мне сообщили, что мне  в
разрешении отказано. Я послал Ольге телеграмму об отказе и  о  моем  решении
заявить по этому поводу публичный протест. Она ответила телеграммой же,  что
мое решение одобряет. [466]
   Я встретился с западными журналистами - это были корреспондент "Ле  Монд"
Жак Амальрик, шведская журналистка Диса  Хосту  и  ряд  других  журналистов,
имена которых я забыл. Мое заявление было опубликовано в западных газетах  и
передано по радио. Решающий шаг в моей жизни был сделан.
   На другой день я пришел в институт с намерением  отдать  партийный  билет
секретарю партбюро И. Герасимову, но он взять билет отказался.  Надо  отдать
ему должное, он вообще считал, что я со  своими  выходками  являюсь  гораздо
более честным советским человеком и коммунистом, чем те, кто меня вынудил на
такие выходки. Он настаивал на том, чтобы я начал борьбу против этих  людей.
Но  я  от  этого  отказался,  аргументируя  свой  отказ  бесперспективностью
официальной борьбы. Я сказал, что именно мой  печальный  опыт,  может  быть,
заставит кое-кого задуматься над положением  в  стране.  Партийный  билет  я
оставил техническому секретарю.
   В тот же день мне начали названивать мои бывшие друзья. Они заявили  мне,
что порывают со мною всякие отношения. Поразительно  то,  что  всем  им  моя
ситуация с  приглашением  на  международные  профессиональные  встречи  и  с
запретами властей на выезд в западные страны была хорошо известна.  Все  они
возмущались тем, что меня не  выпускали.  Но  достаточно  было  мне  заявить
публичный  протест  по  этому  поводу,  как  все  они  отреклись  от   нашей
многолетней дружбы и осудили меня.  Между  прочим,  если  бы  даже  не  было
"Зияющих высот", я за  одно  только  это  мое  публичное  заявление  был  бы
подвергнут остракизму.
   Я взял очередной отпуск. Мне  его  охотно  дали,  так  как  это  отвечало
желанию властей удалить меня из Москвы подальше от западных журналистов.  Не
задерживаясь ни дня в Москве, я уехал в Киев, где меня ждали Ольга и Полина.
Ольга уже слышала о моем  заявлении  по  радио  -  соседи  по  даче  слушали
передачи западных радиостанций.
   Буквально через день после того, как я оказался под Киевом, в  доме,  где
мы снимали комнату, поселился человек, приехавший с женой и  двумя  собаками
на своей машине из Москвы. [467]
   Он представился как Н.А., работник Министерства иностранных дел.  Но  для
нас было ясно, кто он такой. Одно то, что он  поселился  в  комнате  хозяйки
дома, а хозяйку на это время куда-то  выселили,  говорило  о  его  функциях.
Скоро  Ольга  опознала  его.  Когда  она  училась  на  курсах  машинописи  и
стенографии в  Министерстве  иностранных  дел,  был  устроен  вечер  встречи
девушек их курсов с курсантами  военного  института  иностранных  языков,  и
курсантов представлял Н.А., бывший тогда полковником. Все время  под  Киевом
мы жили под надзором этого Н.А.
   В конце августа мы вернулись в Москву. Относительно книги все еще не было
никаких известий. В Институте  философии  создали  специальную  комиссию  по
моему делу. В нее вошли Т.И. Ойзерман (сейчас академик), В.  Семенов  (тогда
редактор  журнала  "Вопросы  философии")  и  Э.  Ильенков.  Последний  через
несколько лет покончил жизнь самоубийством. Как мне говорили, его незавидная
роль в моем деле была одной из причин самоубийства.
   Комиссия настаивала на том, чтобы я объявил сообщения западной  прессы  и
радио вымыслом, обещая оставить на работе и ограничиться  строгим  выговором
по партийной линии. Я отклонил это предложение. Тогда меня срочно уволили  с
работы.  Было  это  сделано  с  нарушением  всех  законов.  Меня  на  работе
восстановили, но лишь затем, чтобы уволить "законным порядком".
