ть девятого года...
     Так   впервые   я  услышал  подтверждение  смутным  слухам  о  массовых
расстрелах  на Соловках. О них просочились сведения за границу, догадывались
по  внезапно  оборвавшейся переписке родные и близкие погибших. Но широко по
стране   не   знали.   А  если  бы  и  знали,  эта  расправа,  при  всей  ее
бесчеловечности,  не  могла  в те годы произвести особого впечатления: казни
шли  повсеместно, газетные сообщения "приговор приведен в исполнение" успели
примелькаться...
     Это  известие  меня  потрясло.  Было  страшно  узнать,  что  нет  более
Георгия,  наших  общих друзей - всех, кого я надеялся здесь встретить. А как
я  торопился  сюда,  как  обрадовался,  когда  меня  выкликнули  в  Кеми  на
соловецкий этап...
     От  меня  в  трех  шагах  рыхло лежали поросшие травой комья земли - на
этом  месте  палачи-добровольцы  сталкивали  застреленных  в  наспех вырытую
траншею,  неистовствовали,  добивали  раненых.  Надо мною наглухо сомкнулась
глухая  беспросветная  соловецкая  ночь.  Lasciate  omnia  speranza  [Оставь
всякую надежду (итал.)].
     Лишь  спустя много лет я узнал достоверные подробности гибели Осоргина,
Сиверса,  других  знакомых,  сотен  соловецких  узников. Тогда же мне только
открылось,  почему  я не вижу никого из прежних товарищей по заключению. Все
они,  как  писал  Тургенев,  "умерли,  умерли".  Нет.  Не  умерли - а убиты,
казнены. Истреблены.
     ...Настал  день,  когда меня с утреннего развода не погнали на "общие",
а  отослали  обратно  в роту дожидаться "особого распоряжения". Это означало
какую-то  перемену  и,  разумеется,  встревожило.  Хотя,  казалось  бы, чего
опасаться  на  том  дне,  куда  швырнула  меня  судьба?  Могло  ли  что быть
безысходнее   и   мрачнее   этой  чреды  дней  взаперти?  В  гулком  провале
полутемного   каменного   колодца,   с  кишащей  толпой  голодных,  грязных,
пришибленных  людей,  поневоле  враждебных друг другу? Каждый в каждом видел
источник  заразы  и смерти, от которого хотелось быть за тридевять земель, а
обстановка  заставляла  спать  вповалку.  Здоровые подкарауливали бредящих и
умирающих,  чтобы  воспользоваться  пайкой,  ухватить  обувь,  теплые штаны,
засаленную подушку.
     На   этот  раз  санобработку  делали  отнюдь  не  формально.  Мне,  как
выяснилось,  предстояло бывать в местах обитания начальства и вступать с ним
в  контакт.  Поэтому  мыли,  стригли  и  прожаривали мои пожитки на совесть.
Остриженный  кругом  под  ноль,  я  был  впущен  в  баню с порядочной банкой
дезинфицирующего  снадобья,  с  мылом и разрешением не торопиться. А баня-то
еще  монашеская!  Просторная, с медными щедрыми кранами, полатями и особенно
легким духом под низкими каменными сводами...
     Затем  я  обрядился в новенькое белье с тесемками, брюки и гимнастерку,
телогрейку  -  все  хоть  не  первого  срока,  но выстиранное, прокаленное в
сушилках.  Из  своего мне оставили только обувь. В таком облагороженном виде
я  был сдан на руки дневальному общежития лагерных "придурков" [Так лагерные
работяги   называли   конторских   служащих.   (Прим.  авт.)],  к  коим  мне
посчастливилось  быть причисленным. В этом примыкавшем к прежнему Рухлядному
корпусе  с кельями были помещены работники Управления, уже, правда, не столь
просторно,  как  в  прошлое мое сидение: место монашеских деревянных диванов
заступили  узенькие  топчаны на козлах, оставлявшие несколько проходов, едва
достаточных,   чтобы   кое-как  пробираться  боком.  Мой  топчан,  по  счету
одиннадцатый,  был  приткнут  под вешалкой, у двери, без доступа сбоку. Зато
были  тощий  тюфяк  с  перетертой соломой и суконное серое одеяло, созданное
как бы специально для арестантов.
     Удача!  Меня  произвели  в  счетоводы  лесного отдела. Решение укрепить
мною  бухгалтерский  аппарат  лагеря  вызывалось  отнюдь  не  преувеличенной
оценкой  моей квалификации в этой области, а видами одного из начальников на
использование  меня  в  качестве  репетитора  немецкого  языка  для его двух
чад-школьников.  Всеохватывающие  сведения  из  личного дела открыли ему мою
квалификацию переводчика.
