му в этом и загубить его. Борис  прекрасно
рисовал, сочинял замечательные стихи, был чрезвычайно тонким наблюдателем  и
собеседником. В годы 1937 - 1940-й он был для меня самым близким  человеком.
У нас произошло разделение труда: он стал в нашем маленьком обществе из двух
человек главным художником и поэтом, а я - главным философом и  политическим
мыслителем. Кстати сказать, мы уже тогда в шутку  объявили  себя  суверенным
государством.



   ПЕРВЫЕ ЛИТЕРАТУРНЫЕ ОПЫТЫ

   Самые первые мои литературные опыты я  не  помню.  То,  что  я  запомнил,
относится уже к московскому периоду жизни.
   В двенадцать лет я сочинил очень жалостливый рассказ о мальчике, которого
привезли учиться из деревни в Москву. Я  использовал  свой  жизненный  опыт.
Рассказ я написал под  влиянием  рассказа  А.П.  Чехова  "Ванька  Жуков".  В
отличие  от  Чехова,  конец  рассказа  я  сделал  оптимистическим   и   даже
апологетическим: школа, учителя, комсомольцы и пионеры помогли  моему  герою
преодолеть  трудности.  Рассказ  я  отдал  учительнице  русского   языка   и
литературы. Она меня похвалила. Рассказ хотели  даже  поместить  в  школьной
газете, но кое-кто нашел в нем крамолу. Уже в школе мои соученики и  учителя
заметили одну мою особенность: если  я  хвалил  какие-то  явления  советской
жизни, то получалось это так, что лучше было бы, чтобы я ругал, а не хвалил.
Очевидно, в литературе, как и в рисовании, я был прирожденным сатириком,  но
не знал этого. И даже в тех случаях, когда я искренне хотел  сказать  что-то
положительное, у меня невольно проскальзывали сатирические нотки.
   В 1937 году я сочинил рассказ на основе конкретной истории, случившейся в
соседнем доме. Суть истории [107] заключалась в следующем. В  соседнем  доме
арестовали инженера как "врага народа". Его семью куда-то  выслали.  Комнату
инженера отдали одному  из  рабочих  завода,  который  разоблачил  инженера.
Разоблачил, конечно, по поручению партбюро завода. Сын  этого  разоблачителя
появился в нашей дворовой компании как герой. Рабочего сделали инженером. Но
через несколько месяцев и его арестовали как "врага  народа",  а  его  семью
выслали из Москвы.
   В это же время я начал "оригинальничать" (как сказала учительница) в моих
сочинениях по литературе. На самом деле к "оригинальничанью"  я  никогда  не
стремился. Если что-то такое у меня и получалось в этом духе, то  получалось
это непроизвольно. Я инстинктивно, а потом сознательно стремился всегда лишь
к истине и к ясности, стремился "докопаться до сути дела". Я хорошо запомнил
лишь  одно  мое  такое  сочинение  со  склонностью  к  "оригинальничанью"  и
"философствованию". Анализируя  один  из  рассказов  Чехова  о  человеческой
подлости, я в нем сделал  вывод  об  общечеловеческом  характере  негативных
качеств человека. "Помни, - написал я в заключение сочинения, - что пакость,
которую ты можешь сделать другим, другие могут  сделать  тебе  самому".  Мое
сочинение стало предметом обсуждения на комсомольском собрании. Меня осудили
за непонимание того, что правило, которое я сформулировал в конце сочинения,
имеет силу для буржуазного общества и что в нашем социалистическом  обществе
действует закон взаимопомощи и дружбы.
   Как комсомолец, я должен был выполнять какую-то общественную работу. Меня
назначили вожатым пионерского отряда в четвертом классе. Но эту общественную
работу я выполнял не очень охотно и не очень хорошо, - как я уже писал, я не
любил руководить другими. Гораздо охотнее я делал работу, исполнение которой
целиком и полностью зависело от меня одного. Я предложил комитету  комсомола
школы выпускать сатирическую стенную газету. И предложил название "На перо".
Предложение мое одобрили. Меня назначили  редактором  газеты.  Фактически  я
делал эту газету один. И выпускал ее до  окончания  школы.  Помимо  рисунков
[108] и подписей к ним, я сочинял сатирические стихи и фельетоны.
   Фельетоны, которые я сочинял для стенной газеты, не  помню.  Вообще,  все
то, что делается "несерьезно", т. е. без личного отношения к делаемому как к
чему-то важному и без намерения сделать это делом  жизни,  почти  совсем  не
запоминается. В армии я выпускал "боевые листки" (т.  е.  тоже  своеобразные
стенные газеты) иногда по несколько штук за один  день.  Но  запомнил  я  из
сотен карикатур, реплик, стихов и фельетонов ничтожно  мало.  Точно  так  же
обстоит дело с тем, что я делал для стенных  газет  философского  факультета
Московского университета и Института философии АН СССР.
   В последние годы школы (1937 - 1939 годы) я сочинял много стихов. Стихи я
сочинял легко и на любые темы, часто - на пари. В этом отношении я  подражал
русскому поэту Минаеву, сейчас почти забытому. Я его  до  сих  пор  люблю  и
считаю самым виртуозным "рифмачом" в русской дореволюционной литературе.  Он
на пари мог сочинять стихи без  больших  пауз,  пройдя  Невский  проспект  в
Петербурге от начала до конца. Я, подражая ему, сочинял стихи также на  пари
без больших пауз,  идя  по  проспекту  Мира  (бывшая  Первая  Мещанская)  от
Колхозной площади до площади Рижского вокзала  -  расстояние,  равное  длине
Невского проспекта. Эти стихи я не записывал и даже не стремился запоминать.
Они в основном были такого сорта, что если  бы  о  них  узнали,  то  мне  не
поздоровилось бы. Во всяком случае, опубликовать их было невозможно. Приведу
в качестве примера стихотворение "Первое пророчество", которое я  сочинил  в
1939 году, реставрировал в 1953 году и опубликовал  в  книге  "Нашей  юности
полет", посвященной тридцатилетию со дня смерти Сталина.

