сволоте"
шевелиться.
     Строптивцев  поставили "на комары" - так называлась в лагере эта казнь,
предоставленная  природе.  Люди  как  бы и ни при чем: север, болота, глушь,
как тут без комаров? Ничего не поделаешь!
     И  они  стояли,  эти  несчастные  "христосики"  - темные по знаньям, но
светлые  по  своей вере, недосягаемо вознесенные ею. Замученные и осмеянные,
хилые, но способные принять смерть- за свои убеждения.
     Тщетно  приступал  к  ним  взбешенный  начальник,  порвал на ослушниках
рубахи  -  пусть комары вовсю жрут эту "падлу"! Стояли молча, покрытые серым
шевелящимся саваном. Даже не стонали. Чуть шевелились беззвучно губы.
     - Считаю  до  десяти,  ублюдки!  Не  пойдете - как собак перестреляю...
Раз... два...
     Лязгнули  затворы.  Сбившиеся  в  кучку  мужики  и  бабы как по команде
попадали   на   колени.   Нестройно,  хрипло  запели  "Христос  воскресе  из
мертвых...".  Начальник исступленно матерится и бросается на них с поднятыми
кулаками.
     Продержали   их   несколько  часов.  Взмолились  изъеденные  стражи.  И
начальник махнул рукой: "А ну их к..."
     О  пытке  комарами  мне  приходилось  читать  в  книгах  о  краснокожих
Америки,  Леонов  рассказал  в  "Барсуках",  что  к ней прибегали озверевшие
деревенские  богатеи.  Теперь  я  знал, как это делается. Потом, на острове,
мне пришлось не раз видеть эти окаянные комариные пиршества.

x x x

     Снова  ощущаю  благодетельные  последствия  вспоротого  в тюрьме брюха.
Меня,  как  инвалида,  не  спускают в трюм корабля, а оставляют на палубе. Я
сижу,  предоставленный  себе,  на своем "сидоре" - бауле с пожитками. Тут же
бутырский  сокамерник  -  инженер Литвиненко. Он затих, усевшись с поджатыми
под  себя ногами, и лишь иногда по инерции тихо шепчет и вздыхает. Вообще он
непрерывно  плачет  и  причитает.  На тюремном жаргоне - "косит на психа". Я
тоже   подозреваю,   что  он  прикидывается.  Во  всяком  случае,  предельно
растравляет и преувеличивает свое нервное расстройство.
     "Миленькие  мои, - целыми днями рыдал он в камере после приговора: трех
лет  лагерей.  -  Да  за что мне такое? Следователи мои дорогие, хорошие мои
люди,  всегда  уважал  вас,  любил, а-а-а, Советскую власть вот как люблю, о
Ленине  плачу!  Нет  его,  заступника..."  Он  всхлипывал у двери, в глазок,
чтобы  слышал коридорный, охал и стонал, кита-йским болванчиком раскачивался
на  нарах. И всем надоел. Его одергивали и бранили, урезонивали, стыдили. Он
же только продолжал повторять свое "Миленькие вы мои!", ебливаясь слезами.
     Внезапная   перемена   -   Литвиненко   до   того   сыпал  прибаутками,
посмеивался,  с  аппетитом  ел  - не убедила тюремного врача. Его продержали
десять дней в больнице и, признав психически здоровым, отправили на этап.
     В  Кемьперпункт  он  прибыл вскоре после меня. И там уже прочно вошел в
роль   расслабленного   юродивого.  Роль,  самую  неблагодарную  в  лагерной
обстановке.  Отказчик и "филон" для нарядчика и охранников, он - беспомощное
ничтожество   в   глазах  зэков,  затравленных  и  потому  ищущих,  над  кем
безнаказанно  поиздеваться.  "Психов"  обирают  до  нитки,  загоняют в самый
грязный  угол,  выталкивают  из  очереди  за  баландой.  Самые  бессовестные
отнимают пайку.
     И  "психи"  быстро доходят - становятся "фитилями", слюнявым, грязным и
вшивым  отребьем,  какое свозят на пропащие инвалидные лагпункты, а оттуда -
в яму...
     На  палубе,  кроме  нас,  нет  никого,  и  Литвшгенко замолк. Сидит, не
шелохнувшись,  с закрытыми глазами. Разумеется, он болен: мешки под глазами,
отечное  лицо,  дряблые  щеки.  Три  месяца  назад это был румяный здоровяк.
Поговорить  с  ним?  Отклонить от затеянной безвыигрышной затеи? Но с первых
моих   слов   он   начинает   плаксиво   причитать.   А  обстановка  слишком
исключительна, чтобы долго хлопотать о судьбе этого горюна.
