я   со   славным   прошлым  препоручила  кучке
властителей  за  нее  думать,  судить, определять ее пути и вкусы. Позволила
исконное  свое доброжелательное и терпимое отношение к иноплеменным обратить
в   агрессивный  национализм,  во  враждебность  ко  всему  несоветскому.  И
обращенная в тощую заезженную клячу, повторяла то, что велят и подскажут.
     Должно   быть,  надвинувшиеся  потемки  вовсе  задавили  бы  жизнь,  не
находись  все  же  мужественные,  светлые  люди,  искавшие  случая  помочь и
выручить,  пренебрегавшие  опасностью.  Делали  они это, не выставляясь и не
ища  не  только вознаграждения, но и благодарности. Обстоятельства сложились
так,  что  я  никогда  не  видел  принявшего  горячее  участие в моей судьбе
московского  врача  Лазаревича, лишь знавше.го обо мне со слов сестры, детей
которой  он  лечил.  Теперь  и  не представишь себе, на какой риск надо было
идти,  сколько  проявить  настойчивости,  чтобы устроить в привилегированную
больницу  -  туберкулезный  институт  -  бесправного  высланного,  лагерного
ветерана, контрабандно наезжавшего в Москву.
     Не  пришлось  мне  видеть и сопроводительную бумагу - Ту липу, что была
предъявлена  начальству  клиники. Но в некий день меня туда положили и потом
три  месяца  лечили  -  наравне  с  полковниками госбезопасности, партийными
сановниками,  самим Отто Юльевичем Шмидтом! И пользовавший кремлевскую знать
профессор  Вознесенский  стал  самым  добросовестным  образом  врачевать мое
недужное  горлышко,  прописывать  те  же  недоступные  для  простых смертных
заморские  лекарства, что и важным своим пациентам. Я иногда прогуливался по
аллеям  парка  со  знаменитым  полярником,  не  раз  пожимавшим руку вождю и
особенно  прославившимся  потоплением  своего корабля. С ним я еще находил о
чем  говорить - хотя бы об улицах Архангельска или красавице Северной Двине,
но  -  Боже  мой!  -  как  было  общаться  с  пятком  гэпэушникрв  едва не в
генеральских  чинах,  чьи крики стояли в вбширной палате, где помещался и я!
Помогала  хрипота;  профессор  запретил  разговаривать.  Но ик беседы слышал
поневоле.  Не  запоминал  и не записывал, но могу свидетельствовать, что эти
люди,  евяи  не  обсуждали  свое  лечение,  подробности  ощущений,  аппетит,
физические  отправления,  толковали  только  о продвижении пэ службе, чинах,
вакансиях,  завистливо  разбирали  камеру счастливчиков, у которых "рука", и
еще  -  кому  что  удалось  вывезти  из Восточной Пруссии в то незабываемое,
единственное  время  (да  здравствует Сталин!), когда орудия еще гремели под
Берлином,  а  на завоеванную неприятельскую землю хлынули тыловики в военной
форме  и  стали  вагонами  и  эшелонами  отправлять домой "трофеи"! И - само
собой  -  не иссякали самые грубые казарменные анекдоты, весь смак которых в
сальности выражений.
     Занятые  сверх  меры  собой,  эти  цветущие здоровяки - они проверялись
"профилактически",  поскольку  состоящим  в  номенклатуре чинам вообще, а их
ведомству  особенно  доступно  по  нескольку  месяцев  в году кантоваться по
клиникам  и  санаториям  -  на  меня смотрели свысока: какой-то издательский
писака.  Я  же  научен  был  не  распространяться о своих заслугах и говорил
неопределенно  глухо:  "переводчик, литработник". Халат больного избавлял от
необходимости предъявлять паспорт!
     Со  старой,  почти  сорокалетней  давности  фотографии  на  меня глядит
средних  лет  сухощавый,  одетый  в  летнюю  курточку  человек в парусиновых
туфлях,  достаточно  независимо  расположившийся  с книгой на скамейке среди
едва  распустившихся  кустов  и  деревьев.  В  верхнем  углу надпись: "Ялта.
1948".  Это - я, хлопотами врачей отправленный на юг: приморская благодатная
ранняя  теплынь  должна  доделать  то, что не поддалось лечению в клинике на
Яузе:  голос  все  не  восстанавливался.  Но  как  бы ни шло выздоровление -
мягкий  ветерок  с  моря,  запахи распускающихся деревьев, тишина и безлюдье
пустынного   живописного   южного  города,  обволакивающее  мягкое  ощущение
расслабленности  после  многих  напряженных  лет,  - все это поселило в душе
мир,  словно  с  Севером оставлены позади вечные заботы и страхи, дергания и
вся зыбкость существования.