   Пройдет еще немного лет.
   И смысл утратят наши страсти.
   И хладнокровные умы
   Разложат нашу жизнь на части.
   На них наклеят для удобств
   Классификаторские метки.
   И, словно в школьный аттестат, [109]
   Проставят должные отметки.
   Устанут даже правдецы
   От обличительных истерий,
   И истолкуют как прогресс
   Все наши прошлые потери.
   У самых чутких из людей
   Не затрепещет сердце боле
   Из-за известной им со слов,
   Испытанной не ими боли.
   Все так и будет. А пока
   Продолжим начатое дело.
   Костьми поляжем за канал.
   Под пулемет подставим тело.
   Недоедим. И недоспим.
   Конечно, недолюбим тоже.
   И все, что станет на пути,
   Своим движеньем уничтожим.

   Не  думайте,  будто  я  модернизировал  содержание  стихотворения.   Идея
подставить тело под пулемет родилась в Гражданскую  войну  и  была  для  нас
тогда привычным элементом коммунистического воспитания. А утверждение о том,
что здание нового общества строилось на костях народа, было общим  местом  в
разговорах в тех кругах, в которых я  жил.  Но  оно  не  воспринималось  как
разоблачение неких  язв  коммунизма.  Более  того,  оно  воспринималось  как
готовность народа лечь костьми за коммунизм, каким бы тяжелым ни был путь  к
нему. В коммунизм не столько верили, сколько хотели верить. Кто  знает,  как
сложилась бы моя судьба, если бы я начал печататься уже в те годы и приобрел
бы известность как поэт. Но я нисколько не  жалею  о  том,  что  тот  период
чрезвычайно интенсивного творчества прошел практически впустую. Он  все-таки
был, и я об этом знаю. Я больше жалею о том, что не смог  реализоваться  как
поэт и как художник Борис Езикеев. Если бы это случилось, он  мог  бы  стать
гордостью русской нации. Но в России до сих  пор  предпочитают  пресмыкаться
перед  любыми  посредственными  явлениями  западной  культуры,  мешая  живым
соотечественникам раскрыть свои таланты и убивая своих  живых  потенциальных
гениев.