     Забегая  немного  вперед, скажу, что педагогическая моя карьера на этот
раз  оборвалась, так и не успев расцвести, из-за невзлюбившей меня с первого
взгляда  супруги  начальника. Этой необразованной заносчивой женщине лукавая
судьба  назначила  ходить в советских барынях, нисколько не подготовив ее на
эту  роль.  Новоявленная  дама не упускала дать мне понять, что я за низкое,
отверженное  существо, заслуживающее лишь резкого, презрительного обращения.
Она  не  позволяла  детям  садиться  со  мной рядом, а мне - покидать своего
места  на  краю  кухонного  стола. К нему я должен был шагать по нарочно для
этого  расстеленной  тряпке  - прямо от двери холодных сеней, где я оставлял
шапку  и  телогрейку.  И  уже  в  третий  свой приход я, вдруг вспылив из-за
грубого  ее  окрика  -  чего  бы,  кажется? называй как вздумаешь, только не
отнимай  добавочное  блюдо! - резко предложил обращаться ко мне на "вы" и не
вмешиваться в мои замечания ее отпрыскам.
     Изгнать  меня ей захотелось с треском. По рассказу знакомого нарядчика,
она  фурией влетела в УРЧ, бурно требуя сослать меня на штрафной лагпункт за
"грубость  и  угрозы".  Но  тут  в мою пользу сработал род круговой поруки -
подспудно  действующий  закон  лагерного блата, порой пересиливающий и самые
категорические  распоряжения  начальства.  У  меня  уже завелись знакомства,
кое-какие  связи,  пришлось  и вовсе по-дружески с кем-то перемолвиться. Так
что  нашлись  доброхоты,  попросту  убравшие  меня  с глаз начальства. Я был
направлен  рабочим  в  лесничество,  километрах в двух от кремля, под начало
Басманова   -  того  самого  высокого,  обратившего  на  себя  мое  внимание
человека, распоряжавшегося приемкой дров на складе.
     Главный   лесничий   Басманов   был  профессором  Петровско-Разумовской
академии,  а  по  происхождению - из старинного рода, числившего среди своих
предков  опричника  Ивана  Грозного.  После  очень  тяжелого  следствия  его
привезли  на  Соловки  -  примерно  за  год до меня - с десятилетним сроком.
Выглядел  он  человеком  погасшим,  но  добрый близорукий взгляд сквозь очки
говорил  о  неутраченной  благожелательности  к  людям. Он устроил меня так,
чтобы  "невинность  соблюсти",  то  есть,  как  предписывалось,  держать  на
физических  работах, и "капитал приобрести" - подобрать занятие, избавляющее
от  ига  бригадира  и  конвоя.  И,  зачисленный  в  истопники и уборщики при
лесничестве,  я  был  посажен  за  вычерчивание таксационных таблиц. А когда
кто-то  все-таки  стукнул,  что у лесничего дневалит зэк первой, "лошадиной"
категории,  которому  только  вкалывать  на  самых  тяжелых работах, заранее
предупрежденный  Басманов  успел  меня  перевести  чернорабочим  на соседнюю
звероферму.  Там  я хоть и не "кантовался" за конторским столом, но выполнял
работу  не тяжелую - кормил кроликов. А главное, жил не в общем бараке, а на
утепленном  чердаке  одного  из  домиков  фермы,  где было тихо, просторно и
чисто.   Жил   я   с   двумя  "куркулями",  крестьянами  из-под  Гуляй-Поля,
махновцами,  в  свое  время  амнистированными  и  заключенными  в  лагерь  в
коллективизацию.  То  были крепкие и смелые люди. Разоренные, считавшие дело
крестьян  проигранным,  они не сдались и не пали духом. Добросовестно ходили
они  за советскими "овечками", как величали порученных их попечениям ондатр,
тогда  впервые  завезенных  с Мичигана, ухитрялись стряпать сытные обеды, за
которыми   элегически  вспоминали  борщи,  заправленные  пожелтевшим  салом,
растертым  с  чесноком.  Жили махновцы спокойно, молчаливо, ко мне отнеслись
дружественно.   Бестревожные   месяцы   на   звероферме   вспоминаются   как
благополучное, дарованное свыше спокойное время.
