редаче земли "в вечную собственность колхозов". Одна женщина, мать пятерых
детей, сказала, что лучше бы в собственность людям отдали то, что  вырастает
на земле. Ее арестовали за "антисоветскую пропаганду". Никто не  протестовал
против этого.
   Советские "прогрессивные" идеологи, готовые оправдать  любую  подлость  и
глупость властей, выдвинули "свежую" идею  сделать  сотрудников  предприятий
совладельцами этих предприятий - передать предприятия в  [59]  собственность
трудовых  коллективов.  Цель  такой   реформы   они   видели   в   повышении
экономической эффективности предприятий. Они при этом забыли о том, что  эта
мера уже была испробована в деревне и  обнаружила  свою  сущность:  зверскую
эксплуатацию людей, прикрываемую лицемерными словами. Один  из  соблазнов  и
одно из достижений реального коммунизма состоит в том,  что  он  освобождает
людей от тревог и  ответственности,  связанных  с  собственностью.  Передача
средств производства в собственность коллективов есть лишь лживая маскировка
закрепощения людей.



   ВЕРУЮЩИЙ БЕЗБОЖНИК

   В двадцатые годы вера и неверие в наших  краях  мирно  уживались  друг  с
другом не только в отношениях между людьми, но и в  душах  отдельных  людей.
Верующие терпимо относились к проповеди атеизма. Неверующие столь же терпимо
относились к верующим. Мои дедушка, бабушка и мать были  религиозными.  Отец
стал атеистом еще в молодости. Бабушка по матери была  верующей,  а  дедушка
нет. У нас в доме иногда за столом рядом сидели священник  и  члены  партии.
Вся изба была увешана иконами. Порою представители власти сидели на почетном
месте под главной иконой. Церкви начали закрывать в начале тридцатых  годов,
т. е. одновременно с коллективизацией. Население отнеслось к этому  довольно
равнодушно. Деревни начали пустеть, резко сокращалось число верующих, бывших
опорой церкви. Наш священник некоторое время жил как рядовой гражданин.  Что
с ним стало потом, не знаю.
   Население района было религиозным,  но  поверхностно,  без  фанатизма.  В
семье нам прививали религиозные убеждения не столько в смысле мировоззрения,
сколько в смысле моральных принципов. Даже бабушка не верила в то,  что  Бог
сделал Адама из глины, а Еву из ребра Адама. Бог  выступал  в  роли  высшего
судьи поведения человека, причем всевидящего и справедливого. Бабушка и мать
и не думали конкурировать с просветительской и идеологической  деятельностью
властей и школы. Они имели достаточно здравого смысла, чтобы  понимать  [60]
невыгодность для детей противиться атеистическому духу эпохи.
   Убеждение, что Бога нет, проникало и в детскую среду.  Взрослые  верующие
не  наказывали   маленьких   безбожников.   Вера   становилась   все   более
неустойчивой, а неверие набирало силу. В четвертом классе школы нам  впервые
устроили гигиенический осмотр. На мне был нательный крест. Я не хотел, чтобы
его увидели, снял его  и  куда-то  спрятал.  Так  я  стал  атеистом.  Сестра
рассказала  об  этом  матери.  У  нас  состоялся  разговор,  суть   которого
заключалась в следующем.
   "Существует Бог или нет, - говорила мать, - для верующего  человека  этот
вопрос не столь уж важен. Можно быть верующим без церкви и без  попов.  Сняв
крестик, ты тем самым еще не  выбрасываешь  из  себя  веру.  Настоящая  вера
начинается с того, что ты начинаешь думать и  совершать  поступки  так,  как
будто существует. Кто-то, кто  читает  все  твои  мысли  и  видит  все  твои
поступки, кто знает подлинную цену им. Абсолютный свидетель  твоей  жизни  и
высший судья всего связанного с тобою должен быть в тебе самом. И Он в  тебе
есть, я это вижу. Верь в Него, молись  Ему,  благодари  Его  за  каждый  миг
жизни, проси Его  дать  тебе  силы  преодолевать  трудности.  Старайся  быть
достойным человеком в Его глазах".
   Я усвоил эти наставления матери и всю жизнь прожил  так,  как  будто  Бог
существует  на  самом  деле.  Я  стал  верующим  безбожником.  Я   выжил   в
значительной  мере  благодаря  тому,  что  неуклонно   следовал   принципам,
упомянутым выше. Великий русский поэт Есенин писал: "Стыдно  мне,  что  я  в
Бога верил, жалко мне,  что  не  верю  теперь".  Этими  словами  он  выразил
сложность и болезненность той ситуации, которая  сложилась  после  революции
для выходцев из русских деревень вроде моего "медвежьего угла". Я родился за
три года до смерти Есенина. Но эта сложность и болезненность сохранила  силу
и для меня. Более того, я оказался в еще худшем  положении.  Отказавшись  от
исторически данной религии, я был вынужден встать на путь изобретения новой.
На эту тему я  много  писал  в  моих  книгах,  в  особенности  в  книгах  "В
преддверии рая", "Иди на Голгофу", "Евангелие для Ивана". Я совместил в себе
веру и неверие, сделав из себя верующего безбожника. [61]
   Те религиозно-моральные принципы,  которые  я  усвоил  от  матери,  имели
примитивную языковую форму. Однако по  сути  они  отвечали  самому  высокому
интеллектуальному уровню. Приведу несколько примеров. Даже  малое  зло  есть
зло, говорила нам постоянно мать. Даже малое добро есть добро. Проси у  Бога
сил для преодоления трудностей, а не избавления от них. Благодари за то, что
есть, и за  то,  что  избежал  худшего.  Не  используй  труд  других.  Всего
добивайся своим трудом, своими способностями. Не будь первым при дележе благ
- наград. Бери последним то, что  осталось  после  других.  Не  сваливай  на
других то, что  можешь  сделать  сам.  Не  сваливай  вину  на  других  и  на
обстоятельства. Высшая награда за  твои  поступки  -  твоя  чистая  совесть.
Конечно,  многие  из  таких  принципов  взяты  из  христианства.  Но  многое
открывалось в самой жизни в качестве средств моральной самозащиты.
   Несмотря на атеизм, проблемы религии остались жизненно важными  для  меня
во все последующие годы. Не в смысле наивной веры в библейские сказки,  а  в
смысле отыскания средств самосохранения в качестве нравственной  личности  в
условиях крушения прежних моральных устоев. Я оказался в положении,  сходном
с положением первых христиан. Но в отличие от них, я должен был сам  сыграть
роль моего Бога и Христа. Это не мания  величия,  как  может  показаться  на
первый взгляд, а прозаическая необходимость. Если бы на моем пути встретился
Христос двадцатого века, отвечающий моему менталитету, вкусам и  претензиям,
я стал бы его беззаветным учеником и последователем. Но мне встретить  такую
личность не удалось.
   Приведу упомянутую выше "Молитву верующего безбожника", поскольку  она  в
концентрированной форме выражает целый ряд черт моего характера и  принципов
жизни. "Молитва" - мое обращение к Богу.

