особого рода организаций вроде Союза писателей,  Союза  художников,  которые
фактически суть лишь разновидности все тех же государственных учреждений.  И
почти все, что делают эти граждане, делается в рамках этих учреждений и  под
их контролем. Сами же эти учреждения  в  целом  включены  в  единую  систему
советских учреждений, находятся под строжайшим контролем органов управления,
включая партийный  контроль.  К  этой  же  категории  можно  отнести  многих
профессионально образованных граждан, обслужи[401]  вающих  интеллектуальный
аспект работы аппарата власти и  управления.  Я  считаю  возможным  за  этой
категорией граждан, профессионально исполняющих культурные, интеллектуальные
и творческие функции общества, сохранить название "интеллигенция" (во всяком
случае, я буду это слово употреблять здесь именно в таком смысле).
   В хрущевские и брежневские годы с полной очевидностью обнаружилось, что с
моральной точки зрения советская  интеллигенция  есть  наиболее  циничная  и
подлая часть населения. Она лучше образована.  Ее  менталитет  исключительно
гибок,  изворотлив,  приспособителен.  Она  умеет  скрывать   свою   натуру,
представлять свое поведение в наилучшем свете  и  находить  оправдания.  Она
есть добровольный оплот режима. Власти хоть в какой-то мере вынуждены думать
об интересах страны. Интеллигенция думает только о себе. Она не есть  жертва
режима. Она носитель режима. Вместе с тем в эти годы обнаружилось и то,  что
именно интеллигенция поставляет наиболее активную часть в  оппозицию  к  той
или  иной  политике  властей.  Причем  эта  часть  интеллигенции,  впадая  в
оппозицию к режиму, выражает лишь свои личные интересы. Для  многих  из  них
оппозиция выгодна. Они обладают привилегиями своего положения и вместе с тем
приобретают репутацию жертв режима. Они обычно имеют успех на Западе. Западу
удобно иметь дело с такими "борцами" против советского режима.  Среди  таких
интеллигентов бывают и настоящие борцы против язв  коммунистического  строя.
Но их очень мало.



   ЛИБЕРАЛЬНАЯ ФРОНДА

   В хрущевские годы  в  среде  советской  интеллигенции  стали  приобретать
влияние люди,  выглядевшие  либералами  в  сравнении  с  людьми  сталинского
периода. Они отличались  от  своих  предшественников  и  конкурентов  лучшей
образованностью, "большими" способностями и инициативностью, более свободной
формой  поведения,  идеологической  терпимостью.   Они   вносили   известное
смягчение в образ  жизни  страны,  стремление  к  западноевропейским  формам
культуры. Они стимулировали [402] критику недостатков  советского  общества,
сами принимали в ней участие.  Вместе  с  тем  они  были  вполне  лояльны  к
советской системе, выступали от ее имени и в ее  интересах.  Они  заботились
лишь о том, как бы получше устроиться в рамках этой системы и самую  систему
сделать  более  удобной  для  их  существования.  Если   антисталинизм   был
оппозицией крайностям коммунистического строя, то либерализм был  оппозицией
провинциализму, застойности, серости его умеренного существования.
   В брежневские годы "либералы" приобрели настолько сильное влияние на  всю
интеллигентскую среду, что первую половину брежневского правления можно было
бы назвать либеральной, причем с большим основанием, чем хрущевские годы. Во
вторую половину брежневского правления "либерализм" пошел на спад. Но это не
означало, что "либералов" потеснили некие "консерваторы". Это означало,  что
сами  "либералы"  в   массе   своей   стали   эволюционировать   в   сторону
"консерватизма", исчерпав свой "либерализм"  и  урвав  свои  куски  от  благ
общества.
   В тех кругах  "либеральной"  интеллигенции,  в  которых  мне  приходилось
вращаться, уже в хрущевские годы началось расслоение. Основная  масса  стала
потихоньку приспосабливаться к новым условиям и устраиваться более или менее
комфортабельно  за  счет  науки,  искусства,  культуры.  Наиболее  ловкая  и
предприимчивая  часть  начала   делать   успешную   карьеру,   выделяясь   в
привилегированные слои. Сравнительно небольшая часть, не способная к карьере
или избегавшая ее в принципе, ушла в творческую и в  чисто  интеллектуальную
деятельность, как таковую. Грани между этими тремя группами не были  резкими
и неподвижными. Происходили всякого рода флуктуации. Но в принципе  эти  три
тенденции можно было видеть в поведении вполне конкретных личностей.