     Тут  следует  пояснить, что за истекшие с первого моего освобождения из
лагеря  (в  1929 г.) два с лишним года произошли крутые перемены: уголовники
и  бытовики были объявлены социально близкими, пятьдесят восьмая - социально
опасной,  лишена  доверия,  обвинена  во  всех  грехах  периода  произвола и
обречена  находиться только на физических работах. Такая схема в чистом виде
была,   естественно,   неприложима:   воры  и  преступники  не  отказывались
называться  социально  близкими,  но  работать решительно не хотели. Да и не
умели.  И  того  более:  не хотели отказываться от своего ремесла. Каптерки,
кассы,  склады,  мастерские  надо  было  ограждать  от  них,  как от чумы. И
приходилось   волей-неволей   вновь   усаживать  контриков  в  канцелярии  и
столовые,   на   склады,   назначать   главбухами   и   заведующими  вопреки
категорической   инструкции.   Блатарей   пробовали   ставить   дневальными,
зачисляли  во внутреннюю охрану, но участившиеся грабежи вынудили и от этого
способа  поощрения  и  использования  близких элементов отказаться: в первую
очередь  обворовывались  квартиры,  магазины  и склады вольнонаемных. В этой
обстановке   начальство  чутко  реагировало  на  доносы:  любому  урке  было
достаточно   пожаловаться   на   "врага",   "издевающегося"  над  соцблизким
трудягой,  на  доктора,  отказавшего  в освобождении, - и делу давали ход. И
нередко  с  трагическим  финалом.  Этим  начальство, вероятно, предупреждало
возможные  последствия  обвинений  в  потворствовании  контре  и притеснении
родных   бы-товичков.   Вдобавок   оно  отечески  мирволило  шалостям  своих
подопечных  -  пусть  себе  ребятушки  погуляют,  развлекутся:  тут выхватят
посылку   у   нераскаявшегося  "бывшего",  там  изобьют  каптера,  выдавшего
прогульщику   штрафную   пайку,  взломают  вещсклад  с  отобранной  у  зэков
одеждой...
     Звероферма   находилась   на   лесистом  островке,  затерявшемся  среди
бесчисленных   бухточек  и  мысков,  изрезавших  извилистый  берег  глубокой
Муксалмской  губы.  Не было тут ни колючей проволоки, ни охранников - мирная
тихая  заимка  с  людьми,  дробящими  и  нарезающими  корм всяким зверушкам,
убирающими  вольеры,  таскающими  дрова к печам. Сельские будни, уводящие за
тысячу  верст  от ненавистничества и напряжения лагерной жизни... Нас от нее
отгораживал   пролив,   через   который   переправлялись   на   лодке:   мы,
немногочисленные  рабочие-звероводы,  наряжались гребцами и грузчиками. Наши
подопечные  пожирали порядочно кормов, так что доставалось грузить и плавить
мешки  с крупами, овощи и даже всякие деликатесы вроде меда, кураги, орехов,
свежего  мяса  и рыбы, предназначенных соболям. Да простят мне задним числом
драгоценные  питомцы чекистской зверофермы! Мы не удерживались от соблазна и
нескудно  разнообразили  и  совершенствовали  свой  арестантский  стол за их
счет,  полагая, что лишь восстанавливаем попранную справедливость: снабженцы
охотно  включали  в  рацион  соболей  кур  и  сухофрукты, отпускали отличную
говядину  для черно-бурых лис и песцов, тогда как наш сухой паек составляли,
помимо  основы  основ  - хлебной пайки в полтора фунта (норма работяги в тот
период),  -  перловая;  крупа,  соленая  вонючая рыба, квашеная многолетняя:
капуста  и  сколько-то  граммов прогорклого растительного масла да несколько
щепотей сахару.
     Я  распоряжался  свежима корнеплодами и кочнами капусты, махновцы имели
доступ  к  мясу,  соболятники  выделяли  нам  урюк,  рис, мед взамен на наши
весомые  приношения.  Была на нашем островке баня, так что мы были ограждены
от  трех  основных  бед, лагерника, если не считать начальства: скученности,
грязи   и  недоедания.  С  мыслью  о  зыбкости  арестантского  благополучия,
донельзя  хрупкого, способного в любую минуту оборваться, с этой мыслью мы -
как  притерпливаете" человек к любой невзгоде - сжились. Умели отрешиться от
сознания  всечасно  висящей  над нами возможности быть схваченным, брошенным
по  чьему-нибудь  навету  в  шизо  -  штрафной  изолятор,  - истерзанному на
допросах, обвиненному в преступных замыслах, заслуживающих "вышки"...