[110]

   ЮНОШЕСКАЯ ЛЮБОВЬ

   Я сомневаюсь в том, что мой дедушка объяснялся в любви  бабушке  и  давал
какие-то клятвы верности. Я сомневаюсь в том, что нечто подобное  делал  мой
отец в отношении моей матери. Но они любили, причем один раз и навсегда. Для
них их жены были единственными женщинами в их жизни. Им не  было  надобности
произносить слова любви. И без слов все было ясно. Я сделал шаг  вперед,  но
не настолько значительный, чтобы считать себя современным человеком  в  этом
отношении. Я много читал романов с описаниями любви и любовных отношений.  В
большинстве случаев они мне казались слишком многословными и надуманными.  А
современную эротическую литературу я категорически не приемлю. Я  считаю  ее
лживой и способствующей моральной деградации человечества. Наиболее близкими
по духу и наиболее искренними мне показались  описания  любви  в  творчестве
Лермонтова, Гюго и Гамсуна. В моих книгах совсем немного  страниц  посвящено
теме любви. Это главным образом в книгах "Желтый дом", "Иди  на  Голгофу"  и
"Живи". Моя скупость в отношении этой темы объясняется  не  тем,  что  я  не
придавал ей большого значения. Наоборот, эта тема была для меня священной. Я
просто боялся ее испачкать излишними словами. Я написал на эту тему лишь то,
что касалось меня лично, в искренности  чего  я  был  уверен  и  что  считал
допустимым в рамках моих принципов.
   В десятом классе школы я регулярно занимался в библиотеке-читальне  имени
Тургенева. Сейчас это здание не существует. Его сломали, как и многое другое
в Москве. Сломали не в оплеванные  сталинские  годы,  а  совсем  недавно.  В
читальне я познакомился с девочкой, которую я  несколько  раз  там  видел  и
которая мне очень нравилась. У нее было обычное русское имя - Анна.  Но  она
была похожа на испанку и просила называть ее Инессой, сокращенно - Иной.  Ей
нравилось играть роль таинственной  нерусской  незнакомки.  Училась  она  на
класс моложе меня в школе нашего района. В читальню ходила потому,  что  тут
можно встретить интересных  ребят  и  поговорить.  Она  много  читала,  была
остроумной. Она увлекалась живописью, как и я с моим другом Борисом. [111]
   Она прочно вошла в нашу компанию. У нее был старший брат, уже поступивший
на  механико-математический  факультет  университета,  и  еще  две   младшие
сестры-школьницы. Дом  у  них  был  "полная  чаша".  Отец  работал  каким-то
начальником в торговле. Постоянно бывали гости. Много ели и пили. У Ины было
много знакомых ребят. Все  они  были  влюблены  в  нее.  Мы  довольно  часто
встречались у нее дома, а также в разных комбинациях  бродили  по  проспекту
Мира и ходили по музеям. Ина, однако, отдавала, как мне казалось,  некоторое
предпочтение мне перед прочими. Она любила разговаривать, а я  был  для  нее
хорошим  собеседником.  Для  нее  интеллектуальная   интересность   молодого
человека была еще главным критерием в оценке его качеств. А я с точки зрения
разговоров тогда не имел конкуренции. Мы старались встречаться лишь  вдвоем,
а в компаниях - быть ближе  друг  к  другу.  Я  думаю,  что  нет  надобности
описывать мое состояние влюбленности - тут не было ничего  оригинального.  Я
свое чувство переживал как человек, испытавший сильное влияние романтических
описаний любви. Плюс к тому пуританское,  почти  аскетическое  воспитание  в
семье  и  воспитание  в  школе,  которое,  несмотря  на  его   лицемерность,
действовало в том же направлении. Я за все время нашей дружбы  не  осмелился
даже взять ее под руку. Это была романтическая, абсолютно чистая  любовь.  Я
уже в это время носил в себе зародыш некоей огромной тайны - тайны человека,
восстающего против всего мироздания. Я не хочу сказать, что в те годы  такие
отношения между юношами и девушками были всеобщими, я хочу сказать лишь  то,
что они встречались и были одной из тенденций идеалистического коммунизма.
   Для меня проблема секса была прежде  всего  проблема  духовная,  идейная,
нравственная. И лишь во вторую очередь - физиологическая. Для  меня  женщина
представлялась как нечто такое, что  дается  мужчине  раз  и  навсегда,  как
одна-единственная и неповторимая богиня, как высший божественный дар. Именно
с Ины началось мое сознательное отношение к  женщине  как  к  богине.  Я  не
считаю это отношение наилучшим и достойным подражания.  В  годы  войны  и  в
послевоенные годы советское общество тихо, без внешних сенсаций,  [112]  как
на Западе, совершило  "сексуальную  революцию"  и  превратилось  в  общество
сексуально распущенных людей.  Когда  на  Западе  заговорили  о  сексуальной
революции, в России уже  буйствовал  безудержный  промискуитет,  маскируемый
лицемерной  и  ханжеской  идеологией.  Я  не  осуждаю  свободу   сексуальных
отношений, я лишь констатирую ее как факт. Я не принимаю ее лично для  себя.
Не знаю, является моногамия феноменом физиологическим или моральным.  Думаю,
что морального в ней все-таки больше. В результате длительных наблюдений  за
жизнью людей с этой точки зрения я пришел к выводу, что сексуальная  свобода
явилась проявлением и в то же время одной  из  причин  моральной  деградации
людей.
   Когда я бродил вечерами до полуночи с Иной по проспекту Мира, я был далек
от таких теоретических рассуждений. Мы ходили рядом и разговаривали. И  наши
разговоры на темы,  не  имеющие  никакого  отношения  к  любви,  были  самым
прекрасным объяснением в любви. Теперь, когда все это кануло в прошлое,  это
выглядит в идеализированном романтическом виде.  А  тогда  я  много  страдал
из-за моей  неспособности  преодолеть  барьер  целомудрия.  Многие  из  моих
знакомых ребят тогда уже познали женщину. Они  советовали  мне  использовать
мою дружбу с Иной, уверяя, что если это не сделаю я,  то  это  уж  наверняка
наверстает какой-нибудь взрослый развратник. Мысль об этом  причиняла  боль,
но я не мог нарушить священное  для  меня  табу.  В  дальнейшей  моей  жизни
постоянно случалось так, что я гордился не тем, сколько женщин мне  довелось
покорить, а тем, в скольких случаях мне удалось воздержаться от этого.

