ом  и  заведующим  кафедрой,  он  в  душе  остался   пьяницей   тех
послевоенных лет.
   Мы  с  ним  довольно  часто  организовывали  массовые  попойки,  а  также
пьянствовали вдвоем. Он организовывал выпивки со вкусом, как говорится,  "со
смаком", с  [260]  маленькими  приключениями  и  длинными  разговорами.  Его
страстью были  проходные  дворы.  Их  тогда  в  Москве  было  много.  И  они
действительно порою были очень интересными. Однажды мы с ним в поисках таких
приключений забрались во двор какого-то секретного  учреждения  с  железными
дверями и решетками на окнах. Нас задержали на много часов, выясняя, кто  мы
такие. Во время наших попоек мы вели разговоры о сущности нашего общества  и
о сталинизме. Он понимал мои убеждения и добавлял от себя кое-что. У него не
было никаких иллюзий. Но он не принимал происходящее  близко  к  сердцу.  Он
хотел лишь комфортабельно устроиться в жизни и продолжать поведение  пьяницы
по призванию.
   Во время наших попоек постоянно велись разговоры о войне, о загранице,  о
положении в стране.  Аналогичные  разговоры  происходили  в  тысячах  других
аналогичных компаний. В этих разговорах проскальзывали критические  реплики,
рассказывались острые анекдоты, высказывались невольно откровенные затаенные
мысли. Шла незаметная и вроде бы незначительная работа многих тысяч людей по
подготовке базы для будущего антисталинистского  движения  и  десталинизации
страны.
   Из моих собутыльников тех лет хочу  упомянуть  также  Василия  Громакова,
бывшего капитана и командира  батальона,  и  Владимира  Самигулина,  бывшего
старшего лейтенанта и командира роты. Громаков впоследствии стал  секретарем
партийного бюро факультета, защитил диссертацию по работам Сталина о Великой
Отечественной войне. Вместе с тем он был отличным товарищем и  собутыльником
и самым лучшим знатоком политических анекдотов, за которые полагался срок.



