оспитанию
двух дочерей. Родители Наташи были людьми совсем иного  рода,  чем  родители
Игоря. Квартира в Москве у них была довольно плохая, в деревянном  доме  без
удобств. Была дача под Москвой, но тоже довольно  убогая.  Но,  несмотря  на
это, в их доме постоянно бывало множество людей. Мать  Наташи,  увлекавшаяся
педагогическими экспериментами,  окружала  своих  дочерей  десятками  детей,
устраивала концерты, спектакли, маскарады. Отец Наташи  зарабатывал  по  тем
време[97]  нам  много.  Но  все  средства  уходили  на  "педагогическую"   и
"театральную" деятельность матери. Она сама сочиняла пьесы и  участвовала  в
представлениях. Первые роли, конечно, всегда играли ее дочери. Обе они  были
очень красивыми, особенно Наташа. У них всегда была туча поклонников. В доме
у них бывали  взрослые  и  дети,  ставшие  впоследствии  известными.  Я  уже
упоминал  Белякова.  Упомяну  еще  Игоря  Шафаревича,  ставшего   одним   из
крупнейших советских математиков, и  Сергея  Королева,  ставшего  знаменитым
генеральным конструктором. Он даже собирался  жениться  на  Наташе,  но  она
отказала  ему,  так  как  собиралась  выйти  замуж  за   летчика-испытателя,
полковника, Героя Советского Союза. Ей не повезло: ее жених скоро  погиб  во
время испытания нового самолета.
   Мать Наташи была председателем родительского комитета  школы.  Она  много
раз помогала мне. В частности, благодаря ее  усилиям  я  получал  бесплатные
завтраки в школе и ордера на одежду и обувь. Она приглашала  меня  бывать  у
них дома. Но я чувствовал себя чужим в сборище талантов, какими считались, а
отчасти были и на самом деле дети, наводнявшие их квартиру и дачу. Тем более
я был моложе всех, не принимал участия в спектаклях и маскарадах.
   Свидетельством  неравенства  стала  для   меня   и   система   "закрытых"
распределителей продуктов, магазинов, столовых,  санаториев,  домов  отдыха.
Эта система возникла сразу  же  после  революции  в  условиях  дефицита.  Ее
назначением было обеспечение более или  менее  терпимых  условий  жизни  для
чиновников высокого уровня и вообще важных личностей.  Но  она  переросла  в
специфически коммунистическую форму распределения  жизненных  благ.  В  этой
системе происходили какие-то изменения, но она как  таковая  сохранилась  до
сих пор и сохранится навечно, пока  существует  коммунизм.  В  этой  системе
существовали особые привилегированные магазины "торгсины"  (слово  "торгсин"
есть сокращение для "торговли с иностранцами"). В них продавались продукты и
вещи, каких не было в обычных магазинах. Продавались на иностранную  валюту,
за драгоценности и вообще ценные вещи (фарфоровую посуду, меха, произведения
искусства). Эти "торгсины" ску[98] пали ценные вещи  и  за  обычные  деньги.
Опять-таки и эта форма привилегированных магазинов сохранилась до  сих  пор,
правда в несколько иной форме (магазины "Березка", например).
   В семьях моих соучеников, живших на нищенском уровне, постоянно  говорили
о жизненных  трудностях.  Тот  факт,  что  какая-то  категория  людей  живет
"богато" ("как капиталисты и помещики"), был общеизвестен. К нему относились
как к чему-то само собой разумеющемуся,  т.  е.  не  как  к  несправедливому
отклонению от норм и не как к  преходящему  явлению  на  пути  ко  всеобщему
равенству, а  как  к  естественному  явлению.  Отец  одного  из  таких  моих
соучеников постоянно утверждал, выпив чекушку водки, что "бедные  и  богатые
всегда были, есть везде и всегда будут". Мы с ним спорили. аргументируя тем,
что  узнали  в  школе  о  будущем  обществе  изобилия.  Ситуация  для   меня
складывалась такая. С одной стороны, я  видел  факт  неравенства.  С  другой
стороны,  на  меня  сильнейшее   впечатление   производили   идеи   будущего
коммунизма. Я страстно жаждал, чтобы это произошло.
   Каждое лето  я  ездил  в  деревню  к  матери  и  видел,  какой  кошмарной
становилась там жизнь. Это  добавляло  свою  долю  в  понимание  фактических
социальных различий людей и вместе с тем усиливало желание,  чтобы  общество
изобилия, равенства и справедливости осуществилось на самом деле. Надежда на
такое общество подкреплялась не только желанием, но и реальными  улучшениями
условий жизни и интересностью жизни.