   Как я уже упоминал выше, еще до выхода в свет  книги  многие  мои  старые
друзья порвали со мной отношения только из-за того, что мой  голос  протеста
прозвучал по западному радио. Знакомые и  сослуживцы  перестали  здороваться
при встрече. Рядовые советские люди по доброй воле выражали свое отношение к
моему бунту. Меня уволили из университета.  Повсюду  изъяли  из  печати  мои
статьи. Исключили из философского общества, членом которого,  кстати,  я  не
был.
   Наконец 26 августа западные радиостанции  объявили  о  выходе  в  свет  в
Швейцарии в издательстве "Век человека" книги "Зияющие высоты". По  радио  о
ней рассказал писатель Владимир  Максимов,  живший  в  Париже.  Хотя  я  уже
почувствовал, какая расправа ожидала меня за это, я успокоился. Совесть  моя
была чиста. [468]
   С души свалился камень, тяготивший меня долгие годы. Мой бунт  состоялся.
Я привел мое внешнее положение в соответствие с моим внутренним состоянием.



   ОСТРАКИЗМ

   В моем случае, как в лабораторно  чистом  эксперименте,  можно  наблюдать
процесс выталкивания человека в отщепенцы  и  поведение  всех  подразделений
общества в такой экстремальной ситуации. Наиболее интересным здесь  является
поведение массы обычных людей, не занятых в системе власти и  в  карательных
органах, но связанных с отщепенцем деловыми или дружескими отношениями.
   Общее мнение коллектива  Института  философии,  в  котором  я  проработал
двадцать два года, считался одним из лучших работников, был уважаем  и  даже
любим, одна моя старая приятельница  выразила  одним  словом:  "Проглядели!"
Проглядели - это значит не  распознали  еще  до  того,  как  взорвалась  моя
книжная бомба. Действительно проглядели, но не в смысле  не  распознали  мою
натуру, а в том смысле,  что  не  сумели  помешать  проявиться  ей  с  таким
"шумом". В моем окружении все и всегда знали, что я такое был. Меня  уважали
и любили именно в  таких  моих  качествах,  которые  потом  стали  предметом
осуждения.  Знали  и  принимали  меры  к  тому,  чтобы  мои  качества   были
локализованы рамками интимной  жизни  коллектива.  Если  бы  я  не  приобрел
известность на Западе как логик, если бы мои статьи и книги не переводились,
если бы у меня не было преуспевавших учеников, я так и остался бы  для  всех
хорошим человеком. Иногда обо мне говорили бы: талант, а вот пропадает ни за
что. И именно за это любили бы. Стоило мне начать выделяться из общей массы,
как немедленно началось постепенное отторжение меня от коллектива. Но и  это
еще было терпимо. Профессиональная известность - слишком узкая  известность,
чтобы ее пугаться. Тем более были приняты меры ограничить ее.  И  я  мог  бы
продолжать жить, время от времени добиваясь успехов, наград, уважения.  Лишь
бы это не выходило за рамки, определенные мне властями и коллективом.  Пойдя
на  [469]  публичный  скандал,  я  нарушил   тем   самым   неписаный   закон
коммунальности, который мои литературные персонажи выражали словами: "Мы все
ничтожества", "Будь как все", "Не высовывайся".
   Но самым большим моим преступлением с точки зрения моего  окружения  было
даже не то, что я напечатал книгу на Западе, это была не первая  моя  книга,
напечатанная на Западе. Самым моим большим преступлением было  то,  что  это
была  книга  о  моем  окружении,  книга  правдивая,  причем  книга,  имевшая
раздраживший многих успех. Если бы книга была написана плохо,  если  бы  она
была действительно клеветой на советскую реальность и мое окружение, на меня
не обрушились бы с такой силой, как это произошло. Меня бы наказали,  но  не
очень сильно. Многие мои старые друзья  и  знакомые  сохранили  бы  со  мной
приличные отношения и даже  похваливали  бы  за  книгу.  Хвалили  бы  именно
потому, что знали бы, что хвалить не за что. В Москве очень скоро  появились
многочисленные   копии   книги   и   стали   с    поразительной    быстротой
распространяться. В определенных кругах москвичей книга стала  сенсацией.  И
это усугубило реакцию моего окружения на мой поступок.