   Было бы несправедливо отрицать ту положительную  роль,  какую  "либералы"
сыграли в советской истории. Это было движение,  в  которое  было  вовлечено
огромное число  людей.  Деятельность  "либералов"  проявлялась  в  миллионах
мелких дел, в совокупности оказавших влияние на весь образ жизни  советского
общества. Если ан[403] гисталинистское движение проходило в рамках партийных
организаций, то либеральное движение вышло за эти рамки  и  захватило  более
широкий круг  советских  учреждений.  Подробнейшим  образом  интеллигентская
либеральная  фронда  описана  мною  в  "Зияющих  высотах".   Ниже   я   хочу
остановиться  еще  на  одном   явлении   этого   периода,   которое   вносит
дополнительный штрих в это описание. Оно связано с именами Кафки и  Оруэлла.
Это явление очень важно для меня как писателя и социолога.



   КАФКАНЬЕ

   В московских интеллигентских кругах начали говорить о Кафке уже  в  конце
хрущевского правления. В 1965 году  были  опубликованы  некоторые  сочинения
Кафки по-русски -  "Процесс"  и  ряд  новелл.  Официально  творчество  Кафки
истолковывалось как отражение пороков буржуазного общества, как признак  его
глубокого  разложения  и  предвестник  его  скорой  гибели.  Но   московские
фрондирующие интеллектуалы использовали  его  как  повод  в  завуалированной
форме похихикать насчет язв своего  собственного  общества  и  повздыхать  о
своей собственной печальной участи. Они, разумеется, истолковали  творчество
Кафки  как  разоблачение  советского  "тоталитарного  режима".  Вздохи  были
лицемерны, ибо участь вздыхателей была не  столь  уж  печальна:  они  делали
карьеру, добивались  успехов,  обогащались  материально.  Истолкование  было
притянуто за уши. Но это не мешало московским "храбрым" интеллектуалам вести
бесконечные разговоры, в которых они блистали своей осведомленностью  насчет
"современной" культуры и прогрессивностью воззрений.  Появился  даже  особый
термин  для  обозначения  разговоров  такого  рода:  "кафкать",  "кафканье".
Изобрел  этот  термин  философ  Э.  Соловьев,  написавший  по  этому  поводу
замечательное стихотворение. Кафканье становилось модой. Те, кому  Кафка  не
нравился по каким-то  причинам  (в  этом  мало  кто  признавался),  или  кто
признавался в том, что понятия не имеет о Кафке  (таких  было  еще  меньше),
рассматривались как невежды и мракобесы. При этом  [404]  лишь  немногие  на
самом деле прочитали сочинения Кафки. Большинство же перелистало  их  наспех
или вообще не читало (в силу незнания  западных  языков  хотя  бы),  получая
сведения о них из вторых  и  третьих  рук,  причем  весьма  фрагментарные  и
искаженные.
   Вскоре, однако, мощный  поток  прямого  разоблачения  недавней  советской
истории (периода сталинизма) оттеснил кафканье на  задний  план.  Более  или
менее широкий интерес к Кафке спал. Это не было случайным. И не было  просто
ослаблением моды. Произошло  это  в  силу  неадекватности  творчества  Кафки
вкусам,  менталитету  и  потребностям  московской  интеллигентной   читающей
публики. Вспоминаю, как в начале хрущевской эры в одной компании  московских
интеллектуалов с вечера до утра спорили о том, в какой мере "Процесс"  Кафки
соответствует процессам сталинских времен. Никто  из  спорящих  не  принимал
участия в сталинских процессах ни в качестве жертв, ни в  качестве  палачей.
Когда же "лагерная" литература стала  более  или  менее  доступной  в  наших
кругах, выяснилось, что процессы сталинских времен ничего общего не имели  с
процессом в изображении Кафки. Можно, конечно, тут  заметить,  что  ошибочно
истолковывать сочинения Кафки как реалистическое описание каких-то  явлений.