   ЖИЗНЬ СТРАНЫ

   Отменили карточную систему. Регулярно снижались цены на продукты питания.
Появились предметы ширпотреба (одежда, обувь,  кухонная  утварь  и  т.  д.).
Жизнь становилась  интересной  и  насыщенной.  Мы  ходили  на  демонстрации,
участвовали в пионерских сборах и во всякого рода общественных  мероприятиях
(сбор металлического лома и макулатуры, посадка  деревьев).  Нам  показывали
новые фильмы, которые с пропагандист[99]  ской  точки  зрения  были  сделаны
превосходно. Они производили впечатление даже на Западе. А для нас они  были
праздниками. Я сам посмотрел раз двадцать фильм "Чапаев" и десять раз "Мы из
Кронштадта". Нам устраивали чтение новых  книг  советских  писателей.  Книга
Николая Островского "Как  закалялась  сталь"  стала  своего  рода  учебником
коммунистического воспитания молодежи. Все важнейшие события в жизни  страны
становились событиями нашей личной жизни.  Начавшаяся  реконструкция  Москвы
воспринималась нами не как разрушение  памятников  старины  и  архитектурное
обезображивание города, а как явное улучшение вида города и условий жизни  в
нем. При мне снесли знаменитую Сухареву башню и башни водопровода у Рижского
вокзала, уничтожили бульвары Садового кольца и  Первой  Мещанской  улицы.  И
даже это мы воспринимали как неслыханный прогресс. Около нашего дома сломали
церковь. На ее месте построили здание  художественно-промышленного  училища.
Одним словом, жизнь страны,  преподносимая  нам  в  героически-романтическом
духе, становилась важнейшим элементом нашей личной жизни и оттесняла куда-то
на задний план все реальные ужасы и трудности.  И  сталинские  репрессии  мы
воспринимали как продолжение революции и Гражданской войны.  Впрочем,  моего
окружения они тогда не коснулись почти совсем. В  соседнем  доме  арестовали
инженера,  затем  -  его  преемника.  Но  это  никакого  эффекта  не  имело.
Политические процессы после убийства Кирова мы воспринимали как спектакли  и
ждали новых представлений такого рода.



   СМЕХ СКВОЗЬ СЛЕЗЫ

   Несмотря  ни  на  что,  внешне   я   выглядел   энергичным,   веселым   и
жизнерадостным. Такую форму отношения к невзгодам нам прививали  в  семье  с
рождения. У нас в семье много смеялись. Смех был в некотором  роде  защитной
реакцией от убожества и жестокости бытия. В школе благодаря стенной газете я
стал считаться прирожденным юмористом, и я воспринял эту  роль.  Иногда  она
меня заносила слишком далеко. В 1935 году был [100] опубликован проект новой
Конституции. Опубликован для всеобщего обсуждения. И его, конечно, обсуждали
повсюду. Считалось, что его сочинил лично Сталин.  И  мы  обсуждали  его  на
уроках и на всякого рода собраниях. Я и еще двое моих товарищей затеяли игру
в  конституцию  -  сочинили  свою  шуточную  конституцию.   Согласно   нашей
конституции, лодыри и  тупицы  имеют  право  на  такие  же  отметки,  как  и
отличники. Самые плохие ученики имеют право поступать без экзаменов в  самые
лучшие институты. Самые глупые и безнравственные люди имеют  право  занимать
самые высокие должности. Народ обязан восхвалять все решения властей. Вот  в
таком духе мы сочинили целую школьную тетрадку. Выпустили даже свои  деньги,
на которых было написано,  что  на  них,  в  отличие  от  капиталистического
общества,  ничего  купить  нельзя.   Эффект   от   нашей   конституции   был
колоссальный. В  школе  началась  паника.  Появились  представители  органов
государственной безопасности. На нас кто-то донес. Нас исключили  из  школы.
Но мы отказались от авторства. По почерку нас уличить не могли, так  как  мы
написали текст печатными буквами. Расследование длилось две недели. В  конце
концов нас восстановили в школе и дело замяли.
   Это был самый крупный случай политической сатиры в мои школьные  годы.  Я
уже тогда стал проявлять склонность к шуткам на социально-политические темы,
но к менее опасным, чем наша конституция.



