было сделать неудобно,  так  как
энтузиасты-избиратели  заблаговременно  заполняли  избирательные  участки  и
прилегающие к ним дворы и улицы.  Так  мы  с  ним  попали  в  кинохронику  в
качестве первых избирателей. Наши знакомые, увидев нас в  этой  роли,  долго
потешались над нами. А разгневанный Валентин написал куда-то по этому поводу
разоблачительное письмо.



   КАК СТАТЬ ПИСАТЕЛЕМ

   Из армии я вернулся с чемоданом рукописей. За довольно большие деньги мне
перепечатали на машинке повесть, которую я  считал  наиболее  законченной  и
безобидной.  Это  была  "Повесть  о  предательстве".  Темой   повести   было
взаимоотношение гражданского долга и [251] личной дружбы. Я приложил  немало
усилий к тому, чтобы придать повести официально приемлемый  вид.  Я  свел  к
минимуму  юмористические  и  сатирические  места.  Главным   героем   сделал
доносчика. Его донос на друга изобразил как исполнение долга. И даже изменил
название: назвал ее "Повестью о долге". Одну  копию  я  отнес  К.  Симонову,
другую - писателю В.И., с которым меня познакомил университетский  приятель.
Симонов повесть  похвалил,  но  посоветовал  ее  уничтожить,  если  я  хотел
остаться на свободе и в живых. У Симонова я познакомился  с  человеком,  имя
которого не помню. И не знаю, кто он был по профессии. Помню только, что  от
Симонова мы вышли  вместе,  зашли  в  какую-то  забегаловку  и  основательно
напились. Он пролистал повесть, но определенное впечатление  себе  составил.
Он сказал, что самое криминальное в повести - то, что она внешне имеет форму
оправдания подлости, и это разоблачает ее сильнее,  чем  если  бы  это  была
откровенная сатира. Он отметил также мою способность "смеяться без улыбки  и
рыдать со смехом". Этот человек дал мне совет, как стать  писателем.  "Чтобы
стать писателем, - говорил он, - надо влезть в писательскую среду  и  начать
крутиться в ней. Встречаться с писателями, лучше  всего  -  с  влиятельными.
Делать  вид,  что  ты  восторгаешься  их  сочинениями.  Написать  что-нибудь
серенькое и безобидное, но актуальное. О войне, конечно, было бы подходящим.
О героизме. Показать написанное этим  влиятельным  писателям,  выслушать  их
советы, учесть замечания.  Кто-нибудь  из  них  не  устоит  и  порекомендует
напечатать в каком-либо сборнике или  заштатном  журнале.  Напечатав  первый
рассказик, благодари  маститых  покровителей.  Подари  оттиск  рассказика  с
восторгами и благодарностями. Строчи второй рассказик и проталкивай  тем  же
путем. Теперь рассказик можешь сделать получше, если, конечно, в  состоянии.
Чтобы было видно, что ты -  растущий  талант.  Через  несколько  лет  сочини
повестушку. Дай ее на  обсуждение  в  толстый  журнал.  Ну  и  покровителям,
конечно.  Терпеливо  жди,  когда  решат  напечатать.  Самое  главное  -   не
обнаруживай, что у тебя есть способности. Лучше, если их  вообще  нет.  Если
способности есть, но маленькие, считай, что повезло. Большим писателем стать
можешь. На[252] печатав повестушку, приложи усилия к тому,  чтобы  появилась
хорошая рецензия. Не жалей  денег  на  подарки  и  угощения.  Кто-нибудь  из
покровителей клюнет и непременно произведет тебя в  ранг  подающих  надежды.
После рецензии добивайся вступления в Союз  писателей.  Лезь  во  все  дыры.
Участвуй в комиссиях. Холуйствуй перед всеми. Лижи задницу всем,  кто  может
быть полезен. Добивайся авансов и всяческих благ.  Чем  больше  урвешь,  тем
больше тебя ценить будут. Утвердившись, пиши  толстый  роман.  Если  ты  все
предыдущие советы выполнишь, роман  автоматически  получится  именно  такой,
какой нужен для успеха в качестве выдающегося советского писателя".
   Я здесь изложил совет этого человека в сокращенном виде и так,  как  суть
его припоминаю теперь.  Тогда  он  говорил  долго,  несколько  часов.  После
попойки я изорвал копию рукописи моей повести, которую мне вернул Симонов, и
обрывки рассовал по мусорным урнам на пути домой.
   Другой писатель, В.И., нашел повесть идеологически порочной.  К  счастью,
он вернул мне рукопись.  Придя  домой,  я  сжег  все  рукописи.  Сжег  и  те
рукописи, которые сохранил Борис. Едва я  успел  это  сделать,  как  ко  мне
явились с обыском из "органов". Тот, другой писатель, надо полагать, сообщил
о моем сочинении в "органы". На сей раз я дешево отделался лишь  беседой  на
Лубянке. Из беседы я  извлек  один  положительный  вывод:  очевидно,  архивы
"органов" были на самом деле сожжены во время паники,  когда  немцы  подошли
вплотную  к  Москве.   Иначе   мне   наверняка   припомнили   бы   довоенные
"приключения".