   Меня в конце концов уволили с  работы,  лишили  всех  ученых  степеней  и
званий,  лишили  наград.  Мои  работы  были  объявлены  лишенными   научного
значения. Сделали это те же люди, которые до этого присуждали  им  премии  и
выдвигали на Государственную премию, рекомендовали к печати и к  изданию  на
иностранных  языках.  Мои  бывшие  ученики  стали  публиковать  мои  идеи  и
результаты как свои собственные и, разумеется, без ссылок на меня.
   Мою единственную ученицу, не порвавшую дружеских отношений с нашей семьей
- Анастасию Федину, - уволили с работы и вообще выбросили  из  логики,  хотя
она была  гораздо  способнее  большинства  советских  логиков.  Меня  начали
дискредитировать и всячески  порочить  люди,  знавшие  меня  десятки  лет  и
дружившие со мною.  Чтобы  оправдать  свое  поведение,  мою  книгу  объявили
доносом на творческую  и  либеральную  интеллигенцию.  И  это  делали  люди,
прекрасно устраивавшиеся в жизни и делавшие успешную карьеру. Интересно, что
западные лотки и  философы  не  прояви[470]  ли  в  отношении  меня  никакой
профессиональной солидарности. Скорее наоборот, они проявили солидарность  с
моими преследователями. Польский философ А. Шафф, ранее восторгавшийся моими
работами и способствовавший их изданию в Польше, отклонил мою кандидатуру  в
Международный институт философии, предложив  вместо  меня  П.  Федосеева.  А
известный историк логики Бохенский, считавший меня одним из трех  крупнейших
логиков в мире, осудил тот факт, что я  опубликовал  "Зияющие  высоты".  Мои
логические работы перестали рецензироваться и упоминаться в издававшемся  им
журнале.
   В помещении, где раньше находился опорный пункт милиции, установили пункт
постоянного наблюдения за мною. У дома постоянно стали дежурить агенты  КГБ.
Иногда  дежурили  целые  группы  на  машинах.  Они   фотографировали   всех,
посещавших нас, иногда снимали киноаппаратами. Меня стали регулярно вызывать
в милицию как тунеядца, угрожая выслать  из  Москвы  куда-нибудь  в  Сибирь.
Предложили работу рядовым программистом в Омске. Куда  бы  мы  ни  шли,  нас
повсюду сопровождали агенты  КГБ.  В  одиночку  выходить  было  небезопасно.
Случаи избиения диссидентов и даже убийства некими  "хулиганами"  уже  имели
место в  Москве.  В  первую  же  неделю  после  выхода  "Зияющих  высот"  мы
почувствовали опасность прогулок в одиночку. Однажды я выбежал позвонить  из
автомата какому-то западному журналисту -  домашний  телефон  прослушивался.
Когда я возвращался домой, ко мне на лестничной площадке пристал "пьяный"  -
огромного роста парень, изображавший пьяного. Хотя  я  был  довольно  крепок
физически и умел драться, справиться  с  таким  верзилой  я  не  мог.  Ольга
услыхала возню на площадке, выбежала, пыталась оттащить "пьяного"  от  меня,
но и ее сил было мало. Тогда она сбегала на  кухню,  схватила  металлический
пестик (довольно тяжелый) и ударила им по плечу  "пьяного".  И  вовремя:  он
начал душить меня. "Пьяный" от Ольгиного удара сразу  "протрезвел",  рука  у
него повисла, обессиленная, он оставил меня и, спускаясь  по  лестнице,  все
время оборачивался и произносил вполне трезвые угрозы.
   Мои коллеги и сослуживцы потребовали предать меня суду. Позднее один  мой
знакомый, имевший  связи  в  ап[471]  парате  ЦК  и  в  КГБ,  рассказал  при
"случайной" встрече о реакции на мою книгу Суслова. По  его  словам,  Суслов
якобы  сказал:  "Мы  возились  лишь  с  диссидентами,  а   главную   сволочь
проглядели". По его же словам, Суслов якобы настаивал  на  том,  чтобы  меня
осудили самым суровым образом, а Ю. Андропов, бывший тогда главою КГБ, якобы
предлагал выпустить меня на Запад работать в каком-нибудь  университете.  Не
берусь судить о том, насколько все  это  соответствовало  истине.  Но  и  из
других источников мне стало известно о таком распределении мнений  "вверху".