   ИДЕЙНЫЙ "ЗАПОЙ"

   В 1936 году в Москву приехала сестра Анна с братом Николаем.  У  старшего
брата было уже двое детей. В нашей комнатушке стало жить восемь  человек.  Я
стал готовить  уроки  в  библиотеках-читальнях  имени  Тургенева  или  имени
Грибоедова. Это было удобно также с точки зрения чтения  книг.  Кроме  того,
можно было  заводить  новые  интересные  знакомства.  В  это  время  я  стал
увлекаться  философией,  а  также  идеями  социалистов-утопистов.  Я   читал
сочинения Вольтера, Дидро, Руссо, Гельвеция, Гоббса, Локка, Милля.  Прочитал
"Государство Солнца" Кампанеллы, "Утопию" Т. Мора, "Икарию" [101]  Э.  Кабе.
Читал Сен-Симона, Фурье и Оуэна.  Мое  увлечение  стало  известно  в  школе,
учителя истории и литературы отнеслись к нему отрицательно: они считали, что
мне еще рано такие книги читать. Я предложил им проэкзаменовать меня, но они
отказались - они сами эти книги  не  читали.  Одновременно  я  запоем  читал
художественную литературу. Моими любимыми героями стали  отважные  одиночки,
не обязательно революционеры. Просто мужественные люди, ведущие  в  одиночку
борьбу против каких-то сил  зла.  Затем  я  стал  увлекаться  литературой  о
"лишних людях", которые  тоже  относились  к  категории  одиночек,  а  также
книгами анархистов и об анархизме. В читальнях меня признали как  одержимого
книгами и пускали в  книгохранилища,  где  я  часами  просматривал  книги  и
выбирал заинтересовавшие  меня.  Невозможно  подсчитать  и  перечислить  все
книги, которые я прочитал. Многие из них я перечитывал по несколько  раз,  в
том числе книги Гюго, Бальзака, Стендаля, Мильтона, Свифта, Гамсуна, Франса,
Данте, Сервантеса... Нет надобности перечислять имена  -  я  перечитал  всех
великих  писателей  прошлого  и  признанных  еще  живших  тогда   писателей,
переведенных на русский язык. А в те годы в Советском Союзе начали  издавать
и переиздавать все лучшие достижения мировой литературы. Люди,  занимавшиеся
этим (в их числе М. Горький), делали великое дело, произведя для  нас  отбор
всего наилучшего и избавив нас  от  поисков  настоящей  литературы.  Русскую
литературу мы  изучали  в  школе.  Хотя  ей  и  придавали  хрестоматийный  и
пропагандистский вид, школьные уроки приучали нас  к  серьезному  чтению,  к
анализу литературных произведений и вообще к отношению к  литературе  как  к
самой большой святыне человеческой цивилизации.
   Значительную  часть  нашей  духовной  жизни  составляла   дореволюционная
русская литература. Это  происходило  отчасти  благодаря  тому,  что  мы  ее
досконально изучали в школе, а отчасти - вопреки тому, что мы ее  изучали  в
школе. Я лично не относил ее к прошлому. Она была для меня спутником в  моей
повседневной жизни. Я вообще всегда метался между двумя крайностями -  между
нигилистически-сатирическим  и  романтически-идеалистическим  отношением   к
реальнос[102] ти, что  в  русских  людях  встречается  довольно  часто.  Это
повлияло и на мой литературный вкус. Я  признавал  Пушкина  великим  поэтом,
знал наизусть очень  многие  его  произведения,  но  не  находился  под  его
влиянием.   Моими   любимыми   писателями   были    Лермонтов,    Грибоедов,
Салтыков-Щедрин,  Лесков,  Чехов.  Тургеневым,  Достоевским  и  Толстым   не
увлекался, хотя читал их. Помнил наизусть многие куски из  "Войны  и  мира",
"Легенду о Великом Инквизиторе" из  "Братьев  Карамазовых"  и  некоторые  из
"Записок охотника". Мне нравились пьесы А.К. Толстого и А.Н. Островского.  У
Горького любил лишь его пьесы. Недавно, кстати, перечитал  "Клима  Самгина".
Книга показалась мне надуманной и скучной. Не понимаю, как я мог читать ее в
юности. Очевидно, в силу привычки  прочитывать  от  начала  до  конца  любую
книгу, попадавшую в руки.
   Огромным открытием для меня было "Путешествие из Петербурга в Москву"  А.
Радищева. Я настолько был потрясен этой книгой и судьбой автора,  что  решил
сочинить свое "Путешествие из Чухломы в Москву". И многое уже  придумал.  Не
помню, как и почему мой замысел заглох.
   Изучали мы, конечно, и советскую литературу - Серафимовича, А.  Толстого,
Маяковского, Шолохова, Фадеева, Блока, Н. Островского, Фурманова, Багрицкого
и других. Читали мы много и помимо  школьной  программы.  Блока,  Есенина  и
Маяковского я знал почти полностью наизусть. И вообще, советскую  литературу
я, как и многие другие, знал очень хорошо. Книг выходило не так уж много,  и
мы их прочитывали все. На  мой  взгляд,  советская  литература  двадцатых  и
тридцатых годов была очень высокого  качества.  Шолохов,  Фадеев,  Лавренев,
Серафимович, А. Толстой, Федин, Бабель, Леонов,  Эренбург,  Ясенский,  Ильф,
Петров, Тынянов, Олеша,  Зощенко,  Булгаков,  Катаев,  Паустовский,  Тренев,
Вишневский и многие другие - все это были замечательные писатели. Я  до  сих
пор считаю Маяковского величайшим поэтом нашего века, а Шолохова - одним  из
величайших прозаиков. Причем мы не просто читали  их.  Мы  вели  бесконечные
разговоры на темы их произведений и о достоинствах  этих  произведений.  Это
было, возможно, потому, что мы прочитывали все [103] их произведения. Такого
внимательного и жадного до  чтения  массового  читателя,  какой  появился  в
России в тридцатые годы, история литературы, наверное, еще не знала.