     Я  поселился  у  сестры  доброй  моей  кировабадской Галины, несомненно
наказавшей  опекать  меня  вовсю,  и  наслаждаюсь  уютом  комнаты  с  увитым
виноградом  балконом,  в  доме,  отгороженном  от  мира  стенкой кипарисов и
густым  садом:  подлинный  "приют муз и неги", как выражались в карамзинские
времена.  Я,  правда,  стихов  не кропаю, но в прозаическом жанре упражняюсь
усердно.  И  не  впустую:  мне  заказана  книга  для  молодежи об охоте, и я
воскрешаю  в  памяти  этапы  своего  посвященая в "немвроды", вспоминаю свои
первые  волнения  на  тяге  или  с  легашом.  Но  писать  надо так, чтобы не
прозвучало  ни  одной  элегической  ноты,  не было и тени грусти по каким-то
ушедшим     дням.     С    охотничьими    радостями    должен    знакомиться
бодрячок-комсомолец,  приобретающий-  в  лесу  меткость и закалку, потребные
будущему  ворошиловскому  стрелку.  А  участие в волчьем окладе - исполнение
гражданского   долга   во   имя   целости   колхозных  барашков.  Словом,  я
впоследствии  радовался,  что  опус  этот  принадлежал  некоему Осугину, был
выпущен  малым  тиражом  и  заслуженно  сгинул  в  мутной  пучине советского
массового чтива.
     Из  далекого  Закавказья приехала Галина Федоровна договориться о своем
переводе  в пригласивший ее на работу Ялтинский институт виноделия. Кажется,
мне  отводится  некое  место  в ее планах свить уютное гнездо в пленительной
Ялте.  Во  всяком  случае,  она  намерена,  устраивая  свою  половину  дома,
выделить  в  ней  комфортабельную  комнату  для приезжих друзей, в том числе
склонных  к  литературным  занятиям. Моя заботливая приятельница очень верно
учуивала  непрочность  моих  семейных  уз и предвидела их распад, но жестоко
заблуждалась  относительно  места,  какое  могла  бы  в  будущем занять наша
дружба.
     Провожая  Галину  Федоровну  в  обратное путешествие, я, разумеется, не
предполагал,  что мне не суждено более встречаться с ней и что последовавшие
невдолге   свидетельства   ее   памяти   и  сердечных  забот  завершат  наше
знакомство.  Роль  моя в нем бесславна: я податливо позволил сделать из себя
предмет  опеки  и  забот,  поддерживая своим поведением иллюзии, без которых
был бы их лишен.
     Свежий  утренний  ветер  с  моря  слегка  знобил,  расстроенная  Галина
Федоровна  кивала  мне  на  прощание  с палубы отдавшего швартовы судна. Я с
мола  еще  долго  махал  ей  вслед  платком.  И,  возвращаясь  в  то утро по
пустынному  приморскому  бульвару,  с  горьким чувством думал, что через два
года  мне  исполнится  пятьдесят  и что не только ничего не сделано - я живу
блеклым  пустоцветом,  -  но и "настоящего", захватывающего, возносящего над
собою  чувства  я  так  и  не испытал, и бесплодно перегорают предчувствия и
ожидания. Сбыться им пришлось только через пятнадцать лет!
     Недовольство  и  разочарование  точили тем более, что наедине с собой я
отвергал   скидки   на  обстоятельства,  считая,  что  они  не  властны  над
подлинными   достоинствами,   способностями  и  характером.  Бесплодность  -
синоним  бездарности.  А  я был про себя честолюбив и мечтал оправдать слова
Натальи  Михайловны  Путиловой, когда-то сказавшей обо мне: "On peut l'aimer
ou  non, mais c'est quelqu'unl" - что в несколько вольном переводе означает,
что меня можно любить или нет, но я все же не первый встречный!
     Потом  элегическое  мое одиночество нарушил приезд Софьи Всеволодовны с
сыном  и  моим  крестником  Ни-колкой  Голицыным, и жизнь на некоторое время
вошла  в  матримониальную  колею,  из  которой  столь  часто  выбивали  меня
приключения.   Ялта   с   приближением   сезона  стала  утрачивать  прелесть
малолюдства,  и  я  не  без  удовольствия стал мечтать о долгих прогулках по
грибы   в  окрестностях  Малоярославца,  столь  скрашивавших  жизнь  в  этом
постылом   городке.  Однако  вскоре  после  возвращения  с  юга  последовали
события, заставившие с ним расстаться.