Но тут дело было не в литературоведении, а в  реальной  жизненной  ситуации.
Творчество Кафки было поводом поговорить о реальности, и этот повод оказался
слабым, неглубоким и непродолжительным.
   Но, как бы мы ни истолковывали творчество большого писателя,  в  нем  так
или иначе отражается реальность. Вопрос лишь в том, какая именно  реальность
отражается в нем и что происходит с этой реальностью сегодня.  В  творчестве
Кафки отразилась реальность западного общества его  времени.  Но  реальность
западного образа жизни того  времени  (впрочем,  и  сегодня  тоже)  обладала
чертами, которые являются специфическими именно для  этого  типа  социальной
организации, и чертами, которые являются общими всякому развитому  обществу,
но которые становятся доминирующими лишь в обществе коммунистического  типа.
В  реальности  они  существовали   совместно   и   казались   неразделимыми.
Интерпретаторы Кафки, выделяя  те  или  иные  из  этих  явлений  и  под[405]
черкивая  их,  могут  представить  его  то  критиком  умирающего   западного
(буржуазного)  общества,  то  предтечей   нарождающегося   коммунистического
общества. При этом одни интерпретаторы все то, что им кажется отражением зла
в  творчестве  Кафки,  приписывают  обществу   буржуазному,   а   другие   -
коммунистическому.  А  между  тем  опыт  жизни  реального  коммунистического
общества в Советском Союзе позволяет осуществить тут должную дифференциацию.
   Опыт реального коммунистического общества обнаруживает, что самые  мощные
средства  порабощения  индивида  обществом  ему   подобных   заключаются   в
повседневном образе жизни множества обычных людей. Они настолько привычны  и
очевидны, что остаются незамеченными даже  самыми,  казалось  бы,  глубокими
мыслителями и художниками. Механизм этого порабощения не имеет ничего общего
с той картиной, какую изображает Кафка. Переносить ее на советское  общество
- значит мистифицировать  очевидную  реальность,  уклоняться  от  честных  и
откровенных  разговоров  о  ней.  Это  было  характерно   для   фрондирующей
интеллигенции  брежневских  лет.   В   произведениях   писателя   отбирались
определенные идеи и  образы.  Затем  в  некоторой  реальности  подыскивались
какие-то  явления,  которые,  по  идее,  должны  были  быть   осуществлением
предчувствий и предсказаний писателя. Реальность подгонялась под литературу.
И как правило, реальность искажалась в угоду некоторой  априорной  концепции
для фрондирующих интеллектуалов  показать  безнаказанно  "кукиш  в  кармане"
режиму, которому они сами служили.



   НЕВЕЖЕСТВО ЕСТЬ СИЛА

   Сочинения Оруэлла стали циркулировать в наших кругах  уже  в  брежневские
годы,  причем  в  самодеятельных  переводах,  сделанных,   кстати   сказать,
добросовестно. Они  имели  больший  успех,  чем  сочинения  Кафки,  особенно
"1984". Об этой книге много говорили и спорили. Причем ее истолковывали  как
книгу социологическую и  даже  как  профетическую,  предсказывавшую  будущее
состояние человечества. Это истолкование де[406]  лалось  отнюдь  не  против
воли и намерений самого Оруэлла. Он сам, по его словам, стремился довести до
логического конца "тоталитарные идеи", которые были достаточно сильными  уже
в его время и которые уже частично реализовались в гитлеровской Германии и в
сталинской  России.  Год  1984-й  был  на  Западе  объявлен  годом  Оруэлла,
поскольку именно к этому году были приурочены события его книги. Я сделал  в
связи с этим ряд выступлений. Но все идеи этих выступлений я высказывал  еще
в спорах в московских компаниях в брежневские годы, причем еще более резко и
детально, чем я это делал, оказавшись на Западе. Московские споры имели  для
меня более важное значение,  поскольку  для  меня  речь  шла  об  объективно
научном понимании  советского  общества.  Мои  взгляды  на  коммунистическое
общество и на эволюцию человечества в эти годы складывались  в  значительной
мере  в  полемике  с  оруэлловской  картиной,  которая  считалась  наилучшим
описанием реального коммунизма и эволюции человечества в нашу эпоху. Мне  же
эта картина представлялась поверхностной, примитивной, надуманной. Она  была
очень эффектной и удобной  в  сфере  идеологически-пропагандистской  критики
коммунизма.  Я  же  шел  по  пути  критики   научной,   отвергающей   всякие
литературные эффекты.
