ой совестью. В какой-то  мере
это было отступление от моих прежних установок на беспартийность.  Это  был,
конечно, компромисс с  обществом,  против  которого  я  внутренне  продолжал
бунтовать.  Когда  я  выработал  свою  концепцию  суверенного   государства,
пребывание в партии стало тяготить меня. Хотя я  вел  себя  так,  как  будто
членом партии не был, числясь в партии лишь  формально  и  даже  не  скрывая
того, что я не  считал  себя  марксистом,  это  все-таки  не  было  решением
мучившей меня проблемы. [429]
   Я  все-таки  числился  в  партии,  ходил  иногда  на  собрания,  выполнял
партийные поручения, читая публичные лекции и  участвуя  в  выпуске  стенных
газет, вместе со всеми одобрял решения высших партийных  инстанций.  Одобрял
формально, но одобрял. Хотя я и считал все это ничего не значащей суетой, но
все-таки это была суета, к которой я относился с презрением, но участвовал в
ней без видимого протеста.
   Вступление в партию было ошибкой. Но как теперь  исправить  ее?  Если  бы
теперь я вышел из партии, это был бы конец всему, чего я достиг. Я  оказался
бы в таком положении, из которого вряд ли смог бы выкарабкаться к более  или
менее  нормальной  жизни.  Если  у  меня  из-за  добровольного   выхода   из
редколлегии журнала "Вопросы философии" произошел разрыв  с  "либералами"  с
тяжелыми для меня последствиями, то из-за добровольного выхода из  партии  я
бы потерял все, не сделав ничего  позитивного  своим  бунтом.  Это  была  бы
пассивная капитуляция. Это было бы социальное самоубийство. А я уже встал на
путь, имеющий далеко идущие цели. Так что пришлось  пойти  на  компромисс  с
совестью.
   Должен  сказать,  что  пребывание  в  партии  расширило  мои  возможности
наблюдения  жизни,  что  я  впоследствии  использовал  в  моей   научной   и
литературной деятельности. Но это впоследствии. А тогда я еще не помышлял об
уходе в литературу и в открытую критику  коммунистического  общества  и  его
идеологии. Если я и критиковал их как-то, это оставалось в рамках внутренних
разговоров (в основном  шуток)  и  в  завуалированной  форме  (в  логических
работах). Так что членство партии все-таки было больным местом для меня.  Я,
повторяю,  стремился  внутри  партии  вести  себя  так,  как  будто  я   был
беспартийным. Так поступали  многие  другие.  Это,  конечно,  приносило  мне
какой-то ущерб. Но, несмотря ни на  что,  это  было  все-таки  соучастие  во
власти.
   Проблема  партийности  разрослась  для  меня  до  масштабов  более  общей
проблемы, а именно проблемы соучастия в том виде,  как  я  ее  сформулировал
выше. Я не был марксистом и писал немарксистские книги, а  работал  в  самом
центре советской, марксистсколенинской идеологии. Мои книги  так  или  иначе
использовались в [430] интересах презиравшейся мною советской  философии.  Я
дал согласие быть членом редколлегии журнала "Вопросы философии". Я  шел  на
это ради того, чтобы усилить логическую линию в философии. Но ведь это  была
деятельность в пользу все той же философии. Да и в этом ли только было дело?
Если быть до конца  откровенным  перед  самим  собою,  членство  редколлегии
укрепляло мои позиции в сопротивлении атакам на меня со стороны моих  коллег
и сослуживцев. Так что это тоже был  шаг  в  борьбе  за  выживание.  И  тоже
компромисс. В  журнале  постоянно  печатались  холуйские  статьи  по  адресу
Брежнева, и я какое-то время это терпел, оправдываясь перед собою  тем,  что
"проталкивал" в печать "прогрессивные" статьи моих коллег-логиков.
