писали  мои  критики.  А  вступать  в
самозащитную  полемику  с  ними  было  бы  равносильно  тому,  чтобы  заново
переписать мои книги: яснее и проще писать я уже не способен.



   В ГЛУБИНЕ И ЗА КУЛИСАМИ ИСТОРИИ

   Моя жизнь не годится для обычных мемуаров еще и по  той  причине,  что  я
никогда не занимал высоких постов.  Когда  мне  предоставлялась  возможность
подняться хотя бы на одну ступеньку иерархической лестницы, я отказывался от
этого сам или меня сбрасывали с нее вниз,  видя  во  мне  отсутствие  некоей
субстанции власти или наличие чего-то  ей  противоположного.  В  армии  меня
избегали повышать в должности,  так  как  я  подавал  команды,  как  "гнилой
интеллигент" (так оценил мое командование командир  полка),  хотя  в  других
отношениях я был образцовым солдатом и  офицером.  Во  мне  все  противилось
тому, чтобы навязывать свою волю другим. Я не мог  наказывать  провинившихся
подчиненных, скрывал их проступки и часто делал за них сам то, что они  были
обязаны делать. Я согласился стать заведующим кафедрой в  университете  лишь
на том условии, что всеми  административными  делами  будет  заниматься  мой
заместитель. Я  вздохнул  с  облегчением,  когда  меня  освободили  от  этой
должности. В начале войны случайно получилось так, что  меня  вытолкнули  на
роль командира отряда из нескольких десятков человек. Это произошло  потому,
что я  был  единственным,  кто  не  снял  знаки  отличия  командира  (я  был
сержантом). Я чувствовал себя прекрасно, пока надо было  решить  "шахматную"
задачу, т.  е.  наилучшим  образом  выполнять  задание  -  выбить  немцев  с
территории,  где  находилась  база  горючего,  и  поджечь  эту  базу.  После
выполнения задания инициативой овладел какой-то ловкий проходимец,  и  я  не
стал с ним конкурировать. Очевидно, мой индивидуализм с самого начала  жизни
был настолько глубоким, что исключал стремление к подчинению других людей.
   Я всегда был образцовым учащимся, служащим и  работником  не  из  желания
повысить мою социальную по[11] зицию, а из повышенного чувства  собственного
достоинства. Последнее проявлялось не только в позитивной, но и в негативной
форме, например в бешеных вспышках, когда кто-нибудь  пытался  меня  унизить
или навязать мне свою волю, не связанную  со  служебными  обязанностями  или
превышающую меру деловых отношений. Эту черту моего характера замечали сразу
и избегали повышать и вообще как-то улучшать мой социальный статус.
   Мои встречи с историческими личностями либо не  состоялись  совсем,  либо
были до анекдотичности короткими. О Ленине я узнал, когда его уже не было на
свете. О Сталине я узнал рано. К семнадцати годам у меня  созрело  страстное
желание повидаться с ним, но с целью выстрелить или бросить бомбу в него. Но
наша встреча не состоялась по причинам чисто технического порядка:  не  было
пистолета и не было бомбы, а минимальное расстояние до Сталина, на которое я
мог быть допущен, исключало возможность  использования  пистолета  и  бомбы,
если бы они были. Уже после войны маршал  Ворошилов  пожал  мне  руку  среди
других офицеров, случайно оказавшихся на его пути. Мое лицо  показалось  ему
знакомым, и он спросил меня, где мы встречались раньше. Я  ответил,  что  мы
вместе служили в Первой Конной армии в Гражданскую войну. Маршал сказал мне,
что я - молодец, и велел и дальше служить так же. За  эту  шутку  я  получил
пять суток ареста.
   После демобилизации  из  армии  я  как-то  помогал  отцу  красить  здание
ипподрома.  Ипподром  посетил  другой  маршал  (как  видите,  мне  везло  на
маршалов) - Буденный, заведовавший всем, что было так или  иначе  связано  с
лошадьми. Он тоже жал мне руку среди прочих маляров. И  ему  тоже  мое  лицо
показалось знакомым. Я сказал, что до войны служил в такой-то  кавалерийской
дивизии, которую Буденный тогда посетил. И это было правдой. И  этот  маршал
тоже сказал мне, что я - молодец, и велел и дальше служить  так  же.  Маршал
приказал выдать нам, малярам, водки. Выпив даровую  водку,  маляры  добавили
еще от себя. Мы с отцом в оргии не участвовали, и это нас  спасло.  Упившись
до потери чувств, маляры устроили пожар.  Здание  ипподрома  сгорело  дотла.
Виновных судили. На месте сгоревшего деревянного здания  построили  новое  в
духе "архитектурных излишеств" сталинской эпохи.