   ОЖИВЛЕНИЕ АНТИСТАЛИНИЗМА

   В эти годы началось усиление репрессий не только за бесчисленные мелкие и
крупные уголовные преступления, но и за "политику". Возвращалась  обстановка
конца тридцатых годов. Летом 1948  года  я  ездил  на  работу  в  колхоз  со
студенческой бригадой факультета. Положение в колхозах было еще хуже, чем до
войны. По возвращении из колхоза один член нашей  бригады,  бывший  офи[261]
цер-фронтовик Том Тихоненко высказал несколько критических фраз о  колхозах.
Его осудили на десять лет по 58-й статье. Тихоненко учился  на  курс  старше
меня. Свои мысли о колхозах он высказал в своей группе. О  его  осуждении  я
узнал лишь постфактум. Если бы он был на нашем курсе, я бы  не  удержался  и
поддержал его из солидарности. Уже после того, как Тихоненко  отбыл  срок  и
был освобожден в хрущевские годы, он  сказал,  что  донос  на  него  написал
сокурсник и что последний выступал свидетелем на суде. В этом  же  году  был
осужден на большой срок только что поступивший на факультет  Виктор  Красин,
впоследствии ставший  диссидентом.  Его  осудили  вместе  с  группой  других
студентов за занятия буддизмом. Многочисленные случаи арестов происходили  в
нашем непосредственном окружении. Сталинизм  с  новой  силой  проявлял  свою
натуру. Мой несколько ослабевший в годы войны антисталинизм тоже  возродился
и  стал  осмысленнее.  Я  начал  вести   систематическую   антисталинистскую
пропаганду.
   Я с моим антисталинистскими умонастроениями  не  был  исключением.  Такие
настроения в то время были у многих. Дело тут  было  не  в  знании  каких-то
негативных фактов сталинизма и не в способности иронизировать по их  поводу,
а в том, как человек  переживал  эти  факты,  какое  влияние  знание  о  них
оказывало на его идеологическое и нравственное состояние и на его поведение.
Мы в наших компаниях  издевались  и  потешались  над  "научным  коммунизмом"
Маркса так, как его не критиковали никакие враги марксизма и коммунизма.  Но
у многих ли из нас это превращалось в смысл  и  в  программу  нашей  жизни?!
Другой    мой    университетский    друг    уже    тогда    коллекционировал
антикоммунистические анекдоты. Но он не стал антикоммунистом. Он  стал  даже
специалистом по "научному  коммунизму".  Организаторы  сталинских  репрессий
лучше, чем кто бы то ни было, знали  правду  о  сталинских  концентрационных
лагерях. Но они от этого не стали антисталинистами.
   Я не могу утверждать, что мне уже тогда была ясна сущность сталинизма.  Я
еще  не  был  подготовлен  для  этого  профессионально.  Да  и  сам  феномен
сталинизма еще не изжил себя как исторически преходящее явление. Он был  еще
в расцвете сил и казался вечным. Для [262] меня, как и для  других,  он  еще
был социализмом (коммунизмом), как таковым, а  не  историческим  периодом  и
исторической формой эволюции социализма (коммунизма).  Мне  это  стало  ясно
лишь после смерти Сталина.
   Война, как мне стало ясно впоследствии,  нанесла  удар  по  сталинизму  в
самих основах общества, удар по существу. Она обнаружила дефекты  сталинизма
и создала условия для развития в стране феноменов, сделавших его со временем
излишним и даже опасным для существования общества. Но война  вместе  с  тем
укрепила сталинизм в  его  поверхностных  проявлениях,  укрепила  по  форме.
Страна победила в войне отчасти благодаря  сталинизму,  но  отчасти  вопреки
ему. Сталинизм же все отнес на свой счет. Да  и  население  страны  в  массе
своей полагало,  что  победили  благодаря  Сталину  и  всему  тому,  что  он
олицетворял. Сталин  и  сталинисты  во  всей  стране  торжествовали  победу.
Возродились все довоенные ужасы сталинизма. Потребовалось еще  почти  десять
лет, прежде чем сталинизм сошел со сцены истории.
   Проходят годы. Исчезают конкретные исторические обстоятельства. И  многое
в прошлом начинает казаться бессмысленным. Сейчас, через тридцать  пять  лет
после смерти Сталина, многие  критикуют  его  и  выглядят  героями.  А  ведь
критиковать сейчас Сталина - все равно  как  критиковать  Чингисхана,  Ивана
Грозного или Гитлера. А в 1946 - 1948 годы это  было  смертельно  опасно.  Я
встал на путь активного антисталинизма не из расчета прослыть героем.  Я  не
надеялся выжить. Я лишь хотел как можно больше причинить ущерба  сталинизму.
А репутацию героя на этом тогда нельзя было приобрести даже в глазах тех,  с
кем я вел опасные разговоры. Разговоры же я вел бесчисленные. Они  на  много
лет  стали  фактически  главным  делом  моей  жизни.  В  основном  это  были
импровизации. В них я не столько убеждал моих собеседников в чем-то, сколько
вырабатывал  для  самого  себя  понимание  явлений,  о  которых  шла   речь.
Конкретное содержание разговоров, конечно, не запомнилось. Оно никак и нигде
не фиксировалось. В них делались важные открытия без претензии на  авторство
и без всякой возможности удержать его за собой. Авторство сохранялось лишь в
одной форме - в форме доносов.



[263]