     В  отдельном  коттедже  жил  наш  единственный  начальник  - заведующий
фермой  Лев  Григорьевич  Кап-лан. Заключенный, ои носил полувоенную форму и
был,  судя  по  всему,  на  особом  положении - вероятно, благодаря заслугам
перед  партией  или  занимаемому  на воле высокому посту. Был он корректным,
очень  замкнутым.,  в  меру  требовательным,  распоряжения  его  - дельными,
иснолнимым-и  и  касались  только  работы.  В  нашу  жизнь  Каплан  вовсе не
вмешивался,  хотя был проницательным и знал обо всем, что делалось на ферме.
Нечего  говорить,  что  мы  зубами  держались  за свою работу и ухаживали за
зверьками не за страх, а за совесть.
     И  наезжавшим  частенько  комиссиям  - ветеринарным и начальству - не к
чему было придраться.
     Приходилось,  само  собой,  ловчить  и  комбинировать.  Особенно  мне с
квелыми  моими  кроликами-шиншиллами,  плохо  переносящими  сырой и холодный
соловецкий   климат.  В  иные  месяцы  свирепствовал  кокцидиоз  -  кроличий
инфекционный  насморк,  -  и  маленькие  крольчата  гибли целыми пометами. Я
научился  благоразумно  подправлять  отчетность  -  в  графе  "котные матки"
проставлял  менее  половины  ожидавших  потомства  крольчих.  Таким образом,
падеж удавалось скрыть.
     Впрочем,  начальство  все заботы свои и попечения обращало на соболей -
заболевание  этого  зверька было ЧП, о котором докладывали начальнику лагеря
и  чуть  ли  не  в  Главное управление в Москве. Интересовалось начальство и
песцами с лисами.
     Для  чего  была  предпринята  ГУЛАГом  попытка  разводить редких пушных
зверей?  Не  с  тем  ли,  чтобы  крупные  боссы могли бесхлопотно обряжать в
ценные  меха  своих  супруг  и  любовниц?.. Во всяком случае, кроличье племя
оставалось  вне  сферы внимания начальства - в крольчатник оно при посещении
фермы никогда почти не заглядывало.
     По  вечерам  мои  сожители  обычно  уходили к земляку в соседний домик,
вели  там  беседы  на  родной  "мове", иногда вполголоса пели свои хохлацкие
песни  - особенно "Реве тай стогне Днипр широкий", трогавшую их до слез. А я
зажигал  большую  керосиновую  лампу  и  занимался  забытой "письменностью":
переводил  на  французский  Тютчева,  составлял  на память антологию любимых
стихов. Словом, коротал время: книг не было.
     И  вот  однажды  ко  мне  зашел Каплан. Это было так неожиданно, что я,
пока  скрипели  ступеньки  чердачной лестницы под его шагами, не позаботился
убрать  сковороду  с уличающими остатками не положенного зэкам блюда. Однако
начальник  и не подумал им интересоваться. Вежливо поздоровавшись, он присел
к  столу  и  с  ходу  объяснил,  что,  как  ни обособленно мы живем, следует
остерегаться  доносов,  поэтому  он  не  может,  как  бы  ни  хотел, со мной
общаться,  перевести  в  кладовщики  или  завхозы, но предлагает осторожно к
нему   заходить,   порыться   в  его  книгах...  Мельком  упомянул  о  своем
филологическом  образовании, желании потолковать о предметах отвлеченных - и
ушел,  дружески  пожав  руку.  Но  лишь  когда  Лев  Григорьевич,  зайдя  на
крольчатник, повторил приглашение, я рискнул к нему зайти.
     Темным  вечером  я тенью шмыгнул в дверь директорской квартиры. На полу
настелены  половики,  стоит кое-какая мебель. Письменный стол освещала яркая
керосиновая  лампа.  Эта  обстановка,  да  и  сам хозяин, умным, строговатым
взглядом    и    несколько   чопорной   вежливостью   напоминавший   русских
провинциальных  врачей,  были  такими внелагерными, что я себя почувствовал,
словно  зашел  навестить  знакомого.  Перестал  стесняться своей замызганной
сряды и стряхнул скованность лагерного работяги перед начальством.
     Как   ни   любезен   был  мой  амфитрион,  я  сразу  почувствовал,  что
откровенным  быть  не  следует. Не из-за осторожности - порядочность Каплана
не  внушала  сомнения, - но по ощущению принадлежности разным мирам. Мирам с
несхожими и даже противоположными взглядами и оценками.