[12]

   П. МИР

   НАЧАЛО МИРА

   Однажды вечером я проходил по улице Дзержинского мимо главного здания КГБ
и чуть было не налетел на Ю.В. Андропова - его охрана  почему-то  проглядела
меня. Андропов в испуге спрятался в свою  машину.  А  меня  потом  несколько
часов с пристрастием допрашивали, кто я такой и с  какой  целью  оказался  в
этом месте.  Один  из  близких  людей  Андропова  рассказал  мне  уже  после
опубликования "Зияющих высот" и "Светлого будущего", будто Андропов читал  и
перечитывал мои книги и будто благодаря ему меня не посадили  на  двенадцать
лет (семь лет лагерей и пять лет ссылки), на чем якобы настаивал  Суслов.  Я
допускаю такую возможность. Но я не усматриваю проявления гуманизма  в  том,
что меня выбросили из страны и вычеркнули  мое  имя  из  советской  науки  и
литературы.
   Трижды встречался с Молотовым. После его падения,  конечно.  Один  раз  я
стоял с ним рядом в очереди за  молоком  в  продуктовом  магазине  на  улице
Волхонка, где находился мой институт. Другой раз сидел неподалеку от него  в
профессорском зале Библиотеки имени Ленина. Третий раз стоял  в  коридоре  в
группе других читателей,  разговаривавших  с  ним.  Разговор  мне  показался
банальным и скучным. Я в нем участия не принял.  И  вообще  я  заметил,  что
лица,  потерявшие  свои  прежние  высокие  позиции,  становятся  чрезвычайно
серыми, пустыми, скучными. Вернее, не становятся  таковыми,  а  обнаруживают
себя в качестве таковых. Вот, пожалуй,  самые  значительные  мои  встречи  с
сильными мира [13] сего, которыми я могу похвастаться. Были и другие встречи
но менее значительные, чем эти.
   Я нисколько не жалею о том, что не был  близок  с  "королями"  советского
общества и не был вхож в их дома. Я всегда относился  к  ним  с  презрением,
считая их лишь объектом для сатиры. Самые значительные с точки  зрения  ума,
талантов и нравственности личности, с которыми мне приходилось встречаться в
Советском Союзе, либо погибли, либо потерпели  крах  при  попытках  добиться
жизненного  успеха,  либо  сознательно  и  добровольно  застряли  на  низших
ступенях социальной иерархии. Те же из моих знакомых, которые там преуспели,
и те преуспевшие личности, с  которыми  меня  там  сталкивала  судьба,  были
ничтожествами в отношении именно ума, талантов и нравственности.  Поэтому  я
не собираюсь прилагать особых усилий к тому, чтобы  припомнить,  когда,  при
каких обстоятельствах и с какими партийными и  государственными  чиновниками
меня сталкивала судьба.
   Имена многих из них стали мелькать в прессе. Но эти  люди  все  равно  не
выросли в значительные личности, которым стоило бы посвятить особые главы  в
воспоминаниях.  Они  сообща  дали  мне  много   материала   для   обобщенных
литературных персонажей.  Но  каждый  из  них  по  отдельности  не  дал  мне
материала даже для одной страницы индивидуализированного описания. Они  суть
элементы массовых явлений. И в качестве таковых они могут быть описаны  лишь
средствами, адекватными именно массовым явлениям. Сколько я ни приглядывался
к ним, я не замечал значительной разницы между ними, как не замечал  разницы
между клопами, забившимися в щели деревенского деревянного дома. У меня свои
критерии измерения значительности личностей, не совпадающие с общепринятыми.
   В жизненном потоке есть глубинные  и  есть  поверхностные  явления,  есть
скрытый ход истории и есть пена  истории.  Волею  обстоятельств  я  оказался
погруженным именно в скрытый и глубинный  поток  советской  истории,  дающий
мало красочного материала для литературы приключенческо-мемуарной. Моя жизнь
оказалась настолько тесно связанной  с  глубинными  процессами  формирования
коммунистического социального строя в [14] моей  стране,  что  я  крупнейшие
события советской истории переживал  в  гораздо  большей  мере  как  события
личной жизни, чем свои собственные индивидуальные приключения.  Я  не  играл
никакой исторической роли. Зато все, что происходило со мною, было частичкой
огромной истории, причем истории настоящей, а не фиктивной, раздутой  из  ее
пены тщеславными клоунами и интерпретаторами их  клоунады.  Главным  в  моей
жизни стал не внешний ее аспект, а внутренний, т. е. осознание и переживание
великого исторического процесса, происходившего на моих глазах. Мне  с  этой
точки зрения повезло. Не стремясь и не  будучи  допущен  на  открытую  арену
истории, на которой кривлялись "великие" клоуны, я имел почти неограниченный
доступ в закулисную  жизнь  и  в  преисподнюю  истории.  Я  имел  уникальную
возможность наблюдать  внутренние  механизмы  советского  общества  во  всех
существенных его аспектах и на всех уровнях социальной  иерархии.  При  этом
мое понимание этого общества формировалось не в результате изучения  теорий,
уже  созданных  другими  авторами.  Оно  протекало  как  моя  индивидуальная
жизненная драма,  как  жизнь  первооткрывателя  сущности  и  закономерностей
нового исторического феномена.  Так  что  моя  жизнь  была  по  преимуществу
интеллектуальной, более соответствующей именно форме исповеди.