   НАСТОЯЩИЙ КОММУНИСТ

   В 1937 году я вступил в комсомол. Ничего особенного  в  этом  не  было  -
большинство учеников нашего класса уже были комсомольцами.  Но  для  меня  в
этом  заключался  особый  смысл:  я  хотел  стать   настоящим   коммунистом.
Настоящими, или идейными, коммунистами для меня были те, о  ком  я  читал  в
книгах советских писателей (например, Глеб  Чумалов  в  "Цементе"  Гладкова,
Павел Корчагин в "Как закалялась сталь"  Островского)  и  каких  я  видел  в
советских фильмах. Это люди, лишенные карьеристических устремлений, честные,
скромные, самоотверженные,  делающие  все  на  благо  народа,  борющиеся  со
всякими проявлениями зла, короче говоря, воплощающие в  себе  все  наилучшие
человеческие качества. Должен сказать, что этот  идеал  не  был  всего  лишь
вымыслом. Такого  рода  коммунистов-идеалистов  было  сравнительно  много  в
реальности. Сравнительно. Их было ничтожное меньшинство в сравнении с числом
коммунистов-реалистов. Благодаря именно таким людям, коммунистам-идеалистам,
новый строй устоял и выжил в труднейших исторических  условиях.  Таким  был,
например, мой дядя Михаил Маев. Во время Гражданской войны он был комиссаром
дивизии, участвовал в штурме Перекопа. После войны был на партийной  работе.
До последнего дня жизни  носил  поношенную  шинель,  отказывался  от  всяких
привилегий, жил с семьей всегда в одной комнате  в  коммунальных  квартирах.
Когда он умер, уже находясь на пенсии и живя в Москве, на  его  похороны  со
всех концов страны съехались  десятки  людей  отдать  ему  дань  высочайшего
уважения. Таким был, например. Мирон Сорокин, отец  моей  жены  Ольги,  тоже
человек, о котором можно было бы написать книгу как об идеальном коммунисте.
Он участвовал в Гражданской войне, окончил рабфак (рабочий факультет - нечто
вроде средней школы для  рабочих,  не  сумевших  [104]  получить  нормальное
образование). Потом он окончил Промышленную академию, добровольно поехал  на
стройку в Сибирь, был главным инженером предприятия в Норильске, жил  всегда
с семьей в маленькой комнатушке, отказываясь от отдельной квартиры,  работал
на освоении целины, был исключен из партии  за  то,  что  не  превратился  в
обычного прохвоста, несколько лет был без работы с большой  семьей,  получил
отдельную квартиру в 31 кв. м. на семь человек, когда  ему  было  шестьдесят
пять лет. Таким был, например, мой старший брат  Михаил,  о  котором  я  уже
писал, и мои братья Николай и Василий. Мне приходилось встречать такого рода
настоящих коммунистов в прошлые годы много раз в самых различных  ситуациях.
Несмотря на мое критическое отношение к реальности, а  скорее  всего  именно
благодаря ему, я хотел стать именно таким настоящим коммунистом.
   Коммунистическое общество, каким оно представлялось утопистам и тем более
марксистам, вполне отвечало моим представлениям об идеальном обществе и моим
желаниям. Вступая в комсомол, я думал посвятить свою жизнь борьбе  за  такое
идеальное  коммунистическое  общество,   в   котором   будет   торжествовать
справедливость, будет иметь место социальное и экономическое равенство людей
и все основные потребности людей в еде, одежде и жилье будут  удовлетворены.
Мои  представления  о  будущем  обществе  всеобщего  изобилия  были   весьма