     С   переводом   главврача   поликлиники,  чрезвычайно  ценившего  Софью
Всеволодовну  и  ей  покровительствующего,  сложные служебные обстоятельства
побудили  ее  переменить  работу.  Она  уехала в Москву, мне же представился
случай  перекочевать  в  Калугу.  Предполагалось,  что в дальней перспективе
удастся  выхлопотать  и  мое  водворение в столицу. Не наступит ли, наконец,
"мирное"  время, когда прекратятся репрессии, введенные, как известно, из-за
предвоенных происков врагов и нападения фашистов...
     Домик  в Калуге, где я жил, принадлежал пожилой пенсионерке, выросшей в
помещичьем  доме  и  сохранившей  в  обхождении  повадки  прежних опрятных и
щепетильных  горничных,  не стершиеся и за последующие десятилетия работы на
фабрике.  Подавая  чай,  она  уставляла  поднос  по-старинному,  не  забывая
ненужных  щипчиков  для сахара и салфеточку. Дочь ее работала фельдшерицей в
больнице  и  вечно  выглядела  озабоченной  -  я догадывался об осложнениях,
вызванных распутыванием старых узлов и завязыванием новых.
     И  не впервые в памятных мне обстоятельствах последних двух десятилетий
наступил   уравновешенный   период   -   с   потянувшимися  друг  за  другом
заполненными  работой  и  незначащими происшествиями днями, одинаково тускло
окрашенными   в  благополучный  серенький  цвет.  С  выполненной  работой  -
переводом,  рассказиком или комментарием - я отправлялся в Москву, там шел в
ставшие  "своими"  издательства,  виделся  с нужными людьми, в платежные дни
пристраивался  в очереди у касс, навещал литературных знакомых, круг которых
понемногу  рос,  затем  возвращался в калужскую свою горенку, откуда не было
почти  поводов  отлучаться. С калужанами не завелось никаких связей. Отчасти
из-за  того,  что  судьба  не  сталкивала  меня  с  людьми интеллигентными и
симпатичными,  отчасти  из-за  моей  необщительности  -  я  попросту избегал
знакомств.  Всего  в один дом хаживал я изредка в гости: к молодой чете, где
мне  очень понравилась совсем юная жена избалованного, прикованного болезнью
ног  к креслу одаренного дилетанта: он рисовал, играл на скрипке, штудировал
философов.  Она несла бремя нелегкого ухода за больным и хозяйства, а всякую
свободную   минуту   склонялась  над  чертежами  и  планами  для  городского
архитектора.  В городе не было ни одной действующей церкви, и ей приходилось
ездить  в  подгородное  село.  Именно  вера  помогала  ей оставаться ко всем
благожелательной,  быть  светлой  духом  и приветливой. Костная болезнь мужа
осложнялась   наследственностью.   Усилий  жены  не  всегда  хватало,  чтобы
удерживать   его   от   отцовского  пристрастия  к  рюмке.  Нет,  далеко  не
благополучные  лары  рассаживались  у этого очага, его мрачила тень грустных
предчувствий.  Оба супруга отлично рисовали, и мне удавалось пристраивать их
иллюстрации у знакомых редакторов.
     Шла  весна  пятидесятого года. Не сулящая перемен, исполнения ожиданий.
Были,  правда,  славные воспоминания о недельной отлучке: я ездил под Медынь
к  старому лесничему, водившему меня на тетеревиный ток, и постоял несколько
дивных  вечеров  на  тяге  в  гремящем  птичьими голосами лесу, в виду ярких
зеленей   за  опушками,  у  говорливых  в  эту  пору  ручьев.  И  что-то  от
пробуждения  природы  с  его  обещаниями и надеждами еще не улеглось бо мне,
настроение  было приподнятым, и я даже с некоторым подъемом работал за своим
столом.
     Пока  проплывшие  в  окне  две  тени не заставили вдруг насторожиться и
вскочить  со  стула.  Я  стал  напряженно  прислушиваться.  И  хотя не успел
разглядеть  промелькнувших  прохожих,  безошибочно  учуял,  что они - по мою
душу. И в самом деле, в калитку нетерпеливо застучали.