   Я САМ СЕБЕ ГОСУДАРСТВО

   Если у меня и были какие-то возможности вылезти на сцену истории в  более
или менее заметной роли, я их упустил преднамеренно. Я с  детства  ощущал  в
себе что-то такое (не  нахожу  этому  названия),  что  сместило  мои  оценки
явлений жизни и мои интересы в сторону от общепринятых норм на этот счет.  В
юношеские годы это самоощущение я выразил для себя в  формуле  "Я  сам  себе
Сталин". Перед демобилизацией из армии я имел беседу с генералом Красовским,
ставшим впоследствии маршалом авиации. Он уговаривал меня остаться в  армии,
хотя в то время из армии увольнялись многие тысячи гораздо более заслуженных
и ценных летчиков, чем я. [15]
   Уговаривал, потому что я был единственным,  подавшим  рапорт  с  просьбой
демобилизовать меня, тогда как прочие летчики хотели остаться  в  армии.  Он
сулил мне в будущем чин полковника и даже генерала. Я сказал  ему,  что  мне
этого мало. Он спросил меня удивленно, чего же я хочу. Я ответил,  что  хочу
выиграть свою собственную историческую битву. Не знаю, понял он  смысл  моих
слов или нет, но приказ о моей демобилизации подписал тут же.
   Позднее я выразил это мое самоощущение формулой "Я сам себе государство".
Такая ориентация сознания, конечно, повлияла существенным  образом  на  весь
ход моей жизни, сделав главным в ней события и  эволюцию  моего  внутреннего
государства,  моей  внутренней   вселенной.   Наверняка   найдутся   знатоки
человеческой  психологии,  которые  усмотрят  в  таком   "повороте   мозгов"
психическую ненормальность. Не буду  спорить.  Напомню  только  о  том,  что
человек  выделился  из  животного  мира  благодаря  каким-то  уклонениям  от
биологических норм. Вся история цивилизации обязана своим прогрессом  людям,
которые были уклонением от общепринятых норм. И все же мы  не  рассматриваем
эволюцию человечества в понятиях медицины. Мое внутреннее  государство  было
не плодом больного воображения, не проявлением эгоизма и  эгоцентризма.  Оно
было явлением социальным, а не психологическим. Оно было  формой  отказа  от
борьбы за социальный успех. Потому на этом пути меня  не  мог  удовлетворить
никакой высокий пост, включая президентов, генеральных секретарей и королей,
не могло удовлетворить никакое богатство, никакая слава.
   Не знаю, как у других народов, но среди русских такой тип людей,  которые
фактически ведут себя по  формуле  "Я  сам  себе  государство",  встречается
довольно часто. Эти люди живут так, как будто весь остальной мир  есть  лишь
природная среда их существования. Они в этой среде добывают средства  жизни,
а живут в основном в своем маленьком замкнутом  мирке.  В  отличие  от  этих
людей,  я  жил  в  огромном  и  открытом  мире.  Я  построил  целую   теорию
человека-государства и  сделал  попытку  осуществить  ее  на  уровне  высших
достижений  цивилизации.  Но  начал  я,  как  и  многие  другие  мои  со[16]
племенники, с самого низкого уровня. Во время скитаний в 1939 - 1940 годы  я
мечтал  поселиться  где-нибудь  в  глуши  и   прожить   жизнь   каким-нибудь
пасечником, сторожем, лесником или охотником. Такие порывы уйти от городской
жизни в лесную и деревенскую глушь появлялись у меня и в  студенческие  годы
после войны. Но уже в довоенные годы я заметил, что  жизнь  в  уединении,  о
котором я тогда мечтал, возможна лишь в книгах и в кино. В реальности же она
возможна только ценой полной интеллектуальной и  моральной  деградации.  Для
человека такого типа, как я, суверенное  личное  государство  было  возможно
лишь в самом бурном потоке жизни. В этом состояла трудность проблемы.  Я  не
утверждаю, что я  эту  проблему  решил.  Я  лишь  утверждаю,  что  всю  свою
сознательную часть жизни бился над ее решением.