   Установлено циклотронами
   В лабораториях и в кабинетах
   Хромосомами, электронами
   Мир заполнен.
   Тебя в нем нету.
   Коли нет, так нет. Ну и что же?!
   Пережиток. Поповская муть. [62]
   Только я умоляю: Боже!
   Для меня ты немножечко будь!
   Будь пусть немощным, не всесильным,
   Не всеведущим, не всеблагим,
   Не провидцем, не любвеобильным,
   Толстокожим, на ухо тугим.
   Мне-то, Господи, надо немного.
   В пустяке таком не обидь.
   Будь всевидящим, ради Бога!
   Умоляю, пожалуйста, видь!
   Просто видь. Видь, и только.
   Видь всегда. Видь во все глаза.
   Видь, каких на свете и сколько
   Дел свершается против и за.
   Пусть будет дел у тебя всего-то:
   Видь текущее, больше - ни-ни. Одна пусть будет твоя забота:
   Видь, что делаю я, что - Они. Я готов пойти на уступку:
   Трудно все видеть, видь что-нибудь.
   Хотя бы сотую долю поступков.
   Хотя бы для этого,
   Господи, будь!
   Жить без видящих нету мочи.
   Потому, надрывая грудь,
   Я кричу, я воплю:
   Отче!!
   Не молю, а требую:
   Будь!
   Я шепчу, я хриплю:
   Будь же, Отче!!
   Умоляю,
   Не требую:
   Будь!