     Я   растерянно   уставился   на  листы  бумаги  на  столе,  лихорадочно
соображая,  как  их  спрятать или уничтожить. Стук возобновился. Не было под
рукой  ни  спичек, чтобы их сжечь, ни времени, чтобы вынести на чердак или в
огород...  Щеколду  на воротах ничего не стоило отпереть с улицы - просунь в
щель  щепку  и  входи.  В  глубине  комнаты стоял столик с чайной посудой. Я
подсунул  под  скатерть  уличающие  листки  и  вышел  в сени. Посетители уже
отперли  калитку  и  ринулись  к крыльцу. Мне тут же был предъявлен ордер на
арест, и чекисты приступили к обыску.
     Те  исписанные  странички  не  были  найдены и снова попали ко мне: их,
вместе  с  другими  бумагами, хозяйка передала моему племяннику, съездившему
спустя некоторое время после моего ареста в Калугу за оставшимися вещами.
     Я  храню  их.  Они  - о Любе Новосильцевой. Тоскливые мысли о ней, о ее
печальном  лагерном  конце  меня преследовали. Эти строки о женском этапе на
Кемьской  пересылке я воспроизвожу здесь, однако в переводе, так как написал
я  их  по-французски,  тем  делая их менее доступными для нескромного глаза.
Верхний  уголок первой страницы отрезан ножницами: там было посвящение Любе.
Понятно, почему я его изъял. Вот этот перевод:

СКОРБНЫЙ ПУТЬ

     Над  пыльными  улицами пригорода простерлось чистое светлое небо. Косые
ласковые  лучи  солнца  облили  землю.  Все  вокруг  -  в  розовых  отсветах
закатного золота.
     Что  за  диво эти лучи! Все выглядит празднично: даже вытоптанная тощая
травка  по  обочинам  дороги,  даже  вымостившие  ее  булыжники и бесконечно
длинные  заборы,  увенчанные колючей проволокой, - все в этом ласковом свете
оживает,  окрашиваясь  в  теплые,  и  нежные  тона...  Но вот из-за поворота
показывается   что-то  плотное  и  серое,  некая  сплошная  масса,  медленно
вползающая   на   дорогу,   освещенную   закатом.   По  мере  того  как  она
приближается,  начинают  выделяться  плотные  ряды  человеческих существ. По
мощеной  дороге  медленно  разворачивается  длинная  лента этапа, похожая на
застывающую  от  холода  змею.  Она еле шевелится, как скованная, движется в
полном молчании.
     И   лучи   солнца  бессильны  придать  блеску  и  оживить  эту  мертвую
процессию,  зажечь  ласковый отсвет в этой серой массе, вдохнуть жизнь в то,
что   движется,   уже  не  принадлежа  ей.  В  этой  веренице  привидений  -
бескровные,   изборожденные   морщинами   и  складками  лица,  потускневшие,
отражающие  все  оттенки  отчаяния  взгляды...  Головы  обернуты изорванными
платками,  неподвижные  зрачки,  бесформенные, заношенные одежды на поникших
плечах,  согбенные  спины  и  безжизненно  повисшие руки... Все эти существа
движутся  как  автоматы, словно их охватила неодолимая усталость, отнявшая у
них силы, стершая возраст, пол...
     Если  опустить взгляд, откроется зрелище, быть может, еще более жалкое:
тысячи  ног,  обутых  в  гнусную  обувь  -  в  рваных  башмаках, подвязанных
веревками,  в  бесформенных  калошах,  -  обернутых  в тряпье, перепачканных
грязью,  голых, изуродованных, побитых, омерзительных, бесшумно ступающих по
камням  дороги.  Не  стукнет  по  ним  каблук,  ни  одна  подошва.  Эти ноги
принадлежат призракам и ступают мягко, словно ватные ноги кукол...
     И  все-таки  на  всех  -  юбки  -  пусть  засаленные, чиненые, - но они
указывают,  что  это  ведут женщин. Над ними висит каменное молчание. Смешок
или  обрывок  шутки  прозвучали бы кощунственно - богохульством, разорвавшим
сосредоточенную тишину заупокойной службы.
     Эти  бесконечные  ряды  автоматов  с  изношенными  пружинами,  одни  за
другими  шагают  неслышно,  словно  видение.  Это - призраки, еще никогда не
порождавшиеся  человеческим  воображением.  Между  движущимися  ногами робко
запутываются  лучи  заката:  они  мерцают  как  свечи, то гаснущие, то вновь
вспыхивающие.
     Этап,  занявший  дорогу во всю ширину, подошел к распахнувшимся воротам
в опутанной колючей проволокой ограде.
     Здоровые  смуглые парни, шагающие по бокам этапа, покрикивают и изредка
щелкают  для  развлечения затворами. Они жизнерадостны и ступают пружинисто,
бодро...