Я склонен поверить в эту информацию. На собрании в Институте  философии,  на
котором единогласно меня подвергли публичному осуждению, мои коллеги и среди
них  мои  бывшие  многолетние  друзья  требовали  предать   меня   суду.   А
присутствовавший на собрании под каким-то видом представитель КГБ сказал им,
что это не их дело. Я не хочу обелять КГБ. Я хочу сказать, что на Западе  да
и многие в Советском Союзе думают, будто все зло  исходит  из  КГБ.  В  этой
легенде заинтересованы и сотрудники аппарата ЦК КПСС:  они  хотят  выглядеть
чистыми. На самом деле КГБ есть лишь исполнительный орган ЦК  КПСС.  За  все
то, что кажется мрачными делами, ответствен прежде всего ЦК.
   Почему, спрашивается, в Советском Союзе не нашлось ни одного ученого и ни
одного писателя, которые открыто выступили  бы  в  мою  защиту?  Почему  мои
ученики и соратники в логике, которым ничто не угрожало со стороны  властей,
поспешили предать меня и "отмежеваться"  от  меня?  Этот  вопрос  еще  более
серьезный, чем вопрос об отношении КГБ и ЦК  КПСС.  Это  вопрос  о  реальной
социальной структуре населения коммунистической страны. Я на  эту  тему  уже
писал выше. Здесь хочу остановиться на ней еще раз специально.



   УЧЕНЫЕ И ПИСАТЕЛИ

   На Западе была распространена легенда, будто многочисленные талантливые и
моральные деятели советской культуры  стремятся  творить  во  имя  истины  и
красоты, но злодейское руководство мешало им делать  это  [472]  благородное
дело. Эту легенду поддерживали сами представители  советской  интеллигенции.
Она удобна для них - дает оправдание их поведению  и  возможность  выглядеть
жертвой в глазах Запада, да и в своих собственных. Но эта легенда  не  имеет
ничего общего с  советской  реальностью.  В  среде  советской  интеллигенции
появляются  и  настоящие  жертвы,  но  как  редкое  исключение.   И   многие
представители  интеллигенции  в  чем-то  страдают,  но  эти  страдания  суть
неизбежная плата за совсем не жертвенное положение и  роль  интеллигенции  в
обществе. В этом смысле и работники аппарата власти являются жертвами  своей
собственной системы власти. В этом смысле даже короли  были  жертвами  своей
роли королей.
   В коммунистическом обществе сохраняются и разрастаются профессии ученых и
писателей. Но наличие таких категорий граждан  не  характеризует  социальную
структуру советского общества по существу, как и наличие рабочих и крестьян.
Тот факт, что человек является ученым или писателем, еще не  определяет  сам
по себе  его  социальное  положение  и  поведение.  Возьмите  любое  научное
учреждение коммунистической страны, проанализируйте его социальную структуру
и положение людей в ней, и вы  увидите,  что  поведение  людей  определяется
принципами,  ничего  общего  не  имеющими  с  принципами  морали  и   некоей
профессиональной  солидарности.  В  число  ученых  включаются   бесчисленные
чиновники различных уровней, сделавшие карьеру за счет науки,  но  мало  что
давшие ей. В ученые включаются  и  научные  работники  опять-таки  различных
рангов,  которые  делают  карьеру   в   качестве   рядовых   сотрудников   и
руководителей  групп.  Включаются  в  ученые  и  всякого  рода   ассистенты,
лаборанты,  технические  помощники.  Так  что   словом   "ученые"   называют
представителей различных  социальных  категорий,  подобно  тому  как  словом
"военные" называют и рядовых солдат, и высших генералов, и маршалов. Научные
карьеры делаются по законам  социальным  (коммунальным),  а  не  по  законам
"чистой науки", какой на  самом  деле  нет.  Для  отдельных  людей  делаются
исключения из каких-то соображений (например, создать видимость  "научности"
всей далеко не научной системы,  соображения  престиж[473]  ности  советской
науки, покровительство властей), но они  не  меняют  социальной  организации
научных учреждений.
   Я мог бы выбиться на высший уровень за счет науки. Но для этого я  должен
был бы вступить в компромисс со всей социальной системой  и  вести  себя  по
правилам  поведения  карьеристов  в  системе  науки.   Я   имел   бы   тогда
покровительство "сверху".