скромными: иметь свою постель с чистыми простынями, чистое белье,  приличную
одежду и нормальное питание. И чтобы люди жили дружно, помогали друг  другу,
справедливо оценивали поведение друг друга, короче говоря, чтобы  жили  так,
как нужно  в  идеальном  коллективе.  Идеи  коммунистического  общества  как
общества идеального коллективизма захватили  тогда  мое  воображение  и  мои
чувства. Они соответствовали принципу открытости мысли и  жизни,  который  я
унаследовал от матери, коллектив стал  для  меня  играть  роль  фактического
воплощения некоего высшего существа  (Бога),  который  видит  твои  мысли  и
поступки и оценивает их с абсолютной справедливостью.
   В 1935 году вышла книга А.С. Макаренко "Педагогическая поэма",  сыгравшая
в воспитании  молодежи  моего  по[105]  колония  колоссальную  роль,  вполне
сопоставимую с ролью книги Н. Островского "Как закалялась  сталь".  Я  книгу
Макаренко прочитал не менее пяти раз. Мы обсуждали ее в школе и в  компаниях
вне школы. Я под  влиянием  этой  книги  стал  развивать  свои  идеи  насчет
отношения индивида и коллектива, обсуждая их  с  моими  знакомыми.  Я  тогда
увлекался также Маяковским. Мне особенно импонировала его мысль насчет того,
что ему "кроме свежевымытой сорочки, откровенно  говоря,  ничего  не  надо".
Моим идеалом становилось такое общество:  все  принадлежит  всем,  отдельный
человек имеет самый необходимый минимум,  человек  все  силы  и  способности
отдает обществу, получая взамен признание, уважение и  прожиточный  минимум,
равный  таковому  прочих  членов  общества.  Люди   могут   различаться   по
способностям и творческой производительности. В обществе может  иметь  место
иерархия   оценок,   уважения.   Но   никаких   различий   в    материальном
вознаграждении, никаких привилегий.
   Я не думаю, что я был оригинален с такими идеалами,  -  об  этом  мечтали
многие.  Моя  особенность  заключалась  в  том,  что,   наблюдая   советскую
реальность, я увидел, как коммунист-идеалист терпел  поражение  в  борьбе  с
коммунистом-реалистом,  и  пришел  к  выводу,  что  именно  коммунистический
социальный строй исключает возможность создания идеального  коммунизма,  что
именно изобилие и рост благополучия людей  в  условиях  коммунизма  ведут  к
крушению идеалов коммунизма, что попытки претворения в  жизнь  этих  идеалов
ведут  к  самым  мрачным  последствиям.  Эмоционально  и  интуитивно  я  это
почувствовал очень скоро. Рационально же понял это  много  лет  спустя,  уже
после войны.
   Одновременно с увлечением идеями идеального коммунизма у меня происходило
обострение критического отношения к советской реальности - назревал конфликт
между идеалами и их реализацией.



   ЮНОШЕСКАЯ ДРУЖБА

   В 1937 году у нас в классе появился новый ученик - Борис Езикеев. Он  был
на два или три года старше меня. Он был  психически  больным,  пролежал  два
года [106] в больнице. Теперь врачи сочли  его  достаточно  здоровым,  чтобы
продолжать учебу в нормальной школе. В моей жизни он сыграл  роль  огромную.
На мой взгляд, он был гениально одаренным человеком. В любой  другой  стране
нашлись бы люди, которые помогли бы реализоваться его  гению.  В  России  же
было сделано все, чтобы помешать е