   ДУШЕВНЫЙ КРИЗИС

   На мысли о литературной карьере мне  пришлось  поставить  крест,  еще  не
начав ее. В  сочетании  с  другими  обстоятельствами  это  повергло  меня  в
состояние глубокого душевного кризиса. Я решил покончить  с  собой.  С  этой
целью уехал  к  Василию,  с  которым  вместе  приехал  из  армии  в  Москву,
намереваясь воспользоваться его пистолетом. Если бы у меня не  отобрали  мое
"по[253] четное" оружие на границе, я, скорее  всего,  использовал  бы  его.
Василий мое намерение одобрил. Но предложил перед уходом  на  тот  свет  как
следует выпить. И мы основательно напились. Намерение  застрелиться  отпало.
Но намерение разрушить себя осталось. В конце 1946 года у меня  обнаружилась
язва желудка. Я не стал лечиться, продолжал  пьянствовать,  в  морозы  ходил
полураздетым, без головного убора. Спал где придется и как придется. Открыто
издевался над всеми советскими святынями и над Сталиным. Я хотел  безнадежно
заболеть, быть убитым  в  пьяной  драке  или  быть  замученным  в  застенках
"органов". Но мне почему-то  все  сходило  с  рук.  Людям,  с  которыми  мне
приходилось сталкиваться, казалось, что я качусь ко  дну  и  к  гибели.  Мне
сочувствовали и любили меня за это. Не знаю, является  это  общечеловеческим
или специфически русским  качеством  -  способствовать  падению  ближнего  и
помогать ему в этом. Когда я потом бросил пить и начал вести здоровый  образ
жизни, мои друзья и знакомые реагировали на это с гневом и ненавистью.
   Теперь, оглядываясь назад, я спрашиваю себя:  в  чем  была  причина  того
душевного  кризиса?  На  первый   взгляд   объяснение   кажется   очевидным:
возвращение прежних тяжелых бытовых условий, возвращение  довоенных  явлений
сталинизма, крушение надежд на  литературное  творчество,  символизировавшие
для меня тогда "иной мир". Все это играло роль, конечно. Но дело не только в
этом. Этот кризис был не первый и не последний. Я его связываю  с  явлением,
которое  я  называю  направлением  личности.  Это  явление  можно  уподобить
автопилоту в самолете - прибору, который  восстанавливает  заданный  курс  в
случае отклонений самолета от этого  курса.  Такой  "прибор"  уже  в  юности
сложился в моей психике. Наметилось и направление будущей жизни -  ее  курс.
Хотя жизнь вольно или невольно шла зигзагами, мой внутренний "автопилот" все
же выводил меня на заданный курс. Но в жизни наступали  моменты,  когда  сам
мой "автопилот" оказывался  не  в  состоянии  восстановить  курс  или  когда
казалось, что терялся сам курс, - терялось направление личности. А я уже  не
мог жить без  этого  внутреннего  механизма.  В  то  время  я  потерял  свой
жизненный курс.



