что   в   деревне   уже   знали   об   исчезновении
стариков-ссыльных.  Об  этом  сообщили в сельсовет, откуда ответили: "Ладно,
отыщутся, далеко не убегут", - чем деятельность властей и заключилась.
     Звонок  в сельсовет, чтобы объявить о происшествии и вызвать фельдшера,
мне  пришлось  отложить  до  утра:  ночного  дежурного  на телефоне не было.
Старуха  перестала  бормотать, прерывисто и мелко дышала. Хозяин уверял, что
до утра ей не дотянуть. Дав лошади отдохнуть, я поехал дальше.
     Она  и  в самом деле скончалась вскоре после моего отъезда. Колхозники,
наряженные   закопать  одного  ссыльного,  уложили  в  яму  обоих.  Ходившая
прибрать  избу покойников соседка даже не нашла, что бы взять на память: так
называемого  имущества  в  наличии не оказалось. Ничего. Наверное, и во всем
свете   не  было  живой  души,  которая  бы  знала  эту  чету,  помнила,  ею
интересовалась.   Не   люди,   а  горстка  праха,  вьющегося  за  колесницей
революции...

x x x

     Среди  деревень,  которые  подвергались  моим  наездам, оборачивавшимся
мешками  картофеля  и овсеца, возами сена, свежей убоинкой, - деревень, один
вид  которых  говорил  о  скудости  обихода,  выделялась  одна, выглядевшая,
несмотря  на  поборы,  менее опустошенной и пришибленной, поживее и посытнее
остальных.  Десятка два изб недавней постройки, добротные общественные дворы
и  прочие  хозяйственные  заведения,  скирды  соломы  вокруг  гумна, сараи с
сеном,  -  все  тут  свидетельствовало  хозяев  "справных",  как  говорили в
старину.
     Это  был  вовсе  молодой  колхоз,  основанный не более десяти лет назад
ссыльными  -  раскулаченными  русскими  мужиками.  Председатель,  крепкий  и
напористый  мужчина  лет  под сорок, у которого я. не раз останавливался, со
временем,  когда  мы  сошлись  с ним покороче, рассказал, как довелось ему с
уцелевшими  земляками  поселиться  здесь,  в пропастях тайги, корчевать лес,
таскать  на  себе  бревна,  строить  дома. Обживать бедный от века Зырянский
край...
     ...В  белых  берегах  темная  вода  незамерзшей  речки выглядит жуткой.
Сплошные  стенки  елей  и  пихт, подступившие к ней вплотную, четко отражают
тарахтение   катера.   Это   единственный   звук"  нарушающий  литую  тишину
предзимней  тайги.  Короткий день быстро гаснет, и еле поднимающийся встречь
течения  караван  сливается в сумерках с тенями леса. Штыки часовых на корме
и носу барж взблескивают тускло, сдовно оловянные.
     Двигатель  смолк.  С  катера  забрасывают  в  прибрежные  кусты  якорь.
Течение прибивает к берегу и баржи.
     С  катера сходят на берег военные в ремнях поверх белых полушубков. Под
их командой начинается выгрузка.
     По  крутым,  упертым  в  обтаявшие  кочки доскам с набитыми поперечными
перекладинами  сходят  люди. Мужчины тяжело нагружены мешками, женщины несут
узлы  полегче.  Детей  и  дряхлых  стариков сводят на берег общими усилиями.
Иные  оступаются,  попадают  в ямки с талым снегом и тогда, уже не разбирая,
куда  ставить  ногу,  спешат  напрямик через узкую болотистую пойму на угор,
где под соснами сухо.
     Там  уже  скопилось  много  народу,  а с барж все сходят и сходят новые
люди.  Ни разговоров, ни возгласов - все стоят молча, неподвижно. Никто даже
не  присаживается  на  вещи:  ждут.  Вот  опорожнят  баржи,  всех построят в
колонны   и   поведут.  Только  куда?  Не  видать  нигде  дороги,  нет  даже
срубленного  дерева.  И  никаких  следов  жилья.  Со  всех  сторон  обступил
дремучий, хмурый лес...
     Между  тем  охранники  накидали  через борт катера на берег кучу лопат,
топоры, пилы.
     - Чего  ваали?  -  зычно кричит начальник охраны. - Не видите - ночь на
дворе...  Или  кто станет тут за вас разворачиваться? А ну, живей - разбирай
стру-мент!
