о,  подростка  разочаровывал,  вызывал
досаду:  не  на  ком  отыграться!  Хотя  угрозы  "вытряхнуть  щенка с мягких
подушек"  или "спустить поплавать в речку" звучали более озорно, чем злобно,
страху  я,  что и говорить, натерпелся. Да и шофер сидел в своей дохе ни жив
ни мертв.
     А  в  ранний  утренний  час,  в пустынном парке на Крестовском острове,
возле дворца, я видел, как матросы охотились на человека. Как на дичь...
     Человек  в  разорванной морской тужурке, с непокрытой головой и залитым
кровью  лицом,  задыхаясь,  бежал  рывками.  Едва он исчез за деревьями, как
послышались  крики  погони,  топот.  По  его  следу,  тоже из последних сил,
бежало  пять  или  шесть  матросов.  "Утек,  гад,  утек!"  -  чуть не плакал
высокий,  с  побелевшим  лицом и стеклянными глазами. Срывающийся, отчаянный
голос  его  был по-бабьи тонок. "Никуда не денется, - хрипло басил другой. -
Пымаем!"  Он  увязчиво  трусил  сзади,  коротконогий  и  лохматый,  в  одной
тельняшке, с наганом, который почему-то держал за ствол...
     Из  каждого  булыжника петроградских мостовых прорастала ненависть. Все
поры замутившейся жизни источали злобу.

x x x

     ...Нет,   он   не  казался  мне  дьяволом-искусителем,  этот  старик  с
остатками   седых   волос  на  крупной  голове,  горбатым  носом,  несколько
выступавшей  нижней губой и с лежащими на воротничке складками дряблой кожи.
Он  приезжал  к моему отцу и снова и снова уговаривал его подумать о себе, о
будущем  семьи  и  перевести  -  пока  возможно! - деньги за границу. Будучи
много  старше  отца,  банкир  Шклявер считал, что обязан предостеречь его от
"опасных заблуждений молодости".
     Был    Шклявер   одним   из   главных   акционеров   и   распорядителей
Русско-английского  банка,  а  отец  -  членом  его  правления. Служебные их
отношения  -  банкир очень ценил деловые качества моего отца - давно перешли
в  дружественные.  Мы  были знакомы домами. Мать моя обменивалась визитами с
женой  банкира,  нестарой  веселой француженкой, забавно коверкавшей русские
слова.  Все  попытки  говорить  на  нашем языке она со смехом бросала, чтобы
картаво затараторить на своем. Мать к ней благоволила.
     ...Маленький  и  круглый,  в  просторном  смокинге старомодного покроя,
Шклявер семенил по кабинету отца, заложив за спину короткие руки.
     - Отрешитесь  от  иллюзий,  дорогой Василий Александрович, - убеждал он
его.  -  Россию  я  люблю не меньше вашего, хотя вы родились в древнерусском
городе,  а  я  в  местечке  Могилевской  губернии!  Она  дала мне положение,
деньги,  дружбу  благороднейших  русских  людей  - все, что у меня есть... -
Шклявер  говорил  спокойно,  несколько глухим голосом, вдруг останавливаясь,
чтобы  пристально  взглянуть  на отца. - Но, мой милый идеалист, той России,
какую  вы  надеетесь увидеть, не будет и через триста лет: народ не способен
управлять  своей  судьбой. Он выучен слушаться только тех, кто присвоит себе
право  ею распоряжаться, не спрашивая о согласии, кто обходится с ним круто.
И  ни за что не поверит вчерашним господам, вдруг заговорившим обходительно.
Что-то  хитрят  баре,  скажет  он.  Царя,  мол, спихнули, чтобы прибрать все
себе.  Эти  слухи  об  обмане,  кстати,  умело  раздувают  те, кто готовится
вырвать  власть  у  этой  самой  буржуазии,  как  нас  ныне  величают...  Не
улыбайтесь,  Василий  Александрович,  эти  сектарии много сильнее и опаснее,
чем  вам  рисуется:  не забывайте, что их финансирует германский генеральный
штаб...
