.   Они
фигурировали  в  наших  отчетах  в  виде  чисел  убитых  солдат  и  офицеров
противника и уничтоженной техники. Иногда мы летали бреющим, т. е. на  малой
высоте, расстреливая из пушек и пулеметов мечущихся на земле  людей.  И  это
тоже доставляло удовлетворение. По нас, конечно, стреляли  зенитки.  На  нас
нападали "мессера". И многих сбивали. В этом  было  мало  приятного,  но  мы
знали, что если тебе суждено  погибнуть,  то  "это  только  раз".  Смерть  в
штурмовой  авиации  была  быстрой  и  безболезненной.  В  случае   попадания
штурмовик, начиненный бензином, бомбами  и  снарядами,  обычно  взрывался  в
воздухе или при ударе о землю. Кроме того, немцы летчиков-штурмовиков в плен
не брали: убивали на месте.
   Машина, на которой я летал (Ил-2), была потрясающей во многих отношениях.
Я ее считаю самым гениальным изобретением для целей войны. Однажды я  должен
был   фотографировать   результаты    работы    эскадрильи    по    бомбежке
железнодорожного узла. Я должен был зайти на цель, включить фотопулемет и ни
в коем случае не маневрировать, т. е. не уклоняться  от  зенитного  огня.  И
меня основательно изрешетили. Один снаряд угодил в ящик для пулеметных лент,
другой - в мотор. He[216] сколько цилиндров вышло из строя.  Но  я  все-таки
дотащился до ближайшего аэродрома, где "сидел" другой полк,  и  приземлился.
Осматривавшие мою машину инженеры заявили, что  в  таком  состоянии  самолет
теоретически не мог лететь. Но я все-таки долетел.



   НАТУРА ОБЩЕСТВА

   Одновременно  с  нарастанием  тех  благ,  о  которых  я   говорил   выше,
происходило нарастание явлений противоположного характера. Страна оправилась
от шокового состояния поражений и  восстановила  уверенность  в  способности
выжить. Объективные закономерности отношений между  людьми  и  их  поведения
стали  заявлять  все  настойчивее  и  очевиднее.   В   условиях   поражений,
растерянности и перестройки страны в ходе  разрушительной  войны  социальный
аспект жизни отошел на  задний  план.  Теперь  же  он  снова  стал  заявлять
претензии на главные роли. Например, награды стали  самым  циничным  образом
распределяться в соответствии  с  чинами  и  формальными  принципами  оценки
людей, а  не  в  зависимости  от  личных  заслуг.  Карьеристы,  подхалимы  и
приспособленцы получили преимущества в продвижении по службе и  в  получении
чинов. Фиктивные дела стали занимать место  дел  фактических,  преувеличение
успехов в отчетах стало принимать гротескные формы.
   Однажды я сказал по этому поводу, что если бы в наших отчетах  о  военных
успехах была бы хотя бы половина правды, то у немцев уже не должно  было  бы
остаться ни одного солдата, ни одного танка,  ни  одного  самолета.  О  моем
высказывании донесли  политруку,  и  я  имел  с  ним  неприятную  беседу.  В
результате мою кандидатуру на должность старшего летчика  отклонили.  Вместо
меня назначили только что прибывшего  в  полк  неопытного  летчика,  который
успел  стать  комсоргом  полка  и  кандидатом  в  члены  партии.  Я  же  был
беспартийным. Такого рода случаи, когда "тыловикам"  отдавали  предпочтение,
становились обычными. А что касается наград, то со  мной  произошел  случай,
весьма характерный с этой точки зрения.  В  один  из  совершенно  безопасных
боевых вылетов мне вместо  стрелка  посади[217]  ли  майора  из  политотдела
дивизии. Майору нужно было иметь в своем активе личное участие в боях, чтобы
получить высокую награду. Ко мне его посадили потому, что я  считался  самым
"мягким" (или "плавным") летчиком эскадрильи. Полет был фактически прогулкой
- мы бомбили какой-то мирный населенный пункт. Я решил  проучить  майора.  Я
вел машину специально так, что его стало мутить. К тому же он перед  вылетом
выпил для храбрости стопку водки. Он облевал всю кабину  стрелка  и  фюзеляж
самолета. Когда мы приземлились, он чуть живой вылез  из  самолета  и  хотел
уйти, но я его заставил вымыть кабину и фюзеляж, угрожая пистолетом. Мне  за
эту выходку дали двое суток ареста.  А  майора  наградили  орденом  Красного
Знамени за участие в боях и "проявленную при этом храбрость". Кроме  ареста,
я был наказан тем, что меня отстранили от очередной законной награды.
   О том, до какой нелепости дошла наградная система, говорит хотя бы  такой
факт. К нам в воздушную армию прибыла  важная  комиссия  из  Москвы.  Я  был
дежурным по полку, когда комиссия должна была прибыть к нам. Зная по  опыту,
на что обычно обращают внимание в таких случаях, я мобилизовал  всех  людей,
не занятых  на  аэродроме,  на  уборку  мусора  в  расположении  полка  и  в
помещениях. Я попал, как говорится, в  яблочко.  В  других  полках  комиссия
возмущалась именно захламленностью территории, окурками в помещениях, плохой
заправкой коек. В нашем полку  она  была  потрясена  порядком.  За  это  ряд
старших офицеров полка был награжден орденами и медалями, а  меня  наградили
почетным оружием - немецким пистолетом "вальтер".