     Охранникам  приходится  вновь и вновь повторять распоряжение браться за
топоры,  сооружать  навесы  и  шалаши  иа  хвойных ветвей, зажигать костры и
готовить  дрова  на  длинную  октябрьскую ночь: люди, оцепеневшие от долгого
пути  в  баржах  -  друг  на  друге,  без  места, где бы лечь, без обогрева,
кипятка,  -  не  могут  сразу  взять  в  толк,  что властью им предназначено
поселиться именно здесь, в этом диком таежном урочище.
     По толпе расхаживает, с руками в карманах полушубка, начальник.
     - Лес   станете   валить,   рубить   избы,   -   упруго  ступая,  бодро
растолковывает   он  онемевшим  мужикам.  -  Кирпичу  вам  на  первых  порах
подвезем.  А  там пни начнете корчевать, хлеб сеять... заживете! Это ж какую
почетную  задачу  поручил  вам наш любимый вождь товарищ Сталин, родная наша
партия:  сделать  цветущим  советский  Север,  где  прежде была одна царская
каторга...
     Разгуливает  и  говорит,  говорит  и разгуливает, сознавая, как все это
выходит  у  него  складно  и  к  месту,  округло  и  убедительно.  Несмело и
настороженно,  еще  не  вполне  веря,  что все это не розыгрыш, не очередное
издевательство,  кое-кто  из  мужиков  отбрел  в сторону, прихватив топор, и
выглядывает  сушину  на  дрова или жердняк для шалаша. Две-три бабы взяли по
лопате  и  молча  сшибают мшистые кочки, расчищают от снега и лесного мусора
точки;  кто  достает  из  мешков  котелки,  высыпает из сумок раскрошившиеся
сухари  на расстеленный грязный ручник. Несколько человек слоняются у реки -
отыскивают место, где посуше берег и способнее зачерпнуть воду.
     Взялись  за дело лишь немногие - те, кто потверже, самые крепкие. И те,
кто  с  детьми, особенно маленькими. Большинство же так и стоят, не двигаясь
с  места,  все  еще не веря, чтобы такое было возможно. Отсюда тесный, сырой
трюм  баржи  с  брезентом  над  головой выглядит уютным пристанищем. Глаза у
людей потухшие - в них тоска, отчаяние, смерть.
     Но  вот  загорелся один костер, вспыхнул другой. Огонь бежит по дровам,
становится  ярче, разрастается, искрит. Сразу непроницаемо сдвигаются вокруг
потемки,  и  дети  замирают  от  страха. Мужики копошатся в темноте, волокут
откуда-то  жерди, охапки лапника. С катера кричат, чтобы шли за пайками - по
одному человеку с мешком на каждые двадцать душ.
     К  ночи  выросло  несколько  шалашей.  В  них  настлали еловых ветвей и
уложили   вповалку   сморенных  усталостью  самых  маленьких  детей.  Кто-то
продолжает   с  отчаянным  упорством  рыть  яму  -  затеял  сразу  соорудить
землянку.  Песок  сухой,  и  работа  спорится.  Вокруг  костров сидят тесно,
смотрят   в   огонь.   Все   как   онемели:  привела  судьба!  Детей  пугает
настороженное  молчание,  они боятся плакать громко и жмутся к матерям. Даже
не просят есть.
     Тишина  необъятная.  Лишь  в  кострах  сильно трещат дрова, да с катера
доносится  пенье под балалайку. Кто-то фальшивым тенорком все начинает песню
"Тучки над городом встали", произнося "тючки", сбивается и начинает снова.
     ...И  потянулась  над  диковинным  кочевьем  долгая таежная ночь. Когда
забрезжил   рассвет,  в  хвое  вершин  легонько  зашуршал  снежок,  тихий  и
ласковый.  Он  неслышно  порошит затоптанный мох и брусничник, шапки и плечи
дремлющих  у  потухших  костров  новоселов,  ложится  на борта, рули, палубы
барок и берега. Речка выглядит еще глубже и чернее.
     На  утренней  перекличке  недосчитываются восьми человек. Кто говорит -
утопились, кто - в лес убегли! Охранники посмеиваются:
     - Далеко  не убегут, куркули проклятые! Тут вокруг на полста километров
тайга да болота... Эти, считай, себя сами в расход вывели...
     ...Себя  вывели  в  расход,  не  одни  беглецы. К весне перемерло более
половины  всех  новоселов.  Но  само  собой  сколотилась  группа  тех,  кто.
поздоровее  и  крепче  духом,  кто решил во что бы то ни стало не поддаться,
выжить,  Сплотились,  стали  валить  лес,  рубить  поначалу  зимовья,  позже
обращенные  в баньки, подбадривать других - не давали опустить руки. Нашлись
умевшие    ладить    с    начальством,   выколачивать   нужное,   добиваться
продовольствия, материалов, а потом семян.