     В   этом   старом,   искушенном   банкире   чувствовалась   незаурядная
умудренность,  опыт  много видевшего и вдумывающегося в жизнь человека. Отец
слушал  внимательно, однако - это улавливалось - не хотел поступаться своими
оценками.   Опытный  Шклявер  относил  их  к  разряду  иллюзий  и  продолжал
настаивать:
     - Я  не  политик.  Я  всего-навсего  присяжный  поверенный, имевший всю
жизнь  дело  с  людьми,  доверявшими  мне  свои  деньги.  И потому не берусь
предсказывать,  что  будет с государством. Зато судьбу рубля предвижу точно:
через  месяц-другой  он  не  будет  стоить и бумажки, на какой напечатан. За
границей  мы  пока  пользуемся  доверием.  Но  это ненадолго. Деловые люди -
народ  трезвый  и  скоро  раскусят, как быстро надвигается на Россию деловое
банкротство.  Курс  рубля  еще кое-как держится - это чудо. Есть социалисты,
Альбер  Тома,  Ллойд  Джордж...  Они  верят  Керенскому, пока в его кабинете
остаются  известные  на  Западе  фигуры...  Если  вы  сегодня  не  разрешите
перевести  ваши  вклады  нашим партнерам в Англии, я не поручусь, что завтра
буду  в  состоянии  это  сделать.  Хотите ехать вместе? Мы уезжаем через две
недели  в  Париж  - сын закончит образование в Сорбонне, и вы поместите туда
своих  детей...  или в Оксфорд. Решайтесь! Дорогой Василий Александрович, мы
с  вами  не  можем  рисковать  -  у нас семьи. А в России разгорается пожар,
рядом  с  которым пугачевщина, жакерии, девяносто третий год будут выглядеть
пустяшными  волнениями...  Да,  да,  он  тем  более  страшен,  что его будут
раздувать  извне  силы, враждебные России, поверьте старому другу. Хотите, я
закажу  для нас заграничные паспорта и билеты в одном поезде с нами? Мы едем
через Або...
     О,  эти магические названия! Сорбонна, Оксфорд... Если дедам мерещились
Гейдельберг  и  Иена,  то  для  многих  из  нас  именно  Сорбонна  и Оксфорд
воплощали  вершины  мыслимой  учености.  Я  готовился поступить на факультет
восточных  языков,  открывавший  путь  к дипломатической карьере. Знаменитые
средневековые   колледжи   Оксфордского  университета,  где  уже  не  первое
столетие   изучают  языки  Востока,  рисовались  мне  прочной  ступенью  для
блестящих  успехов  на  избранном  поприще:  не  английские  ли  дипломаты -
образец  выдержки, такта и деловитости в глазах всех прочих наций? И потом -
путешествие,  жизнь  в  незнакомой  стране  (разумеется, временная!), лучшие
теннисные  корты  в  мире...  И  я  уже  видел  себя в традиционной мантии и
шапочке  разгуливающим под сводами аудиторий и галерей одного из оксфордских
колледжей.
     Однако  отец и слышать не хотел ни о каких отъездах - даже "временных",
как  рисовалось  тогда.  Не  то  чтобы  он  оставался глух к предупреждениям
Шклявера  или  сам  не  видел  бессилия умеренных политиков спасти Россию от
крушения,  каким  ему представлялся переход власти в руки крайних партий. Но
крысы,  покидающие  обреченный  корабль,  -  образ для русского интеллигента
неприемлемый...  Допустимо  ли  оставлять родину в беде?.. Были, кроме того,
смутные  упования  на какие-то непредвиденные благоприятные обстоятельства -
"авось  да  все  образуется",  несомненное  предубеждение к жизни эмигранта,
боязнь  лишиться  родных  стен,  милой  русской  земли... Словом, целая цепь
причин   и   обстоятельств,   делавших   для   отца  расставание  с  Россией
невозможным.