[254]

   СУДЬБА РУССКОГО ГЕНИЯ

   В 1947 году я потерял самого близкого в моей жизни  друга  -  Бориса.  Ко
времени моей демобилизации он окончил художественное училище. Женился.  Имел
дочь. Во время  войны  был  в  партизанах,  сделал  серию  рисунков  обороны
Сталинграда, за которую был награжден премией  ЦК  ВЛКСМ.  В  1946  году  он
работал художником в журнале "Вокруг света". Выиграл несколько конкурсов  по
графике. Знатоки сулили ему будущее большого художника. Это и  сгубило  его.
Нашлись завистники. Они использовали психическую неустойчивость Бориса и его
полную   практическую   беспомощность.   Начались   интриги   и    служебные
неприятности. Он тяжело заболел. В конце 1946 года от него ушла жена, забрав
с собою дочь. Умер отец. Он потерял работу. Нормальные контакты с ним  стали
невозможны.
   На примере Бориса я наблюдал одно из  самых  гнусных  проявлений  законов
общества,   которые   я   впоследствии   назвал   законами    коммунальности
(массовости). Есть два типа запретов и препятствий для одаренных людей. Одно
дело - ты что-то сделал, и власти чинят тебе какие-то  препятствия.  В  этом
есть своя выгода. Ты все равно известен. Живешь на  хорошем  уровне.  Имеешь
репутацию   порядочного   человека.   Твои   достижения   преувеличивают   в
определенных кругах. На Западе раздувают. Такая полузапретность  увеличивает
твой социальный вес и роль в  культуре.  История  советской  культуры  полна
таких полузапрещенных персонажей. Они удобны для многих.  С  ними  вроде  бы
приобщаешься к чему-то запретному, но  без  особого  риска.  И  для  средств
массовой информации такие фигуры чрезвычайно удобны. И другое дело - тебе не
дают проявиться настолько, чтобы стать общественно  признанной  значительной
фигурой, адекватной твоему  таланту.  При  этом  тебе  официально  не  чинят
никаких препятствий - это как раз было бы в твою  пользу,  привлекало  бы  к
тебе внимание. Официально тебя просто игнорируют и отдают на съедение  массе
других людей, от которых зависит твоя судьба как человека  творческого.  Они
сразу замечают масштабы твоего таланта и совершают  сотни  и  тысячи  мелких
дел, каждое из которых ничтожно, но которые в совокупности могут убить [255]
гения любого калибра. И запрета вроде нет.  Но  тут  о  тебе  умолчали,  тут
сказали так, что лучше  бы  не  говорили  совсем,  тут  не  издали,  тут  не
напечатали рецензию, тут пустили в ход клевету... И это - изо дня в день, из
месяца в месяц, из года в год. Таким путем душат медленно  и  незаметно,  но
наверняка. Пробиться почти невозможно. Только случай или чудо способны  тебе
помочь. Но если такое чудо случилось и ты обнаружил свои  размеры,  на  тебя
наваливаются с еще большим остервенением. И мало  кто  приходит  к  тебе  на
защиту, если вообще приходит. Ты неудобен для всех - для властей, для  массы
бездарностей,   считающихся   талантами   и   гениями,   для    поклонников,
околачивающихся около признанных  и  полузапретных  (особенно  около  таких)
фигур, для прессы. Существует  целая  система  приемов  такого  постепенного
удушения потенциального гения. Люди овладевают ими с поразительной быстротой
и без подсказок. Они действуют даже без взаимного  сговора  так,  как  будто
получают указания из некоего руководящего центра.
   Говорят, будто исторический Сальери был совсем не таким, как  в  легенде.
Но если это и так, легенда все равно ближе к истине. В моцартовское время на
одного реализовавшегося Моцарта приходился один Сальери.  В  наше  время  на
одного  потенциального  Моцарта   находятся   тысячи   актуальных   Сальери,
действующих еще более подло и мелко, чем легендарный Сальери. Прогресс!
   Впоследствии я внимательно наблюдал фактическую  ситуацию  в  культуре  в
смысле действия критериев оценки деятелей культуры. Есть два рода  критериев
- критерии социального успеха и  критерии  реального  вклада  в  культуру  и
новаторства. Они не совпадают. Их расхождение в наше время  стало  вопиющим.
Критерии   социального   успеха   фактически   разрушили   критерии   успеха
творческого. Наблюдение таких явлений было  для  меня  одним  из  источников
будущих социологических идей.