   У меня появились бы десятки поклонников  и  подхалимов,  которые  повсюду
превозносили бы меня. Я  получал  бы  официальные  награды  и  другие  знаки
официального признания. Стали бы говорить о  советской  школе  в  логике.  И
кстати сказать, и на Западе ко мне стали бы относиться с таким же  почтением
- законы массовых явлений одинаковы как для  Советского  Союза,  так  и  для
Запада. Но я отказался пойти на компромисс, лишился защиты от моих коллег со
стороны властей. Последние отдали  меня  на  съедение  самим  ученым,  и  те
сделали свое дело,  соответствующее  их  социальной  природе.  Отмечу  также
кстати, что во всех случаях, когда мне отказывали в  разрешении  поехать  за
границу на профессиональные встречи, когда  мою  кандидатуру  отклоняли  при
выборах в Академию наук и при выдвижении на Государственные  премии,  всегда
так или иначе имело  место  участие  моих  коллег,  которые  либо  считались
друзьями, либо по видимости  покровительствовали  мне.  Так,  например,  при
разборе моего дела в КГБ и в ЦК КПСС в 1967 году  мне  рассказали,  что  мою
поездку на международный  конгресс  сорвал  академик  Б.М.  Кедров.  Ему  не
нравилось то, что я на Западе был известен лучше, чем он, что мои книги  там
издавались, что ссылок на мои работы было больше, чем на его. Он знал о моей
способности производить эффект на слушателей моими выступлениями. К тому  же
я имел персональные приглашения, а он - нет.  И  он  сказал  в  ЦК,  что  не
ручается за меня, и меня изъяли из делегации. И такого рода случаев  в  моей
жизни было сотни. Мои коллеги использовали мою беззащитность, чтобы помешать
мне выделиться за счет чисто научных достижений. И они преуспели в этом. Моя
жизненная концепция была эффективна лишь в определенных пределах, а именно -
если  ты  не  пытаешься  реализовать  свои  способности  [474]  сверх  меры,
допускаемой твоим всесильным окружением.
   Когда я уходил в литературу, я уже имел печальный опыт в моей  профессии,
знал положение в литературе и не рассчитывал на то, чтобы пробиться в  среде
советских писателей. Я знал, что советская литература -  это  десятки  тысяч
людей, объединенных в  различные  организации,  имеющих  сложную  социальную
структуру  и  иерархию,  выполняющих  разнообразные   функции.   Талантливые
писатели, действующие во имя истины и красоты,  являются  среди  них  редким
исключением.   Подавляющее   большинство   писателей   и   прочих   деятелей
литературной индустрии выбрали эту сферу жизнедеятельности исключительно  из
эгоистических соображений. На роль писателей здесь отбираются  люди  особого
рода, такие, для которых советский строй жизни есть  их  родной  строй.  Они
получают специальную подготовку, как быть не писателем вообще,  а  писателем
советским. Они живут в конкретных советских условиях, а не витают в облаках,
т. е. зарабатывают деньги,  приобретают  квартиры,  дачи  и  машины,  делают
карьеру, заслуживают чины,  награды,  звания.  Они  сами  образуют  лестницу
социальных позиций с соответствующей лестницей распределения материальных  и
прочих благ. Многие из них занимают официальные  посты  и  входят  в  органы
власти. Многим достаточно написать одну книжку, чтобы  всю  жизнь  считаться
писателем  и  жить  безбедно.  Такие  писатели  являются  высшей  властью  в
литературе. Они решают, что следует  писать  и  как  писать,  что  разрешить
печатать, а что нет, кого и как награждать, кого и  как  наказывать.  Высшая
власть в советской  литературе  -  сами  советские  писатели.  Главный  враг
талантливого советского писателя - другой  писатель,  но  посредственный.  А
таковых подавляющее большинство. Их  роль  -  низвести  литературный  талант
одиночек до  уровня  посредственности  массы  писателей.  Они  всеми  силами
стремятся утвердить в литературе господство  посредственности,  т.  е.  свое
собственное господство. Партийные и государственные органы заявляют  о  себе
лишь после того,  как  сами  писатели  не  могут  справиться  с  непокорными
одиночками своими силами. [475] Если бы советские власти предоставили  самим
советским писателям решать печатать мою книгу в  Советском  Союзе,  ни  один
член Союза советских писателей не выска