Олег Васильевич Волков
   Погружение во тьму

--------------------
Олег Васильевич Волков. Погружение во тьму (Белая книга России; Вып.4) [1.07.05]
-------------------------------------------------
Проскочил по файл-эхе BOOK Fido: 27.06.2004 01:44
--------------------




                             Белая книга России

                                  Выпуск 4


ББК 84Р7 В 19

     Издание осуществлено при содействии МПК "Вече",

470201200 - 276
     В---------------Без объявл
     078(02) - 89


                              (c) О. В. Волков
                             ISBN 5-235-01388-3
                                  1989 г.


     ...Я поздно встал, и на дороге Застигнут ночью Рима был.

     Ф. И. Тютчев. Цицерон.

     И  я  взглянул,  и  вот,  конь  бледный  и на нем всадник, которому имя
смерть, и ад следовал за ним...
     Откровецие св. Иоанна (гл. 6, стих, 8)


                                                Ольге, дочери моей, посвящаю

НЕСКОЛЬКО ВВОДНЫХ ШТРИХОВ

                            (вместо предисловия)

     ...Голые  выбеленные,  стены.  Голый  квадрат  окна.  Глухая  дверь,  с
глазком.  С  высокого потолка свисает яркая, никогда не гаснущая лацпочка, В
ее  слепящем  свете  камера  особенно пуста и стерильна; все жестко и четко.
Даже складки одеяла на плоской постели словно одеревенели.
     Этот  свет  -  наваждение. Источник неосознанного беспокойства. От него
нельзя  отгородиться, отвлечься. Ходишь ли маятником с поворотами через пять
шагов  или,  закружившись,  сядешь на табурет, - глаза, уставшие от знакомых
потеков  краски  на  параше, трещинок штукатурки, щелей между половицами, от
пересчитанных  сто  раз  головок  болтов  в  двери,  помимо  воли обращаются
кверху,  чтобы  тут  же,  ослепленными,  метнуться  по  углам.  И даже после
вечерней  поверки,  когда  разрешается  лежать  и погружаешься в томительное
ночное  забытье,  сквозь  проносящиеся  полувоспоминания-полугрезы  ощущаешь
себя  в камере, не освобождаешься от гнетущей невозможности уйти, избавиться
от  этого  бьющего  в  глаза  света.  Бездушного,  неотвязного, проникающего
всюду. Наполняющего бесконечной усталостью...
     Эта  оголенность  предметов  под  постоянным сильным освещением рождает
обостренные    представления.   Рассудок   отбрасывает   прочь   затеняющие,
смягчающие  покровы,  и  на короткие мгновения прозреваешь все вокруг и свою
судьбу   безнадежно   трезвыми   очами.  Это  -  щк  луч  прожектора,  каким
пограничники  вдруг  вырвут  из мрака темные береговые камни или вдавшуюся в
море  песчаную  косу  с  обсевшими  ее  серокрылыми,  захваченными  врасплох
морскими птицами.
     Я  помню,  что  именно  в  этой одиночке Архангельской тюрьмы, где меня
продержали  около  года,  в  один из бесконечных часов бдения при неотступно
сторожившей  лампочке,  стершей  грани  между  днем  и  ночью,  мне особенно
беспощадно  и  обнаженно  открылось,  как  велика  и  грозна  окружающая нас
"пылающая  бездна..."  Как неодолимы силы затопившего мир зла! И все попытки
от-городиться  от  него  заслонами  веры и мифов о божественном начале жизни
показались жалкими, несостоятельными.
     Мысль,  подобная беспощадному лучу, пробежала по картинам прожитых лет,
наполненных  воспоминаниями  о  жестоких  гонениях  и  расправах.  Нет, нет!
Невозможен  был  бы такой их невозбранный разгул, такое выставление на позор
и  осмеяние  нравственных основ жизни, руководи миром верховная благая сила.
Каленым   железом   выжигаются   из   обихода  понятия  любви,  сострадания,
милосердия - а небеса не разверзлись...