   ЭВОЛЮЦИЯ ДЕРЕВНИ

   В 1933 году я окончил начальную школу. Большинство детей,  с  которыми  я
учился, либо вообще закончили на этом образование, либо продолжили  учебу  в
семилетней школе в большом селе, где находился сель[63]  ский  совет.  После
окончания  этой  школы  часть  детей  поступала  в   местные   техникумы   и
профессиональные  училища,  готовившие  ветеринаров,  агрономов,   механиков
трактористов, бухгалтеров и прочих специалистов в новом сельском  хозяйстве.
В Чухломе была десятилетняя школа. Ее выпускники имели  лучшие  перспективы.
Все эти учебные заведения и профессии возникли  после  революции  как  часть
беспрецедентной  культурной  революции.  Кстати   сказать,   коллективизация
способствовала   этому   процессу.   Помимо   образования   большого   числа
сравнительно образованных специалистов  из  местного  населения,  в  деревни
устремился поток специалистов из городов,  имевших  среднее  и  даже  высшее
образование. Социальная структура деревенского населения стала  приближаться
к городской в смысле разделения людей на социальные  категории,  характерные
для нового общественного устройства.
   Стала складываться иерархия  социальных  позиций  и  разделение  функций.
Подобно тому, как понятие "рабочий класс" теряло социальный смысл в городах,
понятие "крестьянство" теряло социальный смысл в деревнях. Эта тенденция мне
была известна с детства. Разговоры на эти  темы  постоянно  велись  в  нашей
семье  и  в  нашем  окружении.  Именно  стремительное  изменение  социальной
структуры деревни обеспечило новому строю колоссальную поддержку  в  широких
массах  населения,  несмотря   ни   на   какие   ужасы   коллективизации   и
индустриализации.



   НОВЫЙ ЛОМОНОСОВ

   Матери хотелось, чтобы какой-то из сыновей остался в деревне и  стал  для
нее  опорой.  Один  из  наших   родственников   стал   ветеринаром.   Хорошо
зарабатывал. Пользовался уважением. Вот  если  бы  я  стал  ветеринаром  или
агрономом, это была бы такая поддержка семье! Но установка на Москву все  же
пересилила. Школьный учитель  настаивал  на  том,  чтобы  меня  отправили  в
Москву. Он считал меня лучшим учеником за всю его учительскую  деятельность.
Он уверял мать, что я буду новым Ломоносовым. И наш священник го[64] ворил о
том же. Он простил мне грех с крестиком. Он говорил матери, что во мне  есть
"искра  Божия"  и  ее  не  загасит  никакой  атеизм.  Скрепя  сердце,   мать
согласилась отправить меня в Москву. Она знала, что меня ожидало там.
   Всю ночь перед отъездом мать плакала и молилась. Я тоже не  спал,  тоскуя
от предстоящей разлуки с близкими и грезя  сказочной  Москвой.  О  Москве  в
наших краях говорили много и постоянно, а в нашем доме  особенно.  О  Москве
часто рассказывал дедушка Яков. Мы  слушали  его  рассказы  с  захватывающим
интересом, как сказки. Послушать его приходили дети и даже взрослые со  всей
деревни. Обычно это  бывало  зимними  вечерами,  когда  люди  имели  немного
свободного времени. Отец тоже кое-что рассказывал, но меньше, чем дед. Да  и
появлялся он в деревне очень редко. Кроме того, у нас в доме  были  книги  и
кипы старых журналов с иллюстрациями Москвы. В частности, было много  не  то
журналов, не то альбомов с изображениями московских фабрик и заводов. Скорее
всего, это были справочники-рекламы. Мой зрительный образ Москвы сложился  в
значительной мере под их влиянием. Я просматривал их  постоянно.  Фабрики  и
заводы до революции строились  из  красного  кирпича  и  в  стиле  замков  и
крепостей, как мне казалось. Я воображал Москву в виде  огромного  скопления
таких красных зданий. Этот образ  до  сих  пор  жив  в  моем  художественном
воображении.
   Чуть свет проснулась вся семья. Перед дальней дорогой по старому русскому
обычаю мы молча посидели несколько минут. И я с чужими людьми  покинул  дом.
Это была не просто временная поездка в чужие края. Это был  переход  в  иное
измерение бытия. И  это  было  не  просто  переходом  деревенского  парня  к
городскому образу жизни - такой переход не был чем-то новым для наших  мест.
Это было началом скачка от самых глубоких основ разрушенного уклада народной
жизни сразу на  вершину  современной  тенденции  человечества  -  скачка  из
прошлого  в  будущее.  Сказанное  не  есть  лишь  сегодняшняя  интерпретация
прошлого  события.  Мы  все  на  самом  деле  чувствовали   тогда   какой-то
символический и даже мистический  смысл  происходившего.  Пред[65]  чувствие
какого-то  великого  перелома   было   уже   подготовлено   долгими   годами
предшествующей истории.
   В нашем веке  многим  миллионам  людей,  находившихся  на  низком  уровне
социального развития, приходилось и  приходится  приобщаться  к  современной
цивилизации. Но в моем случае имелось то, чего нет в судьбе этих  миллионов.
Россия оказалась историческим новатором в прокладывании путей в  будущее,  а
мне было суждено стать мыслителем этого исторического  творчества.  Мы  были
первооткрывателями, колумбами исторических поисков человечества.  На  Западе
прилагаются титанические усилия  к  тому,  чтобы  не  заметить,  занизить  и
исказить это историческое творчество русских людей. Чтобы какие-то лапотники
делали исторические открытия -  такого  не  должно  быть!  Но  это  все-таки
произошло, и с этим, так или иначе, придется считаться.
   Когда я немного подрос, я прочитал книгу Эжена Сю  "Агасфер".  Одна  идея
книги поразила меня тогда. Она много раз повторялась. Выражалась  она  одним
словом: "Иди!" Я припомнил свой отъезд из деревни. Мать  проводила  меня  до
околицы, благословила и сказала на прощанье лишь одно слово: "Иди!"