   На все нужно время. Лишь в  1968  году  я  сделал  для  себя  вывод,  что
бескомпромиссное следование моим жизненным принципам  возможно  лишь  в  том
случае, если ты вступаешь в открытый конфликт со своим окружением и идешь на
жертвы. Но тогда ты вообще теряешь  возможность  сохранить  свое  суверенное
государство. Выход из этого противоречия я увидел в  том,  чтобы  обеспечить
свою безопасность за счет профессиональных успехов. Такая возможность у меня
к этому времени открылась. Я опубликовал много книг и приобрел международную
известность. Меня уже не так-то просто было раздавить. В эти годы я вышел из
редколлегии журнала  "Вопросы  философии",  потерял  кафедру  логики  и  был
исключен из экспертной комиссии Министерства высшего образования. И несмотря
на это, я все еще сохранял прочное положение за счет репутации в философских
и научных кругах в стране, а также за счет репутации  в  странах  советского
блока и на Западе. Для стран советского блока я  был  своего  рода  образцом
свободы творчества: многие могли там делать нечто аналогичное,  ссылаясь  на
то, что это дозволено в  Москве.  В  ГДР  у  меня  даже  сложилась  солидная
логическая  группа  из  моих   бывших   аспирантов.   Там   издавались   мои
многочисленные книги, издававшиеся затем и в ФРГ. В 1971 году  мне  с  женой
разрешили поездку в ГДР по личному приглашению моего бывшего ученика,  друга
и  соавтора  Хорста  Весселя,  ставшего   заведующим   кафедрой   логики   в
университете.



[431]

   ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ

   Принимая решение пробиваться за счет науки, я не думал  о  том,  что  тем
самым я вынуждаюсь на конфликт с  самым  сильным,  самым  неуязвимым,  самым
замаскированным под благородство и самым беспощадным для меня  врагом,  -  с
моей  профессиональной  средой.  Я  не  думал   о   том,   что,   какие   бы
сверхгениальные открытия я ни делал, без поддержки группы, кафедры, сектора,
института, учеников, соратников, государства я не смогу  добиться  признания
их в качестве моих открытий. Гений-одиночка,  идущий  в  наше  время  против
многих тысяч  своих  коллег,  организованных  в  группы,  и  так  или  иначе
устроившийся в данной области науки, не имеет никаких шансов  на  признание.
Это я особенно остро почувствовал уже после эмиграции, когда я лишился  даже
видимой защиты в качестве гражданина великой державы.  Это  стало  одним  из
самых сильных разочарований в моей жизни. Но тогда, в шестидесятые  годы,  я
начал пробиваться в науке, игнорируя реальные  социальные  возможности.  Кто
знает, стал бы я это делать или нет, если  бы  предвидел  заранее  тщетность
всех усилий в этом направлении. Эти усилия, однако, были оправданы  хотя  бы
уже тем, что я испытал радость  творческого  труда  и  творческих  открытий.
Кроме того, я встал на путь, который привел меня к полному согласию с  моими
жизненными принципами, - на путь открытого  бунта  против  всего  того,  что
вызывало у меня нравственный и идейный протест в течение всей жизни.
   Мой конфликт с коллегами начался не в силу моих идеологических  воззрений
и не в силу черт моего характера. Я помогал им устраиваться на  работу  и  в
аспирантуру, помогал им печатать их работы, писать статьи, в которых  высоко
оценивал их вклад в науку (хотя на самом деле они не заслуживали  этого).  Я
никому из них не причинял зла, никому не помешал ни в чем. И все же  я  стал
для многих из них предметом ненависти. И все они приложили  усилия  к  тому,
чтобы дискредитировать меня, распускать сплетни, клеветать, сочинять  тайные
и явные доносы. Это произошло помимо моей воли и желания.  Просто  сам  факт
моей деятельности и ее содержание вызвали такую реакцию. Сыграло роль  [432]
также то, что я приобрел лестную репутацию в широких философских кругах,  на
мои работы ссылались, мои статьи и книги издавались на Западе, мои  студенты
и аспиранты были лучшими, печатались и добивались успехов.  Назову  наиболее
значительных из них: А. Ивин стал доктором, профессором, автором многих книг
и статей; X. Вессель стал профессором, заведующим кафедрой в университете  в
Берлине (ГДР);  Г.  Смирнов;  А.  Федина;  Л.  Боброва;  Г.  Щеголькова;  Е.
Сидоренко; Г. Кузнецов; В. Штельцнер  (ГДР),  К.  Вуттих  (ГДР).  Их  работы
печатались  в  многочисленных  логических  сборниках.  Мой  случай  оказался
классической иллюстрацией для тех социальных закономерностей, которые я  сам
обнаруживал в нашем обществе.  Скоро  я  убедился  в  том,  что  эти  законы
универсальны, имеют силу для аналогичных ситуаций и на Западе. Но из  этого,
однако, не следовало то, что я должен был примириться с советским обществом.