x x x

     В  середине  тридцатых  годов,  во время генеральных репетиций кровавых
мистерий  тридцать  седьмого,  я  успел  пройти через круги двух следствий и
последующих   отсидок  в  Соловецком  лагере.  Теперь,  находясь  на  пороге
третьего  срока,  я  всем  существом,  кожей  ощущал  полную безнаказанность
насилия.   И   если  до  этого  внезапного  озарения  -  или  помрачения?  -
обрубившего  крылья  надежде, я со страстью, усиленной гонениями, прибегал к
тайной  утешной  молитве,  упрямо  держался  за веру отцов и бывал жертвенно
настроен,  то  после  него  мне  сделалось  невозможным  даже заставить себя
перекреститься...  И  уже  отторженными  от меня вспоминались тайные службы,
совершавшиеся в Соловецком лагере погибшим позже священником.
     То  был  период,  когда  духовных  лиц  обряжали  в  лагерные  бушлаты,
насильно  стригли  и  брили. За отправление любых треб их расстреливали. Для
мирян,  прибегнувших  к  помощи  религии,  введено  было  удлинение  срока -
пятилетний  "довесок".  И  все  же  отец Иоанн, уже не прежний благообразный
священник  в  рясе  и с бородкой, а сутулый, немощный и униженный арестант в
грязном,  залатанном  обмундировании,  с  безобразно укороченными волосами -
его  стригли  и  брили  связанным,  -  изредка  ухитрялся выбраться за зону:
кто-то  добывал  ему  пропуск  через  ворота монастырской ограды. И уходил в
лес.
     Там,  на  небольшой полянке, укрытой молодыми соснами, собиралась кучка
верующих.   Приносились   хранившиеся   с   великой  опаской  у  надежных  и
бесстрашных  людей  антиминс  и  потребная  для  службы  утварь.  Отец Иоанн
надевал  епитрахиль  и  фелонь,  мятую  и  вытертую,  и  начинал вполголоса.
Возгласил  и  тихое  пение нашего робкого хора уносились к пустому северному
небу; их поглощала обступившая мшарину чаща...
     Страшно  было попасть в засаду, мерещились выскакивающие из-за деревьев
вохровцы  -  и  мы  стремились уйти всеми помыслами к горним заступникам. И,
бывало,  удавалось  отрешиться  от  гнетущих  забот.  Тогда сердце полнилось
благостным   миром  и  в  каждом  человеке  прозревался  "брат  во  Христе".
Отрадные,  просветленные  минуты!  В  любви  и  вере  виделось оружие против
раздирающей  людей  ненависти.  И  воскресали  знакомые  с детства легенды о
первых веках христианства.
     Чудилась  некая  связь  между этой вот горсткой затравленных, с верой и
надеждой  внимающих  каждому слову отца Иоанна зэков и святыми и мучениками,
порожденными  гонениями.  Может,  и  две тысячи лет назад апостолы, таким же
слабым  и  простуженным  голосом  вселяли  мужество  и надежду в обреченных,
напуганных  ропотом  толпы  на  скамьях  цирка  и ревом хищников в вивариях,
каким  сейчас  так  просто  и  душевно напутствует нас, подходящих к кресту,
этот гонимый русский попик. Скромный, безвестный и великий...
     Мы расходились по одному, чтобы не привлечь внимания.
     Трехъярусные  нары  под  гулкими  сводами  разоренного  собора, забитые
разношерстным  людом,  меченным  страхом,  готовым  на все, чтобы выжить, со
своими  распрями,  лютостью,  руганью  и  убожеством,  очень скоро поглощали
видение  обращенной  в  храм  болотистой  поляны,  чистое,  как  сказание  о
православных святителях. Но о них не забывалось...
     Ведь  не  обмирщившаяся  церковь одолевала зло, а простые слова любви и
прощения,  евангельские  заветы, отвечавшие, казалось, извечной тяге людей к
добру  и  справедливости.  Если и оспаривалось в разные времена право церкви
на  власть  в  мире  и преследование инакомыслия, то никакие государственные
установления,   социальные   реформы   и   теории  никогда  не  посягали  на
изначальные  христианские  добродетели.  Религия  и духовенство отменялись и
распинались  -  евангельские  истины оставалидь неколебимыми. Вот почему faK
ошеломляли  и пугали открыто провозглашенные принципы пролетарской "морали",
отвергавшие безотносительные понятия любви и добра.
     Над  просторами  России  с  ее  церквами  и колокольнями, из века в век
напоминавшими  сиянием  крестов  и  голосами  колоколов  о  высоких духовных
истинах,  звавшими  "воздеть  очи  горе"  и  думать  о душе, о добрых делах,
будившими  в  самых  заскорузлых сердцах голос совести, свирепо и беспощадно
разыгрывались  ветры, разносившие семена жестокости, отвращавшие от духовных
исканий  и  требовавшие  отречения  от христианской морали, от отцов своих и
традиций.
     Проповедовались  классовая ненависть и непреклонность. Поощрялись донос
и  предательство.  Высмеивались  "добренькие".  Были  поставлены  вне закона
терпимость   к  чужим  мнениям,  человеческое  сочувствие  и  мягкосердечие.
Началось  погружение  в  пучину  бездуховности,  подтачивание  и  разрушение
нравственных  устоев  общества.  Их  должны  были  заменить  нормы  и законы
классовой   борьбы,   открывшие   путь   человеконенавистническим   теориям,
породившим  фашизм, плевелы зоологического национализма, расистские лозунги,
залившие кровью страницы истории XX века.
     Как  немного  понадобилось  лет,  чтобы искоренить в людях привычку иЛи
потребность   взглядывать   на   небо,   истребить   или   убрать  с  дороги
правдоискателей,  чтобы обратить Россию в духовную пустыню! Крепчайший новый
порядок  основался прочно - на страхе и демагогических лозунгах, на реальных
привилегиях  и  благах  для  восторжествовавших  и янычар. Поэты и писатели,
музыканты,   художники,   академики  требовали  смертной  казни  для  людей,
названных   властью  "врагами  народа".  Им  вторили  послушные  хоры  общих
собраний.  И  неслось  по  стране:  "Распни  его, распни!" Потому что каждый
должен был стать соучастником расправы или ее же отвой.
     Совесть  и  представление  о  грехе  и  греховности сделались отжившими
понятиями.  Нормы  морали заменили милиционеры. Стали жить под заманивающими
лжи-
     выми  вывесками.  И  привыкли  к  ним.  Даже  полюбили.  Настолько, что
смутьянами  и  врагами  почитаются  те,  кто,  стремясь  к истине, взывает к
сердцу и разуму, смущая тем придавивший страну стойловый покой.
     И  когда  я  в  середине пятидесяых годов - почти через тридцать лет! -
вернулся  из  заключения,  оказалось, люди уже забыли, что можно жить иначе,
что они "гомо сапиенс" - человек рассуждающий...