   СОЦИАЛЬНЫЙ ОТЩЕПЕНЕЦ

   В Советском Союзе  то  положение,  в  котором  я  оказался  в  результате
следования  своим  жизненным  принципам,  называют  словом  "отщепенец".  На
западные языки  это  слово  переводится  словами,  неадекватными  советскому
словоупотреблению. Поэтому я поясню его новый, понятийный смысл.
   Отщепенцами в Советском Союзе называют  лиц,  которые  по  тем  или  иным
причинам вступают в конфликт со своим  коллективом  и  даже  с  обществом  в
целом,  противопоставляют  себя  им  и  оказываются  исключенными  из   них.
Социальным отщепенцем является такой отщепенец, который  обрекается  на  эту
роль  по  причинам  глубоко  социального  характера,  т.  е.  в   силу   его
взаимоотношений с социальным  строем  страны,  с  ее  системой  власти  и  с
идеологией. Социальный отщепенец является одиночкой, бунтующим против своего
социального окружения. За это он наказывается либо уничтожением  в  качестве
гражданской  личности,  либо  подвергается  остракизму.   Отщепенцами   люди
становятся отчасти помимо воли - общество само выталкивает их на  эту  роль.
Отчасти они становятся таковыми добровольно, в  силу  жизненного  призвания.
Общество борет[17] ся с отщепенцами. Но оно вместе с тем нуждается в  них  и
производит их более или менее регулярно. Оно производит их для  того,  чтобы
они сыграли роль, которую не хотят и не могут  играть  другие,  "нормальные"
люди. Эта их роль есть часть объективного механизма самосохранения общества.
Обществу отщепенцы требуются, но лишь в малом количестве и лишь на  короткий
срок. Требуются для того, чтобы они выполнили самую опасную и  неблагодарную
работу. Требуются также для того, чтобы превратить их  наказание  за  это  в
своего  рода  ритуальное  жертвоприношение,  имеющее   целью   использование
результатов их деятельности и воспитание других.
   Процесс превращения человека в отщепенца есть более или менее  длительный
процесс.  Общество  сначала  принимает  меры,  чтобы  помешать   превращению
человека в отщепенца, и  это  ему  обычно  удается.  Лишь  в  исключительных
случаях усилия такого рода  оказываются  тщетными,  и  тогда  общество  само
провоцирует отщепенца на явный личный бунт и обрушивает  на  него  всю  мощь
своей власти и ненависти.
   Я  рос  и  созревал  духовно  вместе  с  превращением   коммунистического
социального строя в  моей  стране  в  зрелый  социальный  организм.  В  этом
процессе возник, рос и взрослел мой конфликт с моим  обществом,  мой  личный
бунт в нем и против него, который привел к тому, что я был выброшен из  моей
страны и отторгнут от моего народа. В моей исповеди я хочу объяснить, в  чем
именно состоял мой бунт, как он протекал и чем кончился. Мое положение здесь
подобно  положению  ученого-врача,  заболевшего  новой,  еще  не   изученной
неизлечимой болезнью и использующего представившийся ему  уникальный  случай
описать возникновение и ход болезни на самом себе.
   Общество неуклонно само  выталкивало  меня  в  отщепенцы.  Но  я  не  был
пассивной игрушкой в  его  руках.  Я,  как  и  все,  был  подвержен  влиянию
обстоятельств. Но в гораздо большей мере я противился  обстоятельствам,  всю
жизнь упорно шел против потока истории. Я сам творил себя в  соответствии  с
идеалами, которые выработал сам. И в этом смысле я есть самодельный человек.
Я всю  свою  жизнь  ставил  на  самом  себе  эксперимент  по  [18]  созданию
искусственного человека моего собственного образца. Моя исповедь есть  также
отчет об этом эксперименте. Хотя я и не могу похвастаться тем, что довел мой
эксперимент до успешного конца, но думаю,  что  для  одиночки,  который  шел
против всего и против  всех,  я  сделал  все-таки  достаточно,  чтобы  иметь
моральное оправдание для предлагаемой вниманию читателя исповеди.