   Мои коллеги с особенным остервенением набросились на меня, когда я  сразу
потерял три важные позиции и лишился поддержки в президиуме Академии наук  и
в ЦК. Масла в огонь подлили публикации моих работ в странах советского блока
и приглашения на международные конгрессы и конференции.  Анонимные  и  явные
доносы посыпались пачками во все учреждения, от которых что-то  зависело  по
отношению ко мне. Моим студентам и аспирантам стали чинить препятствия.  Мои
ученики  и   соратники   начали   демонстративно   меня   предавать,   боясь
неприятностей  и  думая  выгадать  от  этого.  Мне  потом   сотрудники   КГБ
рассказывали, какие подлости в отношении меня делали  те,  кто  прикидывался
доброжелателем. Мне еще никогда до сих  пор  не  приходилось  погружаться  в
такую помойку  подлостей,  злобы,  клеветы  и  прочих  нормальных  мерзостей
нормальной советской жизни, как в эти годы, причем благодаря усилиям  людей,
считавшихся моральной и интеллектуальной элитой  советской  философии.  Меня
перестали допускать даже на профессиональные встречи в моем институте  и  по
моей теме. В 1974 году меня избрали в Академию наук Финляндии, что в  логике
было высоким признанием. Это вызвало бурю злобы в наших кругах. В результате
советского  давления   в   Финскую   академию   немедленно   избра[433]   ли
вице-президента АН СССР Федосеева. В советской прессе сообщили, что Федосеев
был  первым  советским  ученым,  избранным   в   Финскую   академию.   Чтобы
опубликовать мою  последнюю  книгу  по  логике  ("Логическая  физика"),  мне
пришлось пожертвовать гонораром  и  прибегнуть  к  трюку  подмены  рукописи.
Узнав, что написаны доносы,  в  которых  книга  оценивалась  как  враждебная
марксизму, я отказался даже от исправления бесчисленных опечаток в  верстке,
лишь бы книга вышла в свет. Указание приостановить ее печатание вышло тогда,
когда книга уже была в продаже. И мне этого  тоже  не  могли  простить.  Тем
более сразу же поступило предложение издать книгу по-английски.  А  немецкий
перевод (в ГДР) вышел уже через несколько месяцев.  В  1974  году,  как  мне
передали знакомые из ЦК, там  было  принято  решение  "не  создавать  культа
Зиновьева" и прекратить публикацию моих работ.
   Нападки на меня моих коллег, людей, в общем, трусливых  и  ничтожных,  не
были бы такими явными и настойчивыми, если  бы  они  не  имели  поддержки  в
высших  инстанциях  власти.  Фактически  органы  власти  и  власти  в  сфере
идеологии  и  философии  предоставили  моим   коллегам   свободу   действий,
уполномочили их осуществить  расправу  надо  мной.  На  Западе  этот  аспект
взаимоотношений власти и  подвластного  общества,  а  также  взаимоотношений
индивида  и  общества  совершенно  незнаком  или   игнорируется.   Непомерно
преувеличивается роль КГБ. А между  тем  инициатива  расправы  с  непокорным
индивидом  далеко  не  всегда  исходит  из  КГБ  и  даже  из  ЦК.  КГБ  есть
исполнительный орган ЦК, а ЦК получает информацию о людях из  их  окружения,
из их коллективов, из их профессиональной среды. ЦК и КГБ лишь организуют  и
направляют ту инициативу, которая исходит  из  окружения  данного  индивида,
подвергаемого давлению и наказанию. Я это испытал  на  собственном  опыте  и
видел это, наблюдая аналогичную ситуацию  в  отношении  многих  других.  Мой
теоретический   анализ   фундаментальных   социальных   отношений    показал
закономерность такого рода явлений.