     Выжила  всего,  как  определял  председатель,  пятая часть высаженных с
барж  в  тайгу:  поумирали  дети,  смерть  косила  стариков,  гибли беглецы,
морозились,  мерли  от  поносов,  простуд,  разных  воспалений - лечить было
нечем,   негде   и   некому.  А  уцелевшие,  не  растерявшие  свои  вековые-
крестьянские  навыки,  стали  прилаживаться  к  нерожающей-  таежной  земле,
вскапывать  грядки,  корчевать.  Завели;  плуги  и  бороны, лошадей и коров.
Понемногу,  куриными  шагами  начали выбираться из пропасти, куда их загнала
власть.  И,.  -  "всем смертям назло" - выбрались, и выстроили вдоль широкой
улицы   два  порядка  домов"  и  обзавелись  всяким  скарбом,  одежонкой  и.
живностью.  И уже спешили, власти обложить их татарской данью, начисто забыв
про  свое  обещание  на  двадцать лет освободить от всяких податей и налогов
"новоселов".
     - Им  иначе  никак  нельзя, - объяснял председатель. - Кругом зырянские
деревни  -  сами видели, какая нищета Разговоры пошли, недовольство: русские
как  бары  живут, а вы с них не берете - все с нас лупите... Выходит - скоро
и  здесь  в кулаки запишут. Ну да Бог милостив - война кончится, и нам можно
будет,  отсюда  податься"  Кула?  Нет,  что  вы, какие "свои деревни"... Там
теперь  для?  нас  пусто"  не  светит: чужая сторона. Да и с землей, видать,
надо  кончать:  не:  кормилица  она  нам  долее  -  время новое, а мы все по
старинке  - норовим холить ее да ласкать, к ней приноравливаться. В город, в
город  будем  подаваться,  запишемся  в  рабочие  -  оно  спокойнее.  Станем
хозяевами жизни, а не пасынками...
     Одна  из  тропок  крестного  пути  русского  крестьянства... Сколько же
лихолетий  вынесло  оно  за  свою  многовековую  историю!  Вот  и  нет  меры
стойкости,  мужеству и трудолюбию русского мужика, того самого, кого назвали
кулаком,  выставили к позорному столбу и разорили дотла. Изгнали из деревни,
лишив землю лучших ее сынов.

x x x

     Пир  да и только, настоящий пир! Опорожненные блюда с жареным и вареным
мясом,  тарелки  из-под  холодца  -  убирают  и  тотчас  заменяют полными. В
бутылках   желтеет   еще   теплый  -  свежей  перегонки  -  первач,  стаканы
беспрерывно  наполняются,  а  перед  главным  распорядителем  гулянки,  моим
боссом  Борисом Аркадьевичем, стоит бутылка ректификата: из нее он самолично
разливает гостям по своему выбору.
     Застолье  -  с  десяток  человек: колхозное начальство, какие-то нужные
райкомовцы,  три  начальника  буровых.  Шеф  знает,  кого позвать, с кем как
обойтись,  чем  закрепить дружбу. Меня он посадил возле себя по правую руку:
пусть  видят,  что  я  его  доверенное  лицо, "alter ego" - другой он! Борис
Аркадьевич,  как  и  я,  не  пьет  спиртного,  и  мы чокаемся налитой в наши
стаканы  водой. Причем он преискусно разыгрывает приподнятость, компанейское
веселье, шутит, откровенничает.
     Мы  собрались  по  случаю  сдачи-приемки  мяса  в  колхозе, назначенном
снабжать  экспедицию.  Владелец  обширной избы на подклете - единственный не
вступивший  в  колхоз хозяин в деревне. Экспедиция арендует у него дом - для
проезжающих  сотрудников,  под склад, вот для таких оказий. Во двор его дома
колхозники   навели   скота,   и   хозяин   расторопно  и  со  знанием  дела
распоряжается  всей операцией. Телят, овец, бычков взвешивают, тут же режут,
обдирают,    разделывают   туши.   И   выписывают   квитанции.   Выполнившие
"добровольную"  сдачу  мяса  государству  бережно  их  складывают,  прячут в
карман  и  уходят,  не  позаботившись проверить сделанную запись: знают, тут
все  равно  ничего  не  докажешь  -  всегда  будет права сторона, за которой
власть!
     Этот  последний  единоличник  деревни  Антон - жилистый пожилой мужик с
рыжеватыми,    неседеющими   волосами,   реденькой   бородкой   и   тусклым,
ускользающим  взглядом.  Он говорит тихо, мало, распоряжается немногословно,
приглядывает  за  всем  незаметно,  но  все  видит,  и дело у него спорится.