   ТАЙНЫЙ АГИТАТОР

   Я учился, зарабатывал на жизнь, вел вроде бы обычную жизнь. Но эта  жизнь
имела стержень: это была нелегальная агитационная деятельность. Основное  ее
содержание составляла антисталинистская  агитация,  переходившая  в  критику
всех  аспектов  нашего  общества.  Ко  мне,   очевидно,   перешли   какие-то
способности  от  матери  разговаривать  с  людьми.  Только  эти  способности
обратились на проблемы идейные. Я  распропагандировал  многие  десятки  моих
собеседников.  Они,  конечно,  помалкивали  о  том  влиянии,  какое  на  них
оказывали разговоры со мною. Когда стало возможным признать это влияние, они
это не сделали уже из других соображений. Лишь  очень  немногие  признавали,
что эволюцией своего мировоззрения были обязаны  мне.  Таким  оказался  Карл
Кантор. Осенью 1947 года он демобилизовался  из  армии  и  поступил  на  наш
факультет.  Карл  стал  одним  из  тех,  с  кем  я  мог  говорить  с  полной
откровенностью, причем, как говорится, "на полную железку". И  это  несмотря
на то, что он был искренним сталинистом. В разговорах с ним я оттачивал свои
собственные взгляды. Наши разговоры  были  полемикой,  но  такой  полемикой,
которая    лучше    любого    согласия.     Карл     родился     в     семье
революционеров-марксистов и вырос искренним марксистом-ленинцем. Думаю,  что
и остался таковым до конца. И я уважаю его за это. Со временем он стал одним
из крупнейших советских теоретиков искусства. Очень много работал в  области
технической эстетики, тогда еще совершенно новой в Советском  Союзе  области
эстетики. Разговоры с людьми вообще в моей жизни  играли  роль  огромную.  В
России в силу обстоятельств в те годы появлялось довольно много  людей,  для
которых  разговоры  становились  чуть  ли  не   призванием.   Были   мастера
разговоров.  Мы  могли  разговаривать  часами,  испытывая   интеллектуальное
наслаждение от самого процесса разговора. В этих  разговорах  я  вырабатывал
для себя принципы и опыт моей интеллектуальной эстетики - эстетики мысли.
   Ведя свою агитацию, я вовсе не имел целью  побуждать  людей  на  какие-то
активные действия. Я просто разговаривал с людьми, как они того и хотели,  и
вы[264] сказывал им все то, что знал сам и что надумал.  Я  просто  раздавал
людям содержание своего интеллекта и души.  А  к  каким  последствиям  в  их
эволюции это вело, я об этом вообще не думал. Более того,  я  даже  не  имел
сознательной целью определенного рода агитацию.  Последняя  получалась  сама
собой, непроизвольно, просто потому, что я людям отдавал  то,  что  имел,  а
иного у меня не было.



   РИСКОВАННЫЙ СМЕХ

   Студенческие годы были для меня веселыми, несмотря ни на что.  Шутками  и
хохмами было заполнено все время, включая самые серьезные лекции и семинары.
Приведу два характерных примера на этот счет.
   Во время одной лекции, в которой речь шла  о  теории  условных  рефлексов
Павлова, я предложил мою интерпретацию  этой  теории,  перевернув  отношение
собак и экспериментатора. Преподаватель растерялся, так как  теория  Павлова
считалась приложимой и к человеку. Тогда же я пустил в оборот другую  шутку,
сказав, что Павлов изгнал идеализм  из  его  последнего  убежища  с  помощью
собак. Это  была  словесно  незначительная  переделка  официально  принятого
утверждения.
   Я быстро усвоил алгоритм сочинения марксистских текстов, так что  мог  их
воспроизводить сам, даже не читая их,  зная  их  по  намекам.  На  одном  из
экзаменов мне попался вопрос о работе Сталина "О трех  особенностях  Красной
Армии", которую я не читал. Отвечая, я изобрел десять особенностей и мог  бы
изобрести еще десять, если бы меня не остановили. Мой ответ был  оценен  как
лучший в группе.