   Смысл потеряли прежние слова.
   Исчезло ими названное чувство.
   Ему на смену наша голова
   Изобрела "постельное" искусство.
   А я, как в прошлые века,
   Хотел бы ей сказать такое:
   Я полечу за облака,
   Я опущусь на дно морское.
   Я ради одного лишь взгляда [113]
   Готов хоть сотню лет страдать.
   Мне будет высшая награда
   Жизнь за тебя свою отдать.



   ЗНАКОМСТВО С МАРКСИЗМОМ

   После принятия новой  Конституции  в  1936  году  у  нас  в  школе  ввели
специальный предмет - изучение Конституции.  Учителем  у  нас  был  аспирант
Московского института философии, литературы, истории (сокращенно  МИФЛИ)  по
фамилии что-то вроде Яценко.
   Автором Конституции решили считать Сталина. На уроках мы  изучали  доклад
Сталина о Проекте Конституции. А с 1937 года мы стали изучать "Краткий  курс
истории ВКП (б)", точно так же приписывавшийся Сталину.  Особенно  тщательно
мы изучали раздел "О диалектическом и историческом материализме". В качестве
дополнительной литературы мы читали "Вопросы ленинизма" Сталина. Я занимался
всем этим с большим интересом. Уже  в  школе  я  прочитал  многие  сочинения
Маркса и Энгельса помимо  "Коммунистического  манифеста",  который  мы  были
обязаны знать по программе. Этот мой интерес к марксизму  был  частью  моего
общего интереса к философии и социально-политическим  проблемам.  Новым  тут
было то, что я уже начал искать теоретическое  объяснение  наблюдаемых  мною
явлений жизни, а марксизм-ленинизм претендовал именно на это, т. е.  на  то,
чтобы быть самой высшей наукой о реальности. Мне потребовалось два года  для
того, чтобы понять, что многие вопросы, возникшие у меня,  он  оставлял  без
ответа, а на другие давал ответ ложный. Сталинские работы, с одной  стороны,
облегчали мне вхождение в марксистские тексты,  довольно  путаные,  а  порою
нарочито заумные. Но с другой стороны, уже тогда я (и не только  я)  замечал
их вульгарность и даже нелепость. В  них  марксистские  идеи  доводились  до
вульгарной  абсурдности  и  давали  повод  для  насмешки  и  непочтительного
отношения к святыням марксизма.
   Наш учитель был очень доволен моим интересом к марксизму. Это от  него  я
впервые узнал о существовании МИФЛИ. Он давал мне списки  философских  книг,
[114] изучавшихся студентами философского факультета, разъяснял (конечно,  в
меру своих  познаний)  непонятные  места.  По  его  совету  я  прочел  самые
легкодоступные книги в марксизме - "Диалектику природы" и  "Анти-Дюринг"  Ф.
Энгельса. У меня появился вкус к диалектике как к способу мышления, но не  в
упрощенном сталинском смысле, а в смысле, более  близком  к  гегелевскому  и
марксовскому. В десятом классе я прочитал первые разделы "Капитала"  Маркса.
В моих разговорах я постоянно упражнялся  в  "диалектических  фокусах",  как
шутили соученики. Учитель сказал как-то, что я - прирожденный  диалектик,  и
посоветовал после окончания школы поступить на философский факультет  МИФЛИ.
Я об этом тоже начал подумывать, но твердого решения у меня еще не было.
   Самый главный итог моего первого знакомства  с  марксизмом  заключался  в
том, что я преодолел священный ужас перед  высотами  марксизма,  сковывавший
других. Я увидел, что марксистские тексты ничуть не труднее тех  философских
произведений, которые мне уже довелось читать, и что  в  них  обнаруживались
довольно  простые  идеи.  А  главное,  я  почувствовал  в  себе  способность
рассуждать диалектически о реальных проблемах. Такие  категории  диалектики,
как "причины", "законы", "тенденции", "сущность",  "явление",  "содержание",
"форма", "противоположности", "отрицание отрицания" и т. д. вошли в  аппарат
моего мышления как элементы определенного подхода к проблемам реальности.
   Вместе с тем я  находил  в  марксистских  сочинениях  кое-что,  достойное
насмешки. Например, рассмотрение плюса и  минуса  в  математике  как  пример
диалектического противоречия казалось мне очевидно абсурдным.