Успевает  за  взвешиванием  проследить,  проверить  резаков: отнял у кого-то
припрятанный  за  паауху кусок мяса. Заходит он и к нам наверх, в просторную
горницу,  распорядиться прислуживающими бабами, присесть к столу и медленно,
со  вкусом  выцедить  без  передышки  стакан  самогону.  Не  закусив,  снова
отправляется  вниз  -  к  растущей груде туш, развешиваемым шкурам, к бабам,
копошащимся   у   ведер  с  внутренностями.  Случается,  подходит  к  Борису
Аркадьевичу,  что-то  на  ухо  ему  скажет, дождется утвердительного знака и
снова исчезнет.
     Благодать  моему  шефу  с таким приказчиком! Никто не будет обделен при
дележе,  грамма не пропадет: получат что полагается буровики, понесшее труды
начальство  и  сам  шеф  с детками; и себя не забудет хлопотун-старик. И все
сойдется тютелька в тютельку, комар носа не подточит.
     На   меня   этот   угрюмый,   рыжеватый,  вкрадчивый  мужик  производит
неприятное  впечатление.  Он  расчетлив,  хитер и, несомненно, не из робких:
чего  стоит одному из всего "обчеетва" упереться против коллективизации... А
глядеть, как он с ножом подходит к обреченной овце, и вовсе жутко.
     Весь  деревенский  наш двор - с добротной просторной избой на подклете,
ладными  хозяйственными  строениями,  толпой  в деревенских овчинных шубах и
подпоясанных  туго  кушаками армяках, в подшитых валенках, а кто и в чунях -
напоминает  картину  дореформенного  времени,  когда крепостные привозили на
усадьбу  своему  барину оброк. Толпились у избы приказчика или возле барской
конторы  с  живностью,  куделью,  дровнями  с  хлебом. И должно быть, так же
тоскливо  и  недоверчиво  поглядывали  на  проворных  приемщиков  -  барских
холуев,  зная  наверняка,  что  обвешают  и  обсчитают!  И  так  же ни с чем
убирались  восвояси.  А  на  поварне уже шипели сковороды и бурлили котлы, и
дворня  готовилась попировать всласть. Вот и мы, местная "элита", пресыщенно
тычем  вилками  в  куски  сочной,  дымящейся  баранины,  пируем невозбранно,
почитая  это  даровое  угощение естественной принадлежностью присвоенных нам
должностей.  И  будем  удивлены,  если  при  отъезде  у  каждого  в санях не
окажется увесистого гостинца.
     Глядя  на  непринужденно  расположившихся  вокруг  стола гостей, внимая
обрывкам  несдержанных речей, я понимаю, что народ этот привык бражничать за
счет   тех,   кому   по  долгу  службы  обязан  что-то  сделать.  Это  самые
обыкновенные,   традиционные  взяточники,  возродившиеся  гоголевские  типы!
Пригнанные  сюда  председателем  колхоза  деревенские  женщины старательно и
добросовестно  стряпают,  подают,  моют  посуду;  этим не обломится ничего -
разве  дед  Антон  позволит  унести домой связку бараньих кишок. Но по лицам
видно  -  они не ропщут, покорны, ни одна не осмелится уйти к оставшимся без
призора  ребятишкам.  Великий  трепет  перед властью проник всюду. И нет ему
противоядия!
     Мне  приходилось останавливаться в этом доме и в тихое время, когда дед
Антон  был  в  нем один. Топилась печь только на кухне, в остальных горницах
было  холодно  и сыро. Наперекор нежилой тишине громко тикали старые ходики,
и  хозяин,  проводивший  целые дни на печи, не ленился то и дело подтягивать
гирьки.  К нему нет-нет заходили односельчане: одолжить подсанки, продольную
пилу,  бурав,  мешок,  кадку, возовую веревку... У него находилось все, и он
одалживал  охотно  -  не  отказывал  никому. Себя он содержит крайне скудно,
хотя  запасено  у  него  всего,  должно  быть,  и  припрятано на черный день
достаточно.  Живет  он,  не  крестьянствуя.  Зарезал  корову, продал лошадь,
чтобы не попасть под твердое задание.
     В  один  из  моих приездов я увидел у Антона жилицу - он поселил у себя
молодую  женщину.  Был  он  с  нею  молчалив,  даже суров, но прикармливал и
определил  ей место на печке - самое теплое в доме. Мне никак не объяснил ее
появление.