   Я десятки лет работал в области логики. Работал  на  виду.  Тысячи  людей
видели и понимали, что я делал значительное дело. Многие  понимали  ценность
делае[434] мого мною. Многие следовали за мною явно  и  многие  заимствовали
без ссылок на меня. Многие кипели черной завистью.  Но  я  имел  официальную
защиту  сверху  и  поддержку  общественного  мнения.  Этого  было  мало  для
официального взлета, но было достаточно,  чтобы  как-то  жить  и  продолжать
дело. Но вот я  потерял  защиту  сверху.  И  небольшая  группа  завистников,
отчасти  сговариваясь  и  отчасти  не  сговариваясь,  начала   разрушать   и
дискредитировать все то, что я сделал. На виду у всех. И безнаказанно. Никто
не вступился в мою защиту. Причем не из страха перед властями. Бояться  было
нечего. А в силу своего положения, своей натуры. Друзья и ученики  охотно  и
молниеносно  предали  меня.  Множество  людей,   понимавших   значительность
сделанного мною, позволили небольшой инициативной кучке уничтожить в течение
кратчайшего срока результаты трудов десятков лет. И  это  без  Сталина,  без
ГУЛАГа, без распоряжений свыше, без реальных политических  и  идеологических
причин. Достаточно было лишить минимальной защиты  человека,  который  делал
большое дело, выходящее за рамки способностей массы,  как  масса  немедленно
приводила в действие свои рычаги расправы.
   В моем конфликте с советским обществом самым удручающим было не  то,  что
мои усилия пошли прахом, - я привык мужественно переносить потери, -  а  то,
что мои усилия разбились из-за ничтожных обстоятельств  и  ничтожных  людей.
Мои замыслы и результаты оказались в вопиющем несоответствии с теми  силами,
которые им помешали. Удары мне наносили не грозные силы природы и  общества,
не великаны-злодеи, а ничтожные житейские отношения  и  социальные  карлики,
объединившие свои мелкие укусы. Я делал, как мне казалось, огромное дело.  А
враг был незрим и ничтожен, но непобедим именно благодаря своей  ничтожности
и неуловимости. На Западе я оказался в той же коммунальной среде и в том  же
положении. Если все же я в чем-то и как-то "пророс", то это  лишь  благодаря
раздробленности и неоднородности Запада, а также благодаря тому, что интерес
к моему творчеству проявили люди, для  которых  я  не  был  профессиональной
угрозой  и  конкуренцией.  Об  общей  закономерности  на   этот   счет   все
предпочитают  лицемерно  помалкивать.  Но,  увы,  она  действу[435]   ет   с
неумолимой силой. Если бы только писатели решали,  кого  считать  хорошим  и
кого плохим писателем, кого печатать и кого  нет,  то  в  мире  не  было  бы
Шекспира, Данте, Рабле, Бальзака, Толстого и  вообще  всех  признанных  ныне
гениев литературы. Если бы музыканты сами решали,  кому  быть  признанным  в
музыке, в мире не было бы Моцарта,  Бетховена,  Верди  и  вообще  всех  ныне
признанных гениев музыки. И так во всех сферах культуры. В  наше  время  эта
закономерность действует с особой силой, так как мир оказался перенасыщенным
учеными,  писателями,  художниками,  артистами  и  прочими   представителями
культуры, и они в силу  массовости  приобрели  большую  власть  над  судьбой
собратьев по творчеству.
   Складывается противоречивая  ситуация.  С  одной  стороны,  чтобы  власти
допустили  твое  существование,  нужна   какая-то   поддержка   со   стороны
специалистов в твоей сфере деятельности, их мнение как экспертов, с  которым
власти считаются. Но с другой  стороны,  нужно  покровительство  со  стороны
властей, чтобы защитить тебя от твоих коллег, которые начинают  чинить  тебе
препятствия,  если  твоя  деятельность  выходит  за  рамки  их  контроля   и
терпимости. Выход из этого противоречия  зависит  от  твоей  изворотливости.
Твое положение  оказывается  неустойчивым.  Достаточно  пустякового  повода,
чтобы лишиться поддержки как со стороны коллег, так и  со  стороны  властей.
Если власти и коллеги объединяются в своем намерении поставить предел  твоей
активности, тебя не защитит никто и ничто.



   РАДИ ЧЕГО

   Вспоминать о судьбе моих логических  исследований  мне  особенно  больно.