   Согласно книге Оруэлла, общественное устройство в 1984 году  будет  более
примитивным, чем пятьдесят лет назад.  Если  тут  и  является  что-то  более
примитивным, так это представление об общественном устройстве, а не само это
устройство. Посудите сами! Социальный строй будущего послекапиталистического
общества выглядит по Оруэллу так. На вершине общественной пирамиды - Большой
Брат. Ниже идет Внутренняя Партия, еще ниже - Внешняя Партия, и в самом низу
-  массы  ("пролы").  Большой  Брат  всесилен  и  непогрешим.  Его  роль   -
фокусировать в себе эмоции общества:  любовь,  страх  и  другие.  Внутренняя
Партия есть мозг общества,  Внешняя  -  его  руки.  Вся  система  управления
сосредоточена в четырех министерствах. Пролы не имеют интеллекта, лишь сорок
процентов из них  имеют  какое-то  образование.  Дети  начинают  работать  с
двенадцати лет. Члены партии отделены от масс  и  находятся  под  посто[407]
янным  контролем  полиции  мысли.  Существенную  роль  здесь  играет  особое
техническое  устройство  (телескрин),  с  помощью  которого   осуществляется
физическое наблюдение за ними. Здесь преследуется как  преступление  любовь,
низводится  почти  до  нуля  сексуальное  чувство.  Люди  одиноки,   духовно
изолированы. Сослуживцы, годами работая вместе, обычно даже  не  знают  друг
друга. Власть в обществе принадлежит Партии. Партия добивается власти  путем
причинения людям боли, мучений, страха. Это общество вообще основывается  на
ненависти. Прогресс теперь есть движение к еще большей боли, к  еще  большим
страданиям. Партия не передает  власть  своим  детям  по  наследству.  Зачем
Партия добивается власти? Тут самый главный секрет  Партии.  И  раскрывается
этот самый глубокий, таинственный и интригующий секрет в самом конце  книги:
оказывается, власть для Партии  -  не  средство,  а  конечная  цель.  Партия
добивается власти ради самой власти.
   Реальное  коммунистическое  общество  мало  что  общего  имеет  с   таким
описанием. Оно не лучше и не хуже оруэлловского.  Оно  просто  совсем  иное.
Разумеется, в оруэлловское описание вошли те сведения о реальном коммунизме,
которые он получил из различных источников.  Но  построено  это  описание  в
соответствии с понятиями, представлениями, критериями, вкусами, менталитетом
и психологией западного читателя. Это, пожалуй, до  сих  пор  есть  наиболее
сильное и характерное выражение того, как себе представляет коммунистическое
общество западный человек, который  никогда  не  жил  в  условиях  реального
коммунизма, который имеет о  последнем  весьма  поверхностные  и  отрывочные
сведения, который  живет  в  сравнительно  благополучных  условиях  западной
демократии и с иллюзиями насчет неких неотъемлемых потребностей,  качеств  и
прав человека. Оруэлловское описание будущего  (для  его  времени)  общества
построено так, чтобы вызвать чувство страха, негодования и протеста именно у
такого  читателя.  Потому  в  нем  доминируют   чисто   негативные   явления
сталинского периода и нелепые сказки, которые принесли на  Запад  российские
эмигранты  и  поверхностные  западные  наблюдатели.  А  адекватное  описание
реального коммунистического  общества  не  только  не  [408]  может  вызвать
подобные эмоции  в  душе  такого  читателя,  оно  вообще  обречено  остаться
непонятым. Нужны иные понятия, критерии, представления, вкусы,  чтобы  такое
адекватное описание коммунизма понять. Нужен опыт жизни в условиях реального
коммунизма, чтобы испытать  страх,  негодование,  протест  и  прочие  эмоции
такого рода.