[19]

   III. В МЕДВЕЖЬЕМ УГЛУ

   ОТ ПАХТИНО ДО НЬЮ-ЙОРКА

   Находясь на Западе, мне приходилось десятки  раз  летать  по  всему  белу
свету. И каждый раз я подолгу разглядывал географические  карты  в  бортовых
журналах. Я находил  Москву,  затем  города  Загорск,  Александров,  Ростов,
Ярославль, Буй, Данилов и Галич, расположенные на железнодорожной магистрали
Москва -  Владивосток.  За  Галичем  расположена  маленькая  железнодорожная
станция Антропово, которую не найдете на карте. На север от Галича на  карте
можно увидеть небольшое озеро. На берегу  его  расположен  городок  Чухлома,
тоже не обозначенный на карте. Примерно посредине между Чухломой и  станцией
Антропово когда-то находилась маленькая деревушка Пахтино. В этой  деревушке
я родился 29 октября 1922 года. Я мучительно вглядывался в карты и видел эту
деревушку так отчетливо, как будто только сейчас  покинул  ее.  Видел  дома,
поля, леса, ручьи. Видел людей. Видел даже коров, овец и кур. А ведь  ничего
этого давно нет. И никогда не будет.  В  русской  истории  вообще  мало  что
сохранялось. Моя жизнь в этом отношении была вполне в ее  духе.  Почти  все,
где я бывал, куда-то исчезало. Я часто мечтал вернуться в  прежние  места  и
увидеть наяву что-то знакомое и пережитое. А возвращаться  было  либо  не  к
кому, либо некуда. До войны я не раз ходил пешком от  станции  Антропово  до
своего Пахтино. На пути были деревни, обработанные поля, церкви. В 1946 году
после демобилизации из армии я последний раз прошел этот путь пешком.  Почти
ничего не осталось. На мес[20] те деревень  -  развалины  домов.  Как  будто
именно тут была война. Поля заросли лесом. И не встретил ни одного знакомого
человека. Ни одного!
   Я вглядывался в то место на картах, где когда-то находилось мое  Пахтино,
и удивлялся  тому,  что  меня  не  удивлял  скачок  из  малюсенькой  русской
деревушки в многомиллионные  современные  города  Париж,  Лондон,  Нью-Йорк,
Рио-де-Жанейро, Токио, не удивлял скачок от старой клячи по имени "Соколка",
на которой я ездил верхом мальчишкой и возил  навоз  в  поле  в  колхозе,  к
современному самолету "Боинг-747", который переносил меня за несколько часов
с одного континента на другой.
   - Вот ты летишь из Мюнхена в Нью-Йорк, - говорил  я  себе.  -  Прекрасный
самолет. Прекрасное обслуживание. Вино. Фильм. Музыка. Еда такая, какая тебе
не снилась в молодые годы. И такой порции тебе тогда хватило бы  на  неделю.
Несколько часов, и ты - на другом континенте. Поразись этому чуду прогресса!
   - А зачем мне Нью-Йорк? - возражал я сам  себе.  -  Какая  нелегкая  сила
несет меня туда? Посмотреть на статую Свободы, которая, на мой взгляд,  есть
верх безвкусицы?  Побродить  по  Манхэттену?  Побывать  на  Уолл-стрит?  Как
говорят в России, видал я это все в гробу в белых  тапочках.  Несет  меня  в
Нью-Йорк не любопытство к нравам и обычаям на другом континенте и не интерес
к красотам "каменных джунглей", а  обыкновенная  нужда:  прочитать  какие-то
ле