     Предоставив  мне  осмотреть полки с книгами, Каплан вышел на кухню, где
закипал   на  керосинке  чайник.  И  беглый  взгляд  на  корешки  убеждал  в
приверженности  обладателя собранных книг марксистской литературе. А она уже
в  те  годы,  без  последующего  исчерпывающего  опыта,  представлялась  мне
зловещим  талмудом,  на  горе  человечества соблазнившим умы второй половины
XIX века.
     Но,  помимо  Маркса  и  Плеханова,  нашлась  целая  подборка английских
классиков  в  оксфордском  академическом  издании!..  Байрон  и  Теккерей  в
оригиналах  во  владении  соловецкого  заключенного  -  в  этом  было что-то
несообразное.  Даже  нелепое,  как если бы в мешочнике, лихо продирающемся в
осаждающей вагон толпе, узнать... Чехова.
     - Все  на  самом  законном  уровне...  На  всех  книгах,  как  на наших
письмах,  штамп "проверено цензурой", - усмехнулся вернувшийся Каплан. - Они
полежали-полежали   в   ИСЧ   и   возвратились   ко   мне   -  скорее  всего
непросмотренными:   полагаю,   там   никто   языка  Шекспира  не  знает.  Но
формальность  соблюдена...  Давайте  чай  пить. Я расскажу, почему очутились
здесь  эти  книги,  да,  пожалуй,  и  сам  я,  чтобы  вы  перестали смотреть
удивленно.
     Говорил  о  себе  Каплан  скуповато, как бы взвешивая каждое сообщаемое
сведение.  Он возвратился в Россию вместе с потоком эмигрантов, хлынувших на
родину  после  свержения "душившего" ее самодержавия. Рос и учился в Англии,
где  осели  его  родители,  покинувшие Киев еще в первые годы века, когда по
Малороссии  прокатилась  волна  погромов.  Каплан-отец, специалист-меховщик,
остался  в  Лондоне  и  сделался  чем-то  вроде  контрагента нашего "Аркоса"
["Аркос"  -  англо-русская  торговая  фирма].  Сын,  бредивший  революциями,
ринулся  в  Россию - помогать строить новую жизнь. Не найдя применения своим
знаниям  в  филологии,  перепробовал  несколько профессий, пока в ведомстве,
где  переводил техническую литературу, не столкнулся случайно с новыми тогда
проблемами  пушного звероводства. Вспомнились поездки с отцом на зверо-фермы
в  Канаду,  дело  увлекло,  и  вскоре  прежний  английский  филолог сделался
пионером  и  специалистом разведения пушных зверей. Однако связь с семьей за
рубежом,  знакомства  среди  революционеров  разных  толков,  быть  может, и
одиозность   фамилии   -   пусть   было   исчерпывающе  доказано  отсутствие
какого-либо  родства  с  покушавшейся  на  Ленина  злодейкой,  - всего этого
оказалось     достаточно,    чтобы    ввергнуть    в    лагерь    вчерашнего
революционера-волонтера...   Правда,  на  первых  порах  -  вероятно,  из-за
надобности  в  его отце - предоставив ему несколько смягченный режим. Власть
изолировала  его  как  бы  из  предосторожности,  на  всякий  случай,  не  в
наказание  за  вину.  Позже  до  меня дошел слух, что Каплан был арестован в
лагере и увезен со спецконвоем в Москву...
     В  ранней  юности  мне  довелось слегка прикоснуться к подпольному миру
прежних  революционеров и политических эмигрантов. В нашем доме периодически
появлялся  молодой  человек  -  тип вечного студента, - заросший и неряшливо
одетый.  Фамилия  его  Кузнечик  (наверное,  партийная  кличка)  нас, детей,
забавляла. Мой отец опекал, прятал и куда-то увозил этого карбонария.
     Не  раз  видел  я  в  отцовском  кабинете  и  высокого, грузного гостя,
особенно  запомнившегося  из-за  нерусского  акцента. Седые усы и эспаньолка
подчеркивали   его   сходство   с   Некрасовым.   То  был  некто  Дворкович,
революционер  восьмидесятых  годов,  эмигрировавший  еще  в прошлом веке. Он
отошел  от  подготовки  мирового  пожара  и  наезжал  в Россию по банковским
делам.  Но  по  старой памяти еще выполнял кое-какие поручения прежних своих
единомышленников.
     За  обедом  Дворкович бывал церемонен, с нерусской учтивостью обращался
к  моей  матери  и  не  упускал  с  иронией  передать  нелестные для россиян
сообщения  и  сплетни  английских  газет  о  наших  правителях и пор