     Боже  мой!  Облитая  солнцем  гладь  моря,  свежий его запах, наносимый
ветром,  легким  и ласковым... Вереница мягких сверкающих облаков, улегшихся
у  самой воды. Крупные чайки лениво машут крыльями, летят рядом, так близко,
что  различаешь  всякое  перышко...  Простор,  воля!  Корабль  идет плавно и
бесшумно,  скользит  по  бесконечной равнине, оставляя позади белеющую пеной
дорогу,  не  исчезающую, сколько хватает глаз. День жаркий, но от воды тянет
прохладой.  И  все  вокруг  -  свет,  тепло,  тишина  -  охватывает,  словно
ласковыми руками, баюкает, врачует...
     Но  язвит  душу  память  о  бараке и его грязи, о стойкой пронзительной
вони  скученных  тел,  заношенного платья и давленых клопов. Вечной зарубкой
на  сердце  - память об измученных, распухших от укусов лицах, о подростке с
крепко  закушенной  губой  и  размывшими  кровь  на лице слезами... Память о
конвоирах,  ударами  приклада  наотмашь  -  куда  попадет!  - подбадривающих
выводимых за зону арестантов. Об "убитых при попытке к бегству"...
     ...С  настойчивостью  отчаяния  приступал  этот  паренек к нарядчику. Я
прислушался.  И  всего-то  вымаливал  он  разрешение идти на работу с другой
партией!  Не  взлю-бил  его  конвоир  и,  если  отправят  на работу с ним, -
застрелит.  Не  перевели.  Как  бедняга  ни втискивался в середину строя, ни
хоронился,  конвоир  таки  подкараулил,  когда  тат неосторожно отделился за
нуждой.  И  застрелил  -  в  двух  шагах  от  строя.  При повытке к бегству,
разумеется...
     Только  что  оставленный подлый и грязный - ничего возвышенного - ад не
иокидает  меня  и  здесь,  на  палубе.  А  тут  еще  этот малодушный, слабый
человечек,   уцепившийся   за   юродство,   как   за  сдаеение.  Досадно  за
собрата-интеллигента,  играющего такую комедию, применяемую уголовниками, но
и осуждать ие велит совесть: не хватило стойкости!
     Из-под  вздетого  форштевня  обозначились  очертания  берега  -  темной
неровной  линии  над  обрезом  моря - с четким белым пятном строений. Как ни
мало  интересовались  мы,  русские  люди начала века, историей своей церкви,
как  ш  равнодушно,  а то и предвзято, ни относились к монашеству, - обаяние
Соловецкого  монастыря пережило наводнение трезлых позитивных воззрений. И в
то   безвременье  молва  о  тунеядцах  монахах,  корыстью,  ленью  и  блудом
порочащих  православные  обители,  обходила  Соловецкую. И в чуждом древнему
благочестию  Петербурге  знали, что на Соловках - строгий устав и Ч!ин служб
едва  не  дониконовские.  Что  туда  стекаются  мужики  из разных губерний -
молиться  и работать на святых угодников Зосиму и Савватия. А когда началась
война  с  Германией,  монастырь  откликнулся  по-минински:  тряхнул  богатой
казной,  открыл  в  столице  лазарет на шестьсот коек. По примеру монастырей
XVII века - оплотов веры и государства - жертвовал отечеству крупные суммы.
     Вход   в   бухту   вешили   каменные  глыбы  с  огромными  крестами  из
лиственницы.  Открылись  белые  силуэты обезглавленных соборов и колокольни.
Купола  заменены пирамидальными тесовыми крышами. Но неизменными, такими же,
как  на  старых  гравюрах,  высились  на  монастырской стене тяжелые башни с
конусным  верхом. Эта сложенная из гранитных валунов ограда, казалось, стоит
вне  времени.  И  когда  потом  доводилось  вновь  и вновь ее видеть, первое
впечатление - вечности созданного - не сглаживалось.
     Прежние  путешественники на Соловецкие острова рассказывали о слезах, о
сиявших  счастием  лицах богомольцев, при виде седой обители забывавших беды
многотрудной  жизни.  Я  был  слишком человеком своего времени, закрытым для
подобного  просветления,  и  все-таки...  И  все-таки  с  невольным трепетом
всматривался  в  несокрушимую  православную  твердыню,  воздвигнутую,  чтобы
противостоять любым покушениям...