     И присмиревший вечер меркнет. Наползают сумерки...

     1949 г.


                                   Глава
                                  ДЕСЯТАЯ

                           По дороге декабристов

     - Собирайсь с вещами!
     Я  только  что задремал, подложив под голову холщовую сумку с остатками
белья,  но  тотчас  привычно  вскакиваю. Осторожно потягиваюсь: сильно болят
лопатки и кости таза - успел-таки отлежать.
     Нас  в  камере  человек  двадцать - этапируемых из разных тюрем. Все мы
можем  сказать,  откуда  поступили,  но  не  знаем,  куда  нас  везут.  Так,
гадаем... и ждем.
     Гремит  замок.  С  надзирателем  -  корпусной  со  списком. Он с порога
привычно   четко   и  повелительно  называет  несколько  фамилий.  Никто  не
откликается.  Чертыхнувшись,  поспешно  убегает.  Дверь  снова  запирают. Мы
спешим улечься.
     Снова   кладу   сумку   в   изголовье,  бережно  убираю  очки  и  долго
примащиваюсь, чтобы меньше врезались доски.
     В  потолке  неяркая  лампочка  на  голом шнуре, окна в решетках наглухо
забраны  козырьками,  не  разберешь, день ли, ночь ли. Я окончательно сбился
со  счета,  но  какое  это  имеет значение? Вот если бы удалось часок-другой
поспать, было бы славно.
     Необычное  для  тюрем  отсутствие  тишины. Ни на минуту не затихает шум
шагов:  то  громкие,  то  отдаленные,  они  раздаются над головой, доносятся
сбоку,  как  будто  с  лестниц;  иногда топот наполняет коридор. Люди спешат
мимо  нашей  двери,  почти  бегут.  Мы зачем-то пытаемся определить, сколько
прогнали  мимо  человек.  Случается,  кто-нибудь  из  проходящих прильнет на
секунду  к  глазку, что-то второпях неразборчиво крикнет - какую-то фамилию.
Все настораживаются.
     Наступает  и  наша очередь. Список на этот раз совпадает, и нас выводят
из  камеры;  в  коридоре  бегло  пересчитывают, ставят в пары и уводят: один
надзиратель  впереди партии, второй - сзади, подгоняет отстающих. Вверх-вниз
по  лестницам,  вдоль длинных коридоров, опять лестница, снова коридор - уже
в  другом  корпусе.  Надзиратель  коротко переговаривается с коридорным, тот
лениво  встает с табуретки, перебирает связку ключей и идет отпереть одну из
камер.  Мы быстро занимаем места. Те же нары, намордники на окнах, лампочка,
свисающая  с  потолка,  и  параша.  Кто-то  развлекается,  перечисляя номера
камер, в которых уже перебывал за сутки... Еще не конец!
     Бывает,   кого-нибудь  отделяют  -  выкликнут  одного  и  уведут.  Или,
наоборот,  подбрасывают новичка. Его вяло расспрашивают: откуда, давно ли на
пересылке?  И  вовсе  не  гневно:  не  встречал  ли  такого-то?  Нет  смысла
интересоваться.    Бывает,   пока   перегоняют,   передний   конвоир   вдруг
заматерится,  всех  останавливает и гонит назад или резво бежит к двери и ее
захлопывает.  Это  значит - напоролись на встречную партию: перемешаемся, не
скоро  потом  нас  разберешь.  Но  частенько,  входя  в один конец коридора,
видим,  как  исчезает  в  противоположном  хвост  другой партии. А на маршах
лестниц  всегда  гулко  отдаются - внизу или над тобой - топот ног, стуканье
деревянных  чемоданов  и  терханье  мешков о стены, возгласы, подхватываемые
эхом   пролетов.   Бывает,  что  с  коротким  списком,  чаще  с  одной-двумя
фамилиями, приходят в камеру по нескольку раз: это значит - потеряли.
     Такие   поиски  нам  на  руку:  чтобы  напасть  на  след  затерявшегося
этапируемого,  приостанавливают  формирование партий, а именно для этого нас
тасуют   и   перетасовывают   по  камерам,  подбирая  в  эшелоны,  регулярно
отправляемые  с  какого-нибудь  из  девяти  московских  вокзалов.  Ну что ж,
все-таки передышка: поспим.
     Сколько?  Это  никак  не  определишь - три минуты или час. Все равно не
выспишься  к  очередному  "Соби-райсь!".  Только все больше балдеешь от этой
карусели: камера, коридор, лестница; камера, коридор, лестница