                                   Глава
                                   ПЕРВАЯ

                            Начало длинного пути

     Московская  моя  жизнь  оборвалась  внезапно в феврале тысяча девятьсот
двадцать  восьмого  года.  И  как оказалось - на очень долго. Неполных шесть
лет  в Москве прошли без особых тревог. Даже относительно легко. Так бывает,
когда  живешь со дня на день, без ясной цели, какую ставят себе люди, прочно
стоящие на земле.
     Я  считал  свое  существование  зыбким,  сравнительную обеспеченность -
счастливой  случайностью,  поскольку  не раз убеждался в обманчивости всяких
предположений  на  будущее.  На  попытках  вновь  поступить  в университет я
ожегся  и, испытав процедуру чисток, примирился с положением и обязанностями
переводчика  - поначалу в Миссии Нансена, потом у корреспондента Ассошиейтэд
Пресс,  у  каких-то концессионеров, пока не поступил в греческое посольство,
где  ежедневно  читал посланнику по-французски московские газеты и составлял
пресс-бюллетень.  Денег  было  немного,  но свободного времени достаточно. А
главное  -  мне  была  предоставлена комнатка в помещении консульства, благо
для меня несравненное, заставляющее ценить обретенное положение.
     Я  много  читал, что-то сочинял, ходил в театры и концерты, любил "круг
друзей"  и  вечера,  где  можно  было,  приодевшись,  щегольнуть  не  вполне
утраченной  светскостью.  В  мои  двадцать  с  лишним  лет все это выглядело
настоящей  жизнью,  в  чем-то перекликавшейся с тем, как некогда жили отцы и
деды.
     Правда,  время  от  времени  действительность напоминала о себе: быстро
облетала  знакомые  дома  весть  о  чьем-нибудь аресте. Круг наш сужался. Но
чекисты  тогда только набивали руку, кустарничали. Массовые "coups de filet"
[Облава,  прочесывание  (фр.)]  были еще впереди. И я, хоть гадал при каждом
таком  случае  - когда наступит мой черед? - все же не испытывал постоянного
гнетущего  ожидания.  Не  зная, что возле тебя берет разгон страшный жернов,
назначенный  раздавить  и  перемолоть  все  неспособное  немо  и обезличенно
служить  целям  власти,  не подозревая, что в среде друзей уже предостаточно
завербованных   агентов,  готовых  предать,  донести,  участвовать  в  любой
провокации  с  ревностью  новообращенных,  - будучи в неведении всего этого,
нехитро  считать игрой случая то, что становилось ежедневной принадлежностью
жизни.  Я,  кроме  того,  жил  в экстерриториальном доме. И мог, затворив за
собой  парадную  дверь,  вполне  по-мальчишески показать нос любым филерам и
агентам  ЧК. Не переоценишь ощущение безопасности и надежности у человека, в
те времена ложащегося спать без страха ночного звонка!