   СУДЬБА РУССКОГО ВОИНА

   В начале 1947 года в Москву приехал Василий. Я познакомил его с женщиной,
с которой я короткое время работал в артели игрушек. Я числился инженером  в
этой арте[256] ли. Мои обязанности  заключались  в  том,  чтобы  подписывать
какие-то бумажки. Я заметил, что это  могло  плохо  кончиться  для  меня,  и
уволился. Василий устроился на мое место и женился на женщине, о  которой  я
упомянул. Она была заведующей складом артели. Кстати сказать,  женщина  была
довольно интересная.  Василий,  во  всяком  случае,  был  ею  доволен  и  не
выказывал намерения разводиться. Сначала он пытался  работать  честно,  даже
сделал какие-то рационализаторские усовершенствования. Но быстро убедился  в
том, что честно работать нельзя. Начальство требовало денег,  считая  артель
источником левых доходов. А встав на путь преступления,  он,  как  и  многие
другие бывшие фронтовики, покатился по нему до конца. В артели  обнаружились
крупные хищения. Василию грозил большой срок тюрьмы.  И  он  застрелился  из
того "почетного" оружия, документ на которое он подделал из моего наградного
документа.
   Мне удалось добиться того, чтобы его похоронили как героя войны, а не как
подлежавшего суду преступника. Он был, как оказалось,  награжден  более  чем
десятью орденами и множеством медалей. Жулики из артели все-таки свалили всю
вину на него и, как говорится, вылезли сухими из воды.
   Впоследствии  я  смотрел  фильм  "Судьба  солдата   в   Америке".   Фильм
прекрасный, не спорю. Но то, что происходило в нашей стране, давало материал
для десятков фильмов и книг гораздо более сильных. Но эта возможность так  и
осталась неиспользованной: изображение явлений такого  рода  было  запрещено
строжайшим образом. И это касалось  не  только  послевоенных  лет,  но  всей
советской истории вообще. После  смерти  Сталина  было  дозволено  писать  о
репрессиях. Но самые основы  жизни  общества  так  и  остались  нетронутыми.
Думаю, что мои "Зияющие высоты" явились первой в русской литературе  большой
книгой, имевшей  сознательной  целью  анализ  реальных  прозаических  будней
советского общества как основы всего общественного здания.



   ПЬЯНСТВО

   Моральная деградация общества началась еще во время войны. Но в войну она
прикрывалась и даже сдерживалась высокими целями защиты Родины. После  войны
[257]   этот    сдерживающий    фактор    исчез.    Коррупция,    карьеризм,
приспособленчество, пьянство, сексуальная распущенность и прочие  негативные
явления   стали   с   циничной   откровенностью   доминирующими    факторами
психологической,  моральной  и   идеологической   атмосферы   тех   лет.   Я
принципиально отверг все  это  для  себя  лично,  за  исключением  пьянства.
Пьянство я считал морально оправданным. Более того, я относился к нему как к
явлению неизбежному в условиях России, причем как к явлению  социальному,  а
не медицинскому. В моих книгах есть много страниц на эту тему, в особенности
в "Евангелии для Ивана"  и  в  "Веселии  Руси".  Приведу  для  примера  одно
стихотворение:

   Напрасно на нас, словно зверь, ополчилося
   Наше прекрасное трезвое общество.
   Полвека промчалось. А что получилося?
   С чего оно начало, там же и топчется.
   Нас крыли в комиссиях. Били в милиции.
   С трибуны высокой грозили правители.
   А мы устояли, не сдали позиции.
   Мы клали с прибором на их вытрезвители.
   Чтоб строить грядущее им не мешали мы,
   Рефлексы по Павлову выправить тщилися.
   И все ж по звонку перегаром дышали мы,
   А не слюною, не зря ж мы училися.
   Уколы кололи. Пугали психичками.
   Даже пытались ввести облучения.
   И само собой, нас до одури пичкали
   Прекрасными сказками Маркса учения.
   Но пусть эта муть хоть столетие тянется.
   Нас не согнуть никакой тягомотиной.
   Друзья-алкаши! Собутыльники! Пьяницы!
   Зарю человечества встретим блевотиной!
   Иначе строители нового рьяные
   Во имя прогресса совсем перебесятся.
   И трезвые даже, не то что мы, пьяные,
   Завоют с тоски и от скуки повесятся.