Больше двадцати лет каторжного труда и творческих усилий пошли впустую.  Как
будто этого вообще не было. Россия на мне продемонстрировала одно  из  самых
гнусных ее качеств: она готова пожертвовать  интересами  своей  национальной
культуры, лишь бы раздавить своего верного и самоотверженного сына,  который
дерзнул без ведома начальства и холуйствующего перед  ним  народа  стать  не
таким, как все. [436]
   Может быть, случится так, что  пройдут  многие  годы,  появятся  умные  и
справедливые люди, которые будут в  состоянии  беспристрастно  оценить,  что
сделал я в логике  сравнительно  с  предшественниками  и  современниками,  и
сделают это. Они будут поражены тем, как мои современники обошлись  с  моими
логическими исследованиями. Наверное, перед ними встанет вопрос:  как  могло
случиться такое, что в мире, в котором были  десятки  тысяч  специалистов  в
логике и прилегающих к ней областях культуры,  не  просто  игнорировали  мой
вклад в логику, но  приложили  усилия  к  тому,  чтобы  этот  вклад  остался
незамеченным? Ответ на этот вопрос очень прост: это произошло именно потому,
что в мире были  десятки  тысяч  образованных,  но  бездарных  специалистов,
объединенных в группы и так или иначе пристроившихся  к  средствам  жизни  и
славы, а я оказался одиночкой, потерявшим  даже  слабую  защиту  со  стороны
советских органов власти и учеников.
   Для меня такая реакция на мои  исследования  не  была  чем-то  совершенно
неожиданным. Я уже говорил выше о том, как была встречена моя попытка начать
разработку методов диалектики в рамках  логики.  Должен  заметить,  что  эту
попытку встретили враждебно не только марксистские философы, но и формальные
логики. Я вспоминаю, как буквально пришла в ужас профессор Яновская, когда я
ей рассказал  о  своем  замысле  начать  логическую  обработку  совокупности
понятий, относящихся к пространству, времени, движению,  связям,  процессам,
системам.  Она  призывала  меня  бросить   это   и   заниматься   проблемами
математической логики, уже тогда казавшимися мне и на  самом  деле  ставшими
банальными по существу. Мой бывший ученик, друг и соавтор X.  Вессель  (ГДР)
мне не раз говорил  еще  задолго  до  того,  как  я  оказался  в  творческой
изоляции, что мои идеи в логике слишком радикальны и что они  будут  оценены
не раньше, чем через пятьдесят лет. Так что не только я  сам,  но  и  другие
отдавали отчет в том, что я делал. Если бы я делал чепуху и пустяки,  такого
раздражения не было бы. Моя ученическая работа по многозначной логике (1960)
имела большой успех именно потому, что  она  была  еще  ученической.  Причем
основные уже неученические ее идеи, направленные про[437] тив  всякого  рода
спекуляций за счет идей многозначности, остались незамеченными.
   Возникает вопрос: почему же я все-таки много лет упорно шел своим  путем,
если реакцию на это  чувствовал  постоянно  и  предвидел  заранее?  Читатель
должен вспомнить о том, что я уже писал  ранее  о  моей  жизни  и  жизненной
установке. Это могло бы выглядеть странным, если бы  движущим  мотивом  моей
деятельности было желание славы и благополучия. Но это было не так,  хотя  я
не имел ничего  против  известности  и  благополучия.  Дело  в  том,  что  я
обнаружил в себе способности работать именно в логике. Сама эта работа,  как
таковая, приносила мне удовлетворение. Я мог изо дня в день в течение многих
часов трудиться над сложнейшими вычислениями. Мне стоило  усилий  отрываться
от них. Кроме того, это была моя  рутинная  работа,  за  которую  я  в  моем
учреждении получал средства существования.
   Я читал лекции, имел студентов и  аспирантов,  и  эта  деятельность  меня
вполне устраивала. Именно в логике я завоевал независимое положение и  делал
то, что хотел. Эта моя независимость тоже  вызывала  у  многих  раздражение.
Других громили за малейшие отступления от текстов марксизма, а мне позволяли
на виду у всех развивать явно  немарксистские  идеи.  Меня  выручало,  между
прочим, и то, что я не маскировался под марксиста. Наконец, в логике и через
логику я открыл для себя такой взгляд на мышление, мир и познание, какой сам
по себе  стоил  потраченных  усилий.  Я  вырвался  из  паутины  бесчисленных
заблуждений и предрассудков, кото