   ПРОБЛЕМЫ КОММУНИЗМА

   Проблемы коммунизма встали перед моим поколением совсем иначе, чем  перед
мечтателями, идеологами и революционерами прошлого. И даже совсем иначе, чем
перед теми, кто практически участвовал в революции, в защите нового строя от
попыток контрреволюции и  интервентов  уничтожить  его  и  в  первых  опытах
постро[115] ения этого  строя  на  практике.  Особенность  нашего  положения
состояла в том, что мы родились уже после  революции  и  Гражданской  войны.
Стали сознательными  существами,  когда  основы  нового  общества  уже  были
заложены, самая черновая работа была выполнена. Мы явились в мир, в  котором
коммунистический социальный строй уже стал реальностью.  Вместе  с  тем  еще
очень свежими были воспоминания о дореволюционном времени, о революции и обо
всем том, что  происходило  непосредственно  после  нее.  Мы  встречались  и
разговаривали с живыми участниками недавнего героического прошлого. У нас  в
школе,  например,  побывали  легендарная  Анка-пулеметчица   из   Чапаевской
дивизии, писатели А. Фадеев и А. Гайдар, герой Гражданской войны комкор  Ока
Городовиков и  другие.  Тогда  такие  встречи  проходили  повсюду  и  часто.
Участники недавних реальных и легендарных событий вовлекали нас в их прошлую
жизнь настолько настойчиво и эффективно, что их жизнь становилась  и  частью
нашей жизни. Мы духовно жили не столько в настоящем, сколько именно  в  этом
прошлом. Мы об этом прошлом получали сведений (информации  и  дезинформации)
больше, чем наши предшественники, активно действовавшие  в  нем.  Осмысление
революции и ее итогов достигло масштабов массового осмысления именно к  тому
времени, когда мы стали способными воспринимать продукты  этого  осмысления.
Лишь к этому времени все средства культуры и пропаганды достигли мощи хорошо
организованного аппарата воспитания нового человека.  И  мы  стали  объектом
беспрецедентного в прошлом действия этой идеологической силы. Не  знаю,  как
на самом деле переживали происходившие события люди в прошедшие годы, в  том
числе такие, как Фадеев, Маяковский, Гайдар, Островский, Фурманов,  Шолохов,
Серафимович, Багрицкий и многие другие. Но их литературные герои создавались
на наших глазах.  Создавались  для  нас,  а  не  просто  как  документальные
воспоминания о прошлом.
   Но осмысление революции и ее первых исторических