   Физиологической склонности к алкоголю у меня никогда не было.  Мой  отец,
мать и все братья и сестры были трезвенниками. Я начал употреблять  алкоголь
по[258] тому, что это было принято, и потому, что  нам  выдана  ли  спирт  и
водку за боевые вылеты. Я  пил  с  отвращением,  заставляя  себя  пить.  Это
отношение к алкоголю у меня было неизменным всю жизнь. Оказавшись на Западе,
я получил возможность пить лучшие алкогольные напитки  мира.  И  мне  иногда
приходилось их пробовать. Но я всегда это делал через силу и с  отвращением.
В мои "пьяные" годы я без всяких усилий прекращал пить на несколько месяцев,
а иногда на год и более. В 1963 году я вообще перестал пить и почти двадцать
лет не выпил ни капли спиртного. С 1982 года  я  начал  вновь  выпивать,  но
очень редко и  исключительно  ради  компании.  Так  что  я  никогда  не  был
медицинским  алкоголиком.  Я  был  чистым  примером  пьянства  как   явления
социального и национального русского.
   В России алкоголь никогда не был элементом обычной пищи,  как  во  многих
других местах планеты. Он был  всегда  элементом  государственной  политики.
Главными причинами пьянства всегда были бедность и убожество жизни, а  также
психологические драмы, порожденные безвыходностью положения и  отчаянием.  В
первые послевоенные годы пьянство приняло такой размах, какого  не  было  за
всю прошлую историю России. Не было средств на хорошую еду и  одежду.  А  на
пьянство хватало. Оно было дешевле.  Люди  пережили  неслыханные  лишения  и
горе. В пьяном виде это  на  время  забывалось.  Жизнь  становилась  немного
красочнее  и  веселее.  Отношения  с  людьми  становились  душевнее.  Власти
умышленно поддерживали пьянство как средство отвлечь внимание  людей  от  их
тяжелого положения. Алкогольные  напитки  продавались  повсюду.  На  вечерах
отдыха, которые регулярно устраивались во всех учреждениях  и  предприятиях,
непременно работал буфет.
   Больше половины студентов нашего курса оказались бывшими военнослужащими.
Первый же день занятий мы  отметили  тем,  что  направились  в  забегаловку,
расположенную между университетскими зданиями. Мы ее называли "Ломоносовкой"
в честь Ломоносова, который,  как  известно,  "был  выпить  не  дурак".  Эта
"Ломоносовка"  была  большим   соблазном   для   студентов.   По   настоянию
университетского начальства ее закрыли и снесли с лица земли в 1948 году. По
поводу ее закрытия мы уст[259] роили поминки по ней в скверике, сделанном на
ее месте. Кончились эти поминки тем, что  половина  участников  оказалась  в
милиции за дебош в общественном месте, а другая половина - в вытрезвителе.
   Наши пьянки принимали мальчишески увеселительные формы. Мы как  будто  бы
вернулись обратно в нашу раннюю юность  и  спешили  таким  варварским  путем
наверстать  потерянное.  Вспоминаю  некоторые  забавные   случаи.   Идя   на
демонстрацию 1 Мая 1947 года, мы решили выпивать по сто грамм водки у каждой
питейной точки, которые были в большом числе на всем маршруте нашей  колонны
вплоть до подхода к  центру  города.  Закуска  была  бедная,  а  водка  -  в
изобилии. Когда мы дошли  до  того  места,  где  собирались  строить  Дворец
Советов, мы дружно легли посредине улицы. Милиция оттащила нас за забор, где
была заброшенная стройка Дворца Советов. Мы  там  отоспались  до  вечера.  А
вечером продолжали пьянствовать в праздничной  компании,  какие  тогда  были
обычными. Другой случай - соревнование по пьянству  в  кафе  на  углу  улицы
Горького  и  проезда  Художественного  театра.  В  соревновании  участвовало
человек  двадцать  от  разных  факультетов   университета.   Наш   факультет
представляли Владимир Семенчов, бывший штурман бомбардировочной  авиации,  и
я. Зрелище было грандиозное. Мы просили не убирать пустые пивные и  водочные
бутылки. Масса народа толпилась вокруг наших  столов  и  у  окон  на  улице.
Заключались  пари,  как  на  ипподроме.  Первое   место   занял   парень   с
геологического факультета, даже не служивший в армии. Он  был  действительно
большой, прирожденный талант по части выпивки.  Второе  место  занял  Володя
Семенчов, отставший от него всего лишь на бутылку пива. Я  занял  пятое  или
шестое место.
   Этот Володя был на  редкость  хорошим  собутыльником,  добрым,  щедрым  и
умным. Ритуальное пьянство на  всю  жизнь  стало  его  призванием.  Хотя  он
окончил университет, защитил кандидатскую  и  докторскую  диссертации,  стал
профессор