     Корабль  вплыл  в  тень  каменных  громад  монастыря.  Этап,  сбиваемый
кулаками,   оглушаемый  святотатственной  бранью,  сошел  на  берег.  И  еще
сильнее,  чем на палубе, я ощутил, что здесь святыня длинной чреды поколений
моих  предков:  точно  незримо  реяли  вокруг  их  душевные  устремления, их
смиренные помыслы.
     Кто  искал здесь утешения, приходил за очищением, кто усердной молитвой
и  обращением  к  религиозным  началам  жизни  надеялся  помочь  людям  в их
скорбях.  Почти  шесть  веков  подряд  на  этих  камнях  и  за этими стенами
непрерывно  шли  службы.  Молились,  совершенствовались  в духовных подвигах
пламенно  веровавшие  в  добрую  людскую  суть. И тщились побороть силы зла,
вывести к свету и радости с темных перепутий жизни.
     Теперь,  что  не  стало  больше  окутывавшей остров оберегаемой от века
тишины;  что  место  смирных  монахов  и просветленных богомольцев заступили
разношерстные  лагерники  и  свирепые  чекисты;  что уже меркли тени прежних
молельников  за  Русь  и  на  развалинах  скитов и часовен воздвигали лобное
место  для  всего народа, - душа и сердце продолжали испытывать таинственное
влияние  вершившейся  здесь  веками  жизни...  несмотря  ни на что! Влияние,
заставлявшее вдумываться в значение подвига и испытаний.

x x x

     В  Преображенском  соборе  находилась тринадцатая - карантинная - рота:
сюда помещали привезенных на остров этапников.
     Нары  в  три  яруса  заселены  сплошь. Люди шевелятся как тени, говорят
вполголоса,  и  тем не менее в высоком куполе древнего храма этот сдержанный
шум  и случайные возгласы отдаются несмолкаемым гудением... Некий чудовищный
улей.
     Улей  этот  в  непрерывном  движении:  одних угоняют, другие поступают,
соседи  то и дело меняются. Много преступников - воров и убийц, однако здесь
же  и  тесные  кучки  мужиков  в  тяжелых  овчинных  полушубках:  они крепко
держатся  друг друга. В темные углы забились сектанты с изможденными лицами,
лихорадочными  глазами  и  нательными  крестиками,  сделанными  из связанных
ниткой  палочек,  висящими на гайтанах из женских волос. Попадаются старцы с
сенаторскими бакенбардами и старомодными пенсне на потертом шнурке.
     Окрики   вахтеров  заставляют  всех  оторопело  вскакивать,  бестолково
бросаться  с  готовностью  выполнить  любое  приказание. Одни сектанты сидят
по-прежнему отрешенными, словно ничего вокруг их не затрагивает.
     По   проходу  между  нарами  медленно  идет  в  окружении  целой  свиты
начальник   пересылки   -  легендарный  Курило,  с  ногами  колесом,  как  у
заправского  кавалериста,  и  со  стеком  в руке. У него неторопливые жесты,
негромкий  голос,  глаза  прищурены.  Иногда  он, приостановившись, начинает
кого-нибудь  пристально  в  упор  разглядывать.  Молча.  И вдруг молниеносно
хлестнет наотмашь стеком, норовя рассечь лицо. Потом продолжает обход.
     И  каждую  ночь в бывшем притворе происходят расправы. Оттуда доносятся
вопли  и  выволакивают в кровь избитых людей. Их бросают в карцер - огромное
подземелье под собором.
     Но  вот Курило остановился против меня. Я сижу на краю нар. Разглядываю
его  сблизи.  У  него подчеркнуто офицерская выправка, он слегка подергивает
обтянутой  галифе  ляжкой,  небрежно  играет  стеком.  На нем тонкие кожаные
перчатки - не марать же руки!
     - Не  вставайте,  ради  Бога,  - предупреждает он мою попытку подняться
перед  начальством.  Курило  слегка,  по-петербургски, грассирует. - Мне про
вас говорили. Я тоже петербуржец, хотя служил в Варшавской гвардии...
     Мы  вспоминаем  Петербург,  находим  общих знакомых, называем дома, где
обоим  приходилось  бывать  -  мир  тесен! Курило, оказывается, второй год в
заключении,   устроен  сносно,  "насколько  возможно  в  этих  условиях,  ву
компренэ...",  и  готов  оказать  содействие.  Пять  минут  назад он на моих
глазах  хлестал  по  лицу,  кощунственно  матерясь,  подвернувшегося старого
еврея, вероятно, провизора или мелкого почтового чиновника в прошлом.
     - С этой сволочью иначе нельзя, ничего не поделаешь!