   Реальное коммунистическое  общество  приходит  в  мир  прежде  всего  как
искушение и облегчение условий жизни для многих  миллионов  людей.  Лишь  на
этой основе оно развивает и обнаруживает свою  подлинную  натуру  как  новая
форма угнетения, рабства, неравенства. Оно  при  этом  порождает  новый  тип
человека как существа социального,  с  новыми  представлениями  о  мире,  об
обществе, о ценностях и смысле  жизни,  с  новыми  критериями  оценки  всего
происходящего. Оно  порождает  нового  человека,  с  точки  зрения  которого
оруэлловское общество выглядит лишь как намек на недостатки  того  реального
общества, в котором он живет, в частности на дефицит предметов  потребления,
доносы, фальсификацию истории.
   Приведу лишь несколько разрозненных примеров несоответствия оруэлловского
описания реальному коммунистическому обществу, классическим  и  историческим
первым образцом которого является Советский Союз. Это общество поголовной  и
обязательной грамотности. Причем грамотность здесь не есть показатель некоей
душевной  доброты   властей,   она   есть   абсолютная   необходимость   для
существования всей системы хозяйства, культуры и  управления.  Детский  труд
запрещен. Люди чувствуют себя детьми здесь гораздо дольше,  чем  на  Западе.
Условия труда здесь значительно легче, чем на Западе. Хотя жизненный уровень
тут в целом ниже, чем на Западе, зато тут  все  основные  жизненные  факторы
гарантированы  -  работа,  образование,  жилище,  медицинское  обслуживание,
пенсия. Семья здесь не разрушается, дети не отрываются от родителей.  Любовь
и секс не преследуются, если  они  не  переходят  в  разврат  и  извращения.
Коммунистическое  общество   вообще   устраняет   проблему   одиночества   и
изолированности индивида. Индивид здесь оказывается во всех  своих  основных
жизненных  функциях  членом  коллектива,   полностью   подпадает   под   его
(коллектива) контроль. И  никакого  мистического  [409]  телескрина  тут  не
нужно, ибо члены коллектива знают друг о друге все, причем знают наперед.
   С социологической точки зрения коммунистическое общество  разделяется  не
на партию и пролов, а совсем на иные структурные элементы и  иные  категории
граждан. Партия здесь имеет совсем иную структуру. И  роль  ее  иная.  Члены
партии не отделены от прочих граждан общества. Образ  жизни  большинства  из
них не отличается  от  образа  жизни  беспартийных.  Привилегированные  слои
населения передают  свое  положение  по  наследству  своим  детям  благодаря
лучшему образованию и связям родителей. Все жизненные блага в этом  обществе
распределяются в соответствии с  социальным  положением  индивидов.  И  люди
добиваются власти здесь не ради власти, как таковой, а  ради  тех  жизненных
благ, какие дает власть. Глубочайший  секрет  оруэлловской  Партии  есть  на
самом деле социологическая нелепость. Никаких мистических  секретов  в  этом
обществе  нет   вообще.   Оно   страшно   своей   серостью,   прозаичностью,
нормальностью, целесообразностью.
   Нелепостью     выглядит     также     и      идеология      оруэлловского
послекапиталистического  общества  в  сравнении   с   идеологией   реального
коммунистического. "Мы, -  заявляет  представитель  господствующей  верхушки
оруэлловского общества, - отказались  от  идеи  девятнадцатого  века,  будто
существуют какие-то объективные законы природы. Мы, - утверждает он, -  сами
создаем законы природы. Реальность существует лишь в  коллективном  сознании
Партии и нигде больше. Реальность находится внутри черепа.  Мы  контролируем
сознание и благодаря этому контролируем материю".
   С  такой  идеологией  долго  управлять  обществом  невозможно.  Идеология
реального коммунистического общества опирается  на  науку  и  использует  ее
достижения. Управление этим обществом в принципе  невозможно  без  признания
объективных закономерностей природы и общества.
   Оруэлл  на  самом  деле  не  предсказал   будущее   посткапиталистическое
общество, а отразил стра