   ТРЕЗВОСТЬ

   Годы 1948 - 1951-й  для  меня  были  трезвыми  как  в  прямом,  так  и  в
переносном смысле слова. Я прекратил  прежнее  безудержное  пьянство.  Перед
летними каникулами я  прошел  медицинскую  комиссию  в  военкомате.  Никаких
следов язвы желудка обнаружено не было. Я был при[265] знан годным к  службе
в авиации и даже к полетам на современных самолетах. Летнее время я проводил
на военных сборах. Летал на спортивных самолетах. Цель  полетов  заключалась
не только в том, чтобы подкреплять наши летные навыки, но  и  в  том,  чтобы
натренировать для полета в лозунгах "Слава КПСС!" или  "Сталину  слава!"  на
воздушном параде. Некоторым из  нас  предложили  вернуться  в  армию.  Часть
бывших летчиков, отчаявшихся устроиться на  гражданке,  согласились  на  это
предложение. Я отказался. Я уже выкарабкался  из  душевного  кризиса  и  уже
приобрел вкус к учебе.
   С начала учебного года я стал подрабатывать на жизнь, работая учителем  в
ряде школ. Преподавал логику и психологию. Один год я преподавал логику даже
в Пожарной академии.  Одновременно  начал  посещать  механико-математический
факультет университета. Хотел перевестись на него, но начать  учиться  сразу
на третьем курсе я не мог, а терять два года не  хотелось.  Кроме  того,  на
философском факультете я получил  право  свободного  посещения,  т.  е.  мог
пропускать какие-то лекции. На механико-математическом факультете  это  было
невозможно, так что я не смог бы зарабатывать на жизнь.
   Теперь я мог позволить себе снимать жилье частным порядком.  В  ужасающей
тесноте на Большой Спасской жить стало невозможно. Я выработал стиль  жизни,
позволявший мне достойно жить на мизерные средства. Этот стиль жизни касался
одежды, питания и прочих трат. Все мое имущество я  мог  унести  с  собой  в
руках при перемене места жительства. Я не покупал книг, беря их в библиотеке
или у знакомых. Я был беспартийным.  Принципиально  не  принимал  участия  в
общественных мероприятиях, если не считать стенных газет, которые я делал  с
удовольствием. Я не читал газет и не слушал радио из соображений "умственной
гигиены". Короче говоря, я вел исключительно  упорядоченный  и  аскетический
образ жизни. До 1954  года  ни  разу  не  обращался  к  врачам.  При  всякой
возможности занимался спортом. Разработал  свою  систему  утренней  зарядки.
Делал эту зарядку регулярно, не считаясь ни с какими условиями. И  продолжаю
делать до сих пор.
   Снимал я часть комнат у пожилых людей  и  отдельные  комнаты,  в  которых
никто, кроме меня, жить не [266] отваживался. Зато эти комнаты были дешевле.
Одна из них была всего 6 кв м., не имела окна  и  туалета.  Мне  приходилось
поэтому пользоваться общественным  туалетом  и  ближайшими  дворами.  Другая
комната, наоборот, была огромная -  больше  100  кв  м.  Это  был  цементный
подвал, залитый водой. Лишь перед окном был деревянный настил, на котором  я
и жил. Я этой "комнатой" был доволен, но меня из нее выжили крысы.
   Учился я легко и успешно. Выручала память.  На  те  предметы,  которые  я
считал несущественными для моего  образования,  я  тратил  минимум  времени,
иногда - лишь дни, отведенные на подготовку к экзаменам. За  два-три  дня  я
просматривал кипы книг, запоминая с  одного  просмотра  огромное  количество
сведений. Сдав экзамен, я встряхивал головой  и  тут  же  забывал  все  это,
освобождая голову для нового материала. Кроме того, я изобретал свои  методы
упорядочения и запоминания материала. Это была хорошая тренировка к  будущей
исследовательской  работе  Впрочем,  я  об  этом  будущем  применении   моей
гимнастики ума не думал.
   В школах я преподавал с удовольствием. Я оказался прирожденным педагогом,
причем - на привилегированном положении. Уроков логики и психологии в каждой
школе было мало. Я числился почасовиком в пяти или шести  школах  сразу.  Не
посещал никакие педагогические советы. К логике и психологии все  относились
с пренебрежением, так что я был совершенно  свободен  в  своем  учительстве.
Главное - сохранять дисциплину в классах во время уроков. Я  превращал  свои
уроки в развлекательные концерты или в лекции на жизненно  интересные  темы.
Многие истории военных лет, вошедшие впоследствии в мои книги,  я  отработал
на этих уроках. Работа в школе дала мне хорошую подготовку  к  моим  будущим
лекциям в высших учебных заведениях и к публичным лекциям.  С  точки  зрения
владения аудиторией на любой теме и на любом материале я достиг  виртуозного
совершенства.
   В послевоенные годы советская школа изменилась во многих отношениях и  по
многим  причинам.  Среднее  и  даже  высшее  образование  утратило  характер
исключительности Колоссально возросло число школ. Окончание школы  перестало
быть гарантией поступления  в  [267]  институт.  Выросло  число  учителей  и
изменился тип учителя. Профессия учителя перестала быть такой уважаемой, как
до  войны,  и  утратила  обаяние.  В  учителя  пошли  самые   посредственные
выпускники школ. Вырос образовательный уровень общества и семей.  Изменилось
положение в семьях. Дети через семьи стали получать многое такое, что раньше
давала лишь школа. Колоссально выросли возможности удовлетворять  культурные
потребности вне школы. Исчезли идеологические  иллюзии.  Резче  обозначились
социальные   контрасты.   Социальные    отношения    охватили    и    школу.
Дифференцировалась  система  образования.  Усилились   социальные   различия
учебных  заведений  и  различие  в  уровне  подготовки.  Очевиднее  стало  и
усилилось  расхождение  привилегированных  и   непривилегированных   учебных
заведений. Исчез романтизм и  появился  практицизм  в  детской  и  юношеской
среде. Изменился тип ученика. Изменилось отношение к школе. Школа  перестала
играть роль светлого храма  и  роль  двери  в  прекрасное  будущее  общество
всеобщего благополучия. Свою долю в этот процесс  добавило  влияние  Запада,
которое,   несколько   улучшив   практическую   эффективность   образования,
способствовало ослаблению и деградации всех положительных качеств  советской
системы образования. Начавшийся в хрущевские годы кризис системы образования
еще  более  углубился  к  концу  брежневского  периода  и  достиг  апогея  в
горбачевские годы