     О,  лагерное  начальство  знало,  что делало, когда по-расставило одних
заключенных  надзирать  за  другими,  поощряя  при  этом  самых ревностных и
жестоких,   готовых  служить  безотказно.  Находились  садисты,  обретшие  в
ремесле  палача  свое  призвание.  Рассказывали,  что  Курило  лютовал еще в
гражданскую  войну,  будто бы мстя за изнасилованную красноармейцами невесту
и  истребленную  семью.  Как  бы  ни  было,  в  его лице проглядывало что-то
опасное  и  сумасшедшее...  Разумеется,  таким  "бывшим",  как я, со стороны
Курило  и  его  подручных  ничего  не  грозило,  разве пришлось бы выполнять
прямое  приказание  начальства. И когда он, вежливо приложив руку к фуражке,
отошел, я почувствовал облегчение.
     В  карантинной роте я не пробыл и трех полных суток. Под вечер третьего
дня  в  собор  пришел  санитар  с  предписанием  забрать  меня  в лазарет. Я
поспешил  за  ним, провожаемый завистливыми взглядами окружающих. Темнело, и
в  проходах  между нарами уже похаживали вахтеры, прикидывая - с кого начать
и  что  отнять. Уже были разбитые в кровь лица, отобранные вещи, уведенные в
застенок жертвы...
     Ворожил  мне Георгий. Был он делопроизводителем лазарета - правой рукой
главного  врача  Эдиты  Федоровны  Антипиной, умной и властной дамы из семьи
состоятельных  московских  немцев. Она заставила лагерное начальство с собой
считаться,  держалась  достойно  и  независимо.  Знающий  врач,  она  и свою
санчасть  наладила  отлично.  Расторопный,  по-военному пунктуальный Георгий
был ей ценным помощником.
     Работал  он  с  редким  в лагере рвением: служба давала ему возможность
делать  пропасть  добра.  Не  перечесть,  сколько выудил он из тринадцатой -
карантинной   -   роты  священников,  "бывших",  беспомощных  интеллигентов!
Укладывал  их  в  больницу,  избавлял  от  общих  работ, пристраивал в тихих
уголках.   И,   зная,  насколько  это  способствование  "контре"  раздражает
начальство,  Эдита  Федоровна  неизменно  помогала своему верному адъютанту.
Георгий  спасал  -  она  выдерживала попреки сверху. И отстаивала раз взятых
под  покровительство.  Зато,  когда время пришло, и отыгралось же начальство
за свои уступки...
     В  стареньком  кителе и фуражке, надетой на манер, выдававший за версту
кадрового  кавалериста,  Георгий  весь  день сновал между лазаретом, ротами,
управлением, добиваясь облегчений, переводов, пропусков, льгот.
     Я  был  одним  из  многих,  кто благодаря его участию счастливо миновал
чистилище  -  длительный и обязательный искус общих работ - и сразу оказался
устроенным;  стал  ходить  "в  должность"  -  статистом санчасти. Осоргин же
помог   мне   поселиться  в  монастырской  келье.  Можно  было  жить  чисто,
неприметно,   тихо.   До   поры,   разумеется.  Потому  что  зыбко  лагерное
благополучие.
     Жили  мы  втроем.  Келья наша была на втором этаже здания, выстроенного
еще  в  XVIII веке. Двойная, отгораживающая от всякого шума дверь в коридор.
В  двухаршинной  толще стены - крохотное окошко. Обращено оно в узкий проход
между   Преображенским   собором  и  нашим  приземистым  корпусом  -  бывшим
Отрочьим.  Тишина глухая - и ни один звук снаружи не проникает: должно быть,
сюда  и  в  старое  время едва доносился колокольный благовест. Монахи могли
погружаться  в  молитву  и размышления, отрешаться от всего сущего на земле.
Ждать праведную кончину.
     В  подобных  кельях  жили  наши  святители:  Илларионы,  Петры, Сергии,
Филиппы,  Гермогены... Писались поучения и летописи, "Слова"... Нет, не немы
эти стены!
     Тут  настолько  обособленно,  что  и  нам,  нынешним  келейникам, можно
забыть  про  гудящие  соборные  своды, отражающие тысячи голосов, про кучки,
вереницы и толпы снующих всюду, спешащих и отправляемых людей.