[66]

   IV. В СТОЛИЦЕ ИСТОРИИ

   ИСТОРИЧЕСКАЯ ПРЕТЕНЗИЯ

   Москва - столица истории?  -  наверняка  удивится  и,  может  быть,  даже
возмутится читатель. Вашингтон, Лондон, Париж, Рим, на худой конец, Нью-Йорк
- это еще куда  ни  шло.  Но  Москва?!  Так  ведь  там  в  магазинах  пусто!
Демократических  свобод  нет!  Гомосексуалистов  преследуют!   Оппозиционные
партии не разрешаются! О какой тут столице истории может идти речь?!  Москва
- это провинциальное захолустье сравнительно с Западом!
   Не спорю, можно рассуждать и так. Но можно и иначе, причем с не  меньшими
основаниями. В начале 1979 года я написал статью о Москве. Сейчас я  уже  не
могу сказать о ней так, как тогда, - исчезло эмоциональное отношение к  ней.
Поэтому я кратко перескажу то, что писал тогда.
   Москва  есть  воинствующая  провинциальность,  буйствующая   бездарность,
одуряющая скука, поглощающая все прочие краски  серость.  Это  относится  не
только ко внешнему виду города, но и ко всему его образу жизни. Серые унылые
дома. Почти никакой истории - она стерта и  сфальсифицирована.  Тошнотворные
столовые и кафе. Да и то изредка,  с  очередями,  грязью,  хамством.  Убогие
магазины. Многочасовые очереди. Толпы ошалелых баб с авоськами, мечущихся  в
поисках  съедобного.  Негде  приткнуться  и  посидеть  просто  так.   Тесные
квартиры. И то хорошо,  что  такие  квартиры  появились.  Раньше  ютились  в
коммуналках. Что это такое, западный человек вряд ли способен вообразить.  В
Москве все  [67]  до  такой  степени  серо  и  уныло,  что  становится  даже
интересно. Это особая интересность, чисто негативная, разъедающая,  лишающая
воли к действию. Здесь  отсутствие  того,  что  делает  человека  личностью,
достигает чудовищных размеров  и  становится  ощутимо  положительным.  Здесь
"нет" превращается  в  основное  "да".  Здесь  бездарность  есть  не  просто
отсутствие таланта, но наличие  наглого  таланта  душить  талант  настоящий.
Здесь глупость есть не просто отсутствие ума,  но  наличие  некоего  подобия
ума, заменяющего и  вытесняющего  ум  подлинный.  Цинизм,  злоба,  подлость,
пошлость, насилие здесь пронизывают все сферы бытия  и  образуют  общий  фон
психологии граждан.
   Москва  мыслилась  как  витрина  нового  коммунистического  общества.   С
колоннами, фронтонами и прочими  "завитушками",  которые  в  послесталинские
годы  стали  называть  архитектурными   излишествами.   Образ   отвергнутого
Петербурга владел подсознанием хозяев новой столицы. Тщательно  сносилась  с
лица земли старая,  т.  е.  русская  Москва.  Безжалостно  ломались  церкви.
Спрямлялись кривые улочки. Загоняли в трубы  речки.  Срезали  возвышенности.
Новая Москва мыслилась как идеальная плоскость, застроенная так, что  теперь
трудно поверить в  здравый  ум  ее  проектировщиков.  Был  отвергнут  проект
Корбюзье строить  новую  Москву  в  Юго-Западном  районе,  а  старую  Москву
сохранить как исторический памятник. После войны Москва сама  устремилась  в
этом направлении, но не на уровне проекта Корбюзье,  а  во  вкусе  советских
академиков архитектуры и партийных чиновников.
   Москва - это многие миллионы людей. Сотни тысяч из них суть  процветающие
партийные  и  государственные  чиновники,  министры,  генералы,   академики,