x x x

     Был  пасмурный, словно растушеванный, февральский день. Городские шум и
движение  тонули  в мягком снегу. Дома стояли отрешенные и угрюмые. Зима уже
растратила  свой  блеск,  силу  и стужу и вяло доживала положенные сроки. Но
еле  уловимый,  радостно  отдающийся  в  сердце признак близкой весны еще не
обозначился.
     Я  остановился  на  тротуаре возле Сухаревой башни, ожидая, когда можно
будет  перейти улицу. Очутившийся рядом человек в пальто с добротным меховым
воротником  незаметным  движением  вытащил  из-за пазухи развернутую красную
книжечку   и   указал   мне   глазами   на   надпись.   Я  успел  разобрать:
"Государственное  политическое  управление". Тут же оказалось, что по другую
сторону  от  меня  стоит  двойник  этого  человека  -  с таким же скуластым,
мясистым  лицом,  бесцветными  колючими  глазами  и  в  одинаковой одежде. К
тротуару  подъехали  высокие  одиночные  сани. Меня усадили в них, и один из
агентов  поместился  рядом.  Лошадь  крупной  рысью  понесла  нас  вверх  по
Сретенке на Лубянку...
     Все  произошло  настолько быстро и буднично, что сознание мое не успело
перестроиться.  Я  не  полностью  понимал,  что  не  просто  так  вот еду по
московской  улице,  как  если  бы  нанял лихача прокатиться, а уж опустилась
между  мною  и  прохожими  -  возможностью  остановиться  у  киоска, зайти в
магазин,   заговорить  с  кем  хочу  -  невидимая  преграда,  прообраз  того
железного  занавеса,  о  котором  спустя  два  десятилетия  так верно скажет
Черчилль.
     И  люди  на  тротуарах  не  видели  ничего  особенного  в санях с двумя
седоками  в  штатском,  не  могли предположить, что у них на глазах вершится
воскрешенной  постыднейший  обычай.  -  рожденное произволом, и самовластием
Слово и Дело!
     Впрочем,  в  ту  минуту я был далек от исторических аналогий. В голове,
лихорадочно  проносились  обрывки  мыслей,  соображения  -  в чем можно меня
обвинить?  Вернее,  что  может  быть  известно чекистам о моих делах, образе
мыслей,  не слишком осторожных высказываниях? Как отвечать и держать себя на
следствий?  Не  то  чтобы  я  был  совершенным  новичком в этих делах. Еще в
первые  годы  революции, пока я жил на усадьбе, мне пришлось дважды побывать
в  уездной  тюрьме  -  об  этом  я,  может быть, расскажу в свр,ем месте. Но
название  "Лубянка"  звучало  достаточно  здовеще  и  не  могло  не  вызвать
смятения.  Резко,  грубо  оборванные  живые  нити  - интересы, начатые деда,
привязанности,  на  полуслове  оборванные  общения - болезненно отдавались в
сердце, полня его тревогой и тоской...
     Где-то  возле  Кузнецкого  моста  сани  наши  прибились  к  тротуару  и
замедлили  бег.  Я  не  сразу  сообразил,  что  именно  мне кивали с бровки,
насмешливо,  приветствуя,  два  праздно  стоящих  субъекта в темных ладь-то.
Они-то   наметанным   глазом  сразу  признай  знакомого  рысака  из  конюшен
оперативного  отдела  и  своего  дружка в сопровождавшем меня седоке. Знали,
вероятно,  и  ожидавшую меня участь. Я подумал об улицах, кишевших агентами.
И  о том, что не вздумай я прогуляться из дома до посольства, а воспользуйся
приглашением  консула  поехать  на  его машине, этим молодцам не пришлось бы
сегодня  доставлять  меня  в  свои  застенки.  Не  случилось ли однажды, что
посланник,  опасавшийся козней ЧК, пожалуй, более моего и сочувствовавший их
жертвам,  напуганный  слухами  об  очередной  волне  арестов,  запретил  мне
выходить  из  дома  и  приезжал за мной в своей машине. А потом увез меня на
длительный  срок в турне по греческим колониям на юге России и таким образом
спас  от  возможного  ареста. "Са fait toujoufs plaisir de narguer les flics