   МОЯ НАТУРА

   Хотя я вроде бы оторвался от прошлого,  я  не  мог  оторваться  от  своей
натуры. Она постоянно вылезала наружу  в  репликах,  речах,  экстравагантных
выходках.
   Вместе с тем было общепризнано,  что  я  лучше  всех  в  полку  занимался
политической подготовкой и знал марксистские тексты лучше самого  политрука.
Когда политруку требовалось процитировать "Краткий курс  истории  [218]  ВКП
(б)", он обращался ко мне, и я читал эти места наизусть. Но иногда я  точный
текст забывал, особенно после пьянок. Тогда я импровизировал, причем  всегда
так, что отличить мой бред от сталинского было невозможно.  Политрук  как-то
спросил меня, почему я  вел  себя  так  плохо,  хотя  был  хорошо  знаком  с
марксизмом. Я ответил, что именно поэтому. Он сказал, что я опасный  человек
и что за мной надо смотреть в оба. Но ему это не удалось. На нашем аэродроме
приземлился истребительный полк. Некоторое время мы жили вместе. Истребители
оказались еще более распущенными и анархичными, чем мы. Вечером на танцы они
приходили вдребезину  пьяные  и  устраивали  дебоши.  Наш  политрук  однажды
приказал одному такому пьяному истребителю покинуть помещение и идти  спать.
Тот вынул пистолет и пристрелил нашего замполита. В победоносной армии стали
замечаться признаки морально-психологического разложения.
   Почему меня терпели? Во-первых, потому, что я был не один такой и даже не
худший.  Были  экземпляры  и  похуже  меня.   Во-вторых,   была   война,   я
добросовестно выполнял  обязанности  "смертника".  В-третьих,  я  никому  не
становился поперек дороги, никому не мешал. В-четвертых,  на  мое  поведение
смотрели как на мальчишество. Кто мог знать, что я был потенциальным автором
"Зияющих высот", если об этом не помышлял и я сам?!
   Впрочем, в это время я сочинял много стихов.  И  начал  задумываться  над
тем, чтобы написать повесть или роман. И даже написал кое-что.  Но  рукописи
пропали при  довольно  комических  обстоятельствах.  Мы  перебазировались  с
одного аэродрома на другой. Личные вещи мы погрузили в бомболюки.  На  новом
аэродроме мы не успели  разгрузиться,  как  нам  подвесили  внешние  большие
бомбы, не влезавшие в люки,  и  сразу  послали  на  задание.  После  обычной
бомбежки объекта нам с земли по радио приказали  "продублировать  аварийно".
Мы  бомбы  сбрасывали  всегда  с  помощью  электросбрасывателя.  Иногда  они
застревали в бомболюках. Это было опасно: при посадке бомбы могли вывалиться
и подорвать самолет. Чтобы этого не произошло, мы иногда открывали бомболюки
на всякий случай еще и механическими средствами - "аварийно". В этот раз нам
при[219] казали это сделать с земли. Я выполнил  приказание,  и  мои  личные
вещи, в  том  числе  шинель,  сапоги  и  рукописи,  улетели  в  расположение
разбомбленного  противника.  Шинель  и  сапоги  было   жаль   -   это   были
действительно большие ценности. О рукописях я даже не  подумал.  К  тому  же
хранить их было небезопасно. В то  время,  когда  мы  летали,  дневальные  и
дежурные по приказанию Особого отдела осматривали наши  вещи.  Рукописи  мне
приходилось прятать, оставляя для осведомителей  лишь  то,  в  чем  не  было
ничего криминального.



   ГЕРМАНИЯ

   Германия ошеломила нас своим сказочным (сравнительно с  нашей  российской
нищетой) богатством. Миллионы советских людей вдруг увидели, что тот уровень
жизни, о каком они мечтали как о коммунистическом изобилии, уже был  обычным
уровнем в Германии, а значит, так думали люди, и в других  капиталистических
странах.  Как  мыльный  пузырь,  лопнул   образ   капиталистических   стран,
создававшийся советской идеологией и пропагандой. Достойной  насмешки  стала
марксистская сказка об обществе изобилия в будущем. Еще более  убогой  стала
выглядеть российская убогость. Советские люди, придя в Германию, не  увидели
того, как добывалось такое изобилие, какую цену люди тут  платили  за  него.
Они видели лишь очевидные результаты - дома, дороги, одежду, обувь, посуду и
другие вещи, которые до  сих  пор  являются  предметом  мечтаний  и  мерилом
богатства для советских людей. И  то,  что  они  видели,  оказывало  на  них
гораздо  более  сильное  влияние,  чем  слова  идеологии  и  пропаганды   об
эксплуатации  и  каторжном  труде.  И  до  сих  пор  советским  людям  Запад
представляется как общество изобилия  материальных  ценностей.  До  сих  пор
советские люди игнорируют то, что за это изобилие западным людям  приходится
платить высокую цену - цену, которую сами советские люди платить не хотят.
   Миллионы советских людей вошли в Германию как победители. Массы населения
Германии  бежали  от  советской  армии,  бросая  все  свое  имущество.   Это
усили[220] вало видимость богатства. Причем богатство это было доступно. Оно
рассматривалось как военные  трофеи.  Началось  организованное  и  стихийное
разграбление брошенных ценностей. И не только брошенных.
   Военнослужащие  полка  стали  стремительно  "обарахляться".  За  трофеями
снаряжались специальные машины и команды. Потом трофеи делились  в  полку  в
соответствии с чинами и званиями. Началась оргия посылок в  Советский  Союз.
Опять-таки по нормам. Я категорически отказался участвовать в  "обарахлении"
и в дележе трофеев. Я сказал себе, что, если даже под ногами  у  м