     Нас,  как  я упомянул, - трое. Бухгалтер управления - старый банковский
служащий  из  Киева,  ненароком  зачисленный  в белые офицеры. Он не склонен
задумываться  над  тем,  что обусловило его водворение в лагерь, как и меня,
на  три  года.  Он  работает в привычной конторской обстановке, за столом со
счетами.  Имеет пропуск в "управленческую" столовую, поселен очень сносно. О
чем  тужить?  Чего  ждать?..  Я  смутно  запомнил этого человека, в общем-то
легкого  для  совместной  жизни, воспитанного и молчаливого. И начисто забыл
его имя. Зато другого своего сокелейника я сейчас словно вижу и слышу.
     Был   он  с  виду  типичный  рурский  батюшка  -  добродушный,  полный,
приземистый, приветливый. Небольшая бородка и мягкие пухловатые руки.
     - Ну  что  тут  у  вас?  -  говорил  с  порога кельи отец Михаил. - Что
хорошего слышно?
     Непременно  хорошего!  Ни десятилетний срок, ни пройденные испытания не
отучили  отца  Михаила  радо;  ваться жизни. Эта расположенность - видеть ее
доброе  начало  - передавалась и его собеседникам: возле него жизнь и впрямь
казалась  светлее. Не поучая и не наставляя, он умел рассеять уныние - умным
ли словом, шуткой ли. Не прочь был пошутить и над собой.
     Отец  Михаил  нисколько  не  погрешал  против  истины,  говоря,  что не
тяготится  своим  положением  и  благодарит Бога, приведшего его на Соловки.
Тут  -  могилы  тысяч  праведников.  И  молится он перед иконами, на которые
крестились  угодники  и подвижники. Вера этого ученого богослова, академика,
была по-детски непосредственной. Верил он всем существом, органически.
     Из  нашего каждодневного общения я вынес четкое впечатление о нем как о
человеке  мудром  и  крупном.  По манере жить, умению входить в дела и нужды
других  можно  было  судить  о  редкостной доброте - той, что с разумом. Его
находчивость  и  острота  в  спорах  позволяли представить, как блистательны
были   выступления   депутата   Государственной   Думы   священника  Михаила
Митроцкого с ее трибуны.
     ...Духовенство  на Соловках поголовно зачислялось в роту сторожей. Отец
же  Митроцкий  подшивал  бумаги  в какой-то конторе Управления. На работу он
ходил  в  военного  покроя  тужурке  и  сапогах.  Вечером  же  надевал рясу,
скромную  скуфью  и  шел  за  монастырскую  ограду.  В  кладбищенской церкви
святого  Онуфрия регулярно отправляли службы немногие оставленные на острове
монахи.
     В  двадцать восьмом году еще разрешалось заключенным - духовным лицам и
мирянам  -  посещать  эти  службы. Православным был отведен храм на погосте.
Прочим  вероисповеданиям  и  сектам  -  часовни  и  церкви, каких много было
разбросано вокруг монастыря.
     Вечером  закрывались  "присутствия"  и "рабочая" жизнь лагеря замирала.
Удивительно  выглядела  в  это  время  неширокая  дорога  между монастырской
стеной  и  Святым озером. Глядя на идущих в рясах и подрясниках, в клобуках,
а  то  и  в  просторных  епископских  одеждах, с посохом в руке, нельзя было
догадаться, что все они - заключенные, направляющиеся в церковь.
     Мерно  звонил  кладбищенский  колокол. Высокое северное солнце и в этот
закатный  час ярко освещало толпу, блестело на глади озера. И так легко было
вообразить  себе  время,  когда  текла у этих стен ненарушенная монастырская
жизнь...
     Мы  шли  вместе  с  отцом  Михаилом.  Он  тихо  называл  мне проходящих
епископов:   преосвященный   Петр,   архиепископ  Задонский  и  Воронежский;
преосвященный  Виктор,  епископ Вятский; преосвященный Илларион, архиепископ
Тульский  и  Серпуховский... Тогда на Соловках находилось в заключении более
двадцати  епископов,  сонм  священников  и диаконов, настоятели упраздненных
монастырей.
     - Думаю,  настало  время,  -  говорил  отец  Михаил,  -  когда  русской
православной   церкви   нужны   исповедники.   Через  них  она  очистится  и
прославится.  В  этом  промысел  Божий. Ниспосланное испытание укрепит веру.
Слабые  и малодушные отпадут. Зато те, кто останется, будут ее опорой, какой
были  мученики  первых  веков.  Ведь и сейчас они для нас - надежная веха...
Вот  и вы - петербургский маловер - поприсутствуете на здешних богослужениях
и  сердцем  примете  веру.  Она  тут в самом воздухе. А с ней так легко и не
страшно... Даже в библейской пещи огненной.
     Службы  в Онуфриевской церкви нередко сов