lorsqu'ils  embetent  les  braves  gens"  [Всегда приятно подразнить шпиков,
когда они досаждают порядочным людям (фр.)], - посмеивался он.
     Это  произошло  около полудня. А глубокой ночью меня, после бесконечной
процедуры опроса, обыска, отбора вещей, завели в камеру внутренней тюрьмы.
     Более  полусуток  провел  я  в  кабинете  следователя.  Если и до этого
искуса  у меня не было иллюзий - еще в самом начале, еще в семнадцатом году,
мне,  юноше, стало очевидно, что отныне беззаконие займет место закона, лишь
для  видимости  порой  рядясь  в  его  одежды,  -  то  Диалог  с  подручными
Дзержинского,  "рыцаря революции", убедил окончательно: правосудием тут и не
пахнет.   Петрово   зерцало  лежало,  разбитое  вдребезги,  у  порога  этого
управления - главного блюстителя новой классовой справедливости!
     Мне  цинично  и  неприкрыто был предложен выбор: сделаться сексотом, то
есть доносчиком, "шпынем", - или садиться за решетку.
     - Видите  ли,  -  вежливо и толково, не опуская глаз, точно рассуждая о
выборе  профессии  или  места  жительства,  объяснял мне щуплый и говорливый
человек  лет  сорока,  в  военной форме с петлицами, похожий одновременно на
давешних  агентов  и  на интеллигента средней руки, - иностранцы относятся к
вам  с Доверием, вам легко завести среди них связи, которые окажутся для нас
полезными.   От   вас   потребуется  только  слушать,  иногда  выспрашивать,
запоминать и... передавать нам.
     Тщетно  было  бы возмущаться подобным предложением: обрабатывавшим меня
то  в  одиночку,  то  вместе  двум  следователям  попросту  нельзя  было  бы
объяснить  отвращение  к  ремеслу  доносчика.  И  я, как умел, отговаривался
неспособностью играть роль тайного агента, неизбежностью провала.
     - Коль  на  то  пошло  и  ПЫ  настаиваете,  чтобы  я делом доказал свою
лояльность,  -  отбивался  я,  -  пригласите  меня на гласную должность, без
нужды маскироваться: надену форму, буду у вас переводчиком.
     Они  попеременно  взывали к моим патриотическим чувствам - я должен был
помогать  им парировать вражеские замыслы; соблазняли картинами легкой жизни
-   они   могут   и   материально  обставить  мое  существование  достаточно
привлекательно;  показывали когти: "Берегись! Знаем о тебе достаточно, чтобы
упечь!"  Теряя  выдержку  или разыгрывая негодование, грозили: "Расшлепаем в
два счета - как замаскировавшегося беляка!" Наскакивали с матерной бранью.
     И  снова  и  снова подсовывали подготовленную расписку и перо: я должен
был  подписать,  что  отныне обязуюсь сообщать обо всем виденном и слышанном
некоему  лицу,  с которым буду встречаться по его указаниям, при непременном
условии  "тайны"  нашего  сговора.  Я соответственно отшвыривал или спокойно
клал  на  стол  ручку,  им  в  тон грубо или вежливо отказывался подписывать
бумажонку.
     Диалог  затягивался,  и  я  с  радостью  ощущал  в  себе  нисколько  не
слабевшую   силу   сопротивления.   Во  мне  укреплялось  и  ширилось  некое
упрямство, бесповоротная решимость не уступать.
     Чем  более ярились и изощрялись в дешевых доводах следователи, страшнее
и  реальнее  звучали  их  угрозы,  тем  тверже  и  находчивее я отбивался. И
овладевал  мною веселый азарт выигрываемого поединка: Кукиш вам! Не попадусь
я в ваши тенета, и ни черта вы со мной не сделаете!"
     Потому  что  про  себя я все-таки заключил: нет у них материалов, чтобы
состряпать  и самое пустяшное обвинение. Пусть рыльце и было у меня в пуху -
пользуясь   добрым   расположением   некоторых   иностранцев,   я  пересылал
подписанные  псевдонимами  статьи  и  фельетоны  в  некоторые