директора,  артисты,  художники,  писатели,  спортсмены,  попы,  спекулянты,
жулики и т. д. Сотни  тысяч  выходцев  из  разных  районов  страны  ежегодно
вливаются в Москву, несмотря ни на какие запреты, - за взятки, по блату,  на
законных основаниях. Очень многие из них добиваются успеха. В Москве  убогие
магазины. А одеты москвичи в  среднем  не  хуже,  чем  в  западных  городах.
Продовольственные магазины пусты. А  привилегированные  слои  имеют  все  по
потребности. В Москве [68] можно посмотреть любой западный фильм,  прочитать
любую  западную  книгу,  послушать  любую  западную  музыку.   Здесь   много
возможностей пристроиться к лучшей жизни и сделать карьеру.  Каналы  карьеры
здесь неисчислимы. Здесь с продовольствием лучше, чем в других местах. Здесь
есть виды деятельности,  каких  нет  нигде  в  стране.  Здесь  Запад  ближе,
культуры больше. Здесь свободнее в отношении разговоров. Здесь можно  делать
такое, что запрещено в других  местах.  Массе  советского  населения  Москва
кажется почти Западом.
   Но кому достаются упомянутые выше блага и какой ценой? Чтобы пробиться  к
этим благам, нужно сформироваться так и вести такой  образ  жизни,  что  вся
кажущаяся  яркость  и  интересность  жизни  оказываются   иллюзорными.   Они
постепенно пропадают, уступая место серости, пошлости,  скуке,  бездарности.
Человеческий материал, по идее наслаждающийся жизнью в Москве, отбирается  и
воспитывается  по  законам  коммунистического  образа  жизни  так,   что   о
наслаждении жизнью тут приходится говорить лишь в примитивном и сатирическом
смысле. Московское наслаждение  жизнью  в  большинстве  случаев  и  в  целом
достигается ценой морального  крушения  и  приобщения  к  мафиозному  образу
жизни. Любыми путями вырваться из житейского  убожества  и  урвать  какие-то
преимущества перед другими - таков стержень и основа  социальной  психологии
Москвы.
   Столицы бывают разные. Я употребляю слово "столица" не в обиходном,  а  в
социологическом  смысле:  это  та  точка  на  планете,  из  которой  исходит
инициатива исторического процесса,  через  которую  в  мир  исходит  влияние
доминирующей тенденции эволюции. Именно в этом смысле Москва превратилась  в
столицу мировой истории. Москва стала базисом,  центром,  острием,  душой  и
сердцем роковой тенденции человечества - коммунистической атаки на весь мир.
Я пишу об этом не с гордостью русского человека,  а  с  тревогой  гражданина
планеты за ее будущее.
   В тридцатые годы, когда я приехал в Москву, до этого еще было далеко.  Но
будущая роль Москвы уже  ощущалась,  по  крайней  мере  как  претензия.  Нам
внушали, что Москве предстоит сыграть роль маяка историческо[69] го процесса
на предстоящие столетия. Эта претензия имела ничуть не меньше оснований, чем
намерение дикого (с европейской точки зрения) монгола Темучина  (Чингисхана)
покорить весь тогдашний цивилизованный мир. Сколько столетий русские  князья
бегали на поклон в Золотую Орду?! Яркий, богатый и высококультурный Рим  был
разгромлен и покорен безграмотными варварами.
   Разумеется, такого рода мысли не  могли  прийти  мне  в  голову  в  конце
августа 1933 года, когда я лежал на багажной полке дореволюционного  вагона,
положив под голову мешочек  с  жа