     В  его  отсутствие  она  сама  рассказала  о  себе  -  сбивчиво, что-то
привирая,  о  чем-то  умалчивая.  Была  она  по  всем  признакам горожанкой,
оставленной,  должно быть, завезшим ее в эти края случайным сожителем. По ее
словам  выходило, что она, потеряв работу где-то в районе, пробирается домой
-  к  матери  в  Москву. Но вот обокрали по дороге: не оставили ни вещей, ни
денег.  Даже  литер на бесплатный проезд стащили. Но в Сыктывкаре знакомый -
влиятельный человек, только бы да него добраться...
     Я  скоро  убедился,  что  многогрешный  Антон  обратил странницу в свою
наложницу,  с  чем  она  из-за безвыходности положения должна была мириться,
однако  сносила  эту  повинность  с  трудом:  похотливый  старик  внушал  ей
отвращение.  За  постылые  ласки она была не прочь утешить себя со мной, и я
вынужден  был  довольно круто пресечь призванные соблазнить меня; маневры. И
сейчас  помню,  что  она была хорошо сложена, еще свежа, ие лишена известной
привлекательности,   но   признаки   беспорядочной   жизни  были  налицо,  а
элементарная  опасливость  требовала  держаться от нее подальше. Я даже стал
следить за подаваемой мне к столу посудой, сам ее перемывал.
     И  вот  странствующая  одалиска  исчезла:  собралась  тихо, пока мы еще
спали,  и скрылась, Я вспомнил, что она накануне расспрашивала у меня дорогу
в  Сыктывкар,  но  говорить  об этом Антону не стал. Он, всегда молчаливый и
спокойный,  был  в  это утро возбужден и без толку ходил по избе, что-то без
нужды  перекладывал  с  места  на  место  и  не  давал гирькам опуститься на
вершок.  По  лицу  у  него  пошли  красные  пятна,  и  всегда тусклые зрачки
блестели:  мне показалось - недобро, мстительно. Однако он сдерживался, даже
заводил  посторонние  разговоры.  Вдруг,  спохватившись,  кошкой  бросился в
соседнюю  нетопленую  комнату, там повозился, выдвинул ящик комода, пошарил.
И  разразился  крикливой  бранью.  Его  душила злоба. Он подвывал, скрежетал
зубами...  Не  надо  было  быть  Шерлоком  Холмсом, чтобы догадаться: хозяин
обнаружил  какую-то  пропажу.  Особа,  видимо  решила  вознаградить  себя за
понесенные  труды  и,  дождавшись его отлучки, обыскала все укладки. Чего он
хватился,  Антон  мне  не  сказал.  Он  хрипло  матерился,  чего  за ним: не
водилось,  - сулил б... нож в сердце, грозил задушить своими руками. Меня он
больше  не  замечал  и  метался по избе с перекошенным лицом. И вдруг решил,
что  побежит ее догонять. Какое-то время колебался - должно быть, взвешивал,
успеет  ли? Обулся в легкие ичиги, достал короткую куртку, туго перетянулся,
кушаком,  порылся  в каком-то хламе в чулане, взял было топор, потом положил
на место, И ни слова не говоря, выскользнул из дома.
     Возвратился  он  ночью, из последних сил: на рухнувшем на лавку старике
лица не было - он даже не осилил разуться.
     Я  так  и  не узнал никогда, что произошло. Думаю, что он все же догнал
беглянку  и  похищенное  у нее отобрал - иначе продолжал бы бесноваться и на
следующий  день.  А  вот  выполнил ли он свои угрозы - как угадаешь? Мог он,
конечно,  побить  ее,  плюнуть  в  лицо,  изругать,  а мог и порешить. Такой
человек, разгоряченный погоней, чего ни натворит...

x x x

     Наступила  весна,  разлились  реки  и  мои  поездки  прекратились. Наша
деревенька   сделалась   островом,   отделенным   от   мира  расступившимися
болотаэди,   затопленными   зрешгами  поймами,  что  обратились  в  усеянные
табунами   уток  озера,  рухнувшими  зишшками  -  двухаршинная  толща  снега
сделалась жидким месивом.
     Отступили  привычные  хлопоты  и дела, подспудное ожидание лодвоха, что
рано  иди  поздно  собьет  с  налаженной  и  благополучной  стези. Далеким и
посторонним  представлялся  охваченный  раздорагага,  ввергнутый преступными
докшринерааш  во шеезювекуго бойню вир. Тут были пробуждающаяся под вьтсогаш
небом  природа,  ликующие  голоса  птиц, достигших своих гнездовки, весенний
праздник любви, радость первых ростков возобновленной .жизни.
     Целыми  днями  ползали  мы с дедом Архипом по разливам в его просторной
долбленой  ло