   УХОД В ЛОГИКУ

   По личному указанию Сталина, как об этом сообщили нам, ввели преподавание
логики в средней школе и в некоторых высших гуманитарных учебных заведениях.
Для меня это нелепое сталинское "новаторство" явилось благом. Уже на  первом
году обучения в университете стало ясно, что  историческим  материализмом  и
"научным коммунизмом" занимаются самые  глупые  и  бездарные  преподаватели,
сгуденты и аспиранты. Интеллектуальный уровень диалектического  материализма
тоже оказался  невысоким.  Философия  естествознания,  история  философии  и
психология меня мало интересо[268] вали. Так что с  третьего  курса  я  стал
заниматься логикой с намерением специализироваться в этом  направлении.  Тем
более  логика  считалась  беспартийной  наукой,  что  соответствовало   моей
беспартийности и аполитичности. Даже в самой примитивной форме  логика  была
сродни математике, и я увлекся ею.
   В 1948 году на факультете состоялась дискуссия по вопросу  о  соотношении
формальной  и  диалектической  логики.  Выражение  "диалектическая   логика"
несколько раз встречается в работах Энгельса и  Ленина.  В  условиях  общего
оживления в стране нашлись энтузиасты, которые  решили  проявить  творческое
новаторство за счет этих  слов.  Это  было  тоже  характерно  для  советской
философии тех лет - творить в рамках цитат из классиков марксизма.
   Я, хотя и был лишь студентом, чувствовал себя уже начитанным в  логике  и
принял участие в дискуссии. Я высказал точку зрения, которую не  приняли  ни
"консерваторы", ни "новаторы". Я всегда стремился идти  своим  путем.  "Дело
обстоит  не  так,  -  говорил  я,  -  будто  где-то  лежит   некая   готовая
диалектическая логика, и нам остается лишь заметить  ее  и  признать.  Такой
науки нет, и выражение "диалектическая логика" является многомысленным. Надо
на проблему взглянуть иначе, а именно так. Никто не сомневается в  том,  что
есть диалектический способ мышления, диалектический подход к проблемам. Этот
подход реализуется в каких-то формах, приемах. Само  собой  разумеется,  что
при этом используются логические формы, описываемые в формальной логике.  Но
используются и другие средства, позволяющие нам ориентироваться  в  сложной,
изменчивой и противоречивой (в диалектическом смысле)  реальности.  Вот  эти
средства, которыми практически оперирует диалектически мыслящий  человек,  и
надо сделать предметом внимания логики. А  назовем  мы  такую  науку  особой
диалектической логикой или сделаем ее  частью  логики  формальной,  роли  не
играет".
   Мое заявление было разумным, и я от него  не  отказываюсь  и  сейчас.  Но
тогда оно вызвало возмущение у всех. Впрочем, и сейчас я в этом отношении не
встречаю понимания ни у кого. Я же, отстаивая свою точку зрения в  спорах  с
другими студентами и преподавателя[269] ми, определил для  себя  направление
моих научных интересов на целых восемь лет. Я решил построить  такую  науку,
которая  охватила  бы  все  проблемы  логики,  теории  познания,  онтологии,
методологии науки, диалектики и ряда других  наук,  имевших  дело  с  общими
проблемами