     - Как  это  переводить  деньги иностранным банкам? Государственный долг
России  и  без  того  огромен,  -  убеждал  он  не  только  меня  с  братом,
приступившим  к нему с просьбой отправить нас учиться в Англию. - Мы русские
или  нет?  Недалек  конец  войны.  А тогда сам собой устроится порядок. Даже
смешным  покажется,  что  из-за каких-то демагогов, вроде Троцкого и Ленина,
мы  поддались  панике.  Все  эти агитаторы и понятия не имеют о России! Жили
себе  за  границей,  высасывая из пальца теории, а русского народа и в глаза
не  видели.  Да  и  все  их схемы еще Достоевский развенчал... Ах, Боже мой,
если  бы мы были чуть более образованными! Тогда понимали бы, как опасна для
народа   эта   социальная   демагогия...  Ну  что  они  могут  дать  России?
Гражданскую  междоусобицу, анархию, тиранию и - реки крови... А в результате
тот  же  мужик  будет расплачиваться за все эксперименты... Нет, нет, нельзя
удирать, нельзя допустить, чтобы авантюристы обманули народ.
     Это   настроение  в  отце  поддерживали  вести  из  деревни:  приказчик
отписывал,  что  дом  к  приезду  подготовлен,  весенние работы в огородах и
оранжерее  идут  своим  чередом...  Все-де  благополучно  и спокойно. И было
решено:  семья  -  мать  с  младшими  детьми - отбудет в положенное время, в
середине  мая,  в  деревню. Мы же с братом - моим близнецом, поедем вслед за
ними после экзаменов. И мы перестали думать об Англии.
     Еще  несколько ранее, в марте, для нас открылось новое поприще - весьма
привлекательное  в семнадцать лет. Несколько недель мы выполняли обязанности
городовых,  а  кто  постарше  -  околоточных,  в рядах новоявленной милиции,
заменившей  разогнанных  чинов полиции. Юнцам - старшеклассникам и студентам
-  импонировала роль увешанных оружием всамделишных стражей города, властных
остановить  прохожего,  проверить  постояльцев  в номерах, обыскать трактир,
заподозренный в торговле запрещенными спиртными напитками.
     В  моей  семье,  исповедовавшей  добротный  российский  либерализм, это
служение  новым  порядкам  рассматривалось  как  выполнение  патриотического
долга  и  укрепление  законности,  преграждающее путь анархии и беспорядкам.
Однако  наши  рассказы  о ночных похождениях чрезвычайно смущали мать: какая
опасность  для  нравственности  от соприкосновения со всякими вертепами и их
обитательницами!  И  быстро  сдавшийся  отец предложил нам вернуться к нашим
прямым  обязанностям: я вновь углубился в латинские склонения, брат Всеволод
за.частил   в  студию  Рериха.  Он  надеялся  осенью  поступить  в  Академию
художеств.

x x x

     После  отъезда  семьи  в квартире сделалось очень тихо и пустынно. Отец
уезжал  с  утра и чаще всего давал знать, что не вернется к обеду. Всеволод,
решив  воспользоваться  отсутствием  докучного  домашнего надзора, порхал по
знакомым,  участвовал  в  не совсем праведных загородных прогулках - словом,
еще не приобщившись к миру богемы, стал заранее познавать ее нравы.
     Его  дела  в  студии,  кстати, шли отлично. Он уже считал себя питомцем
Академии.   Надолго   исчезали  из  дома  пожилая  наша  кухарка  и  шустрая
горничная.  Очереди  у  булочных  -  хороший  предлог для отлучек. Неметеные
пыльные  улицы  Петрограда  в  начале этого лета стали подлинным клубом, где
праздная  за  отъездом  господ  прислуга,  отмененные  дворники  и  пропасть
досужего  люда  на  все  лады  толковали и перетолковывали вороха новостей и
слухов, щедро просыпавшихся на столицу.
     Я  был  настроен  серьезнее  брата  (его  вдохновляли натурщицы, меня -
доблести  римских консулов) и усидчиво занимался за своим столом или рылся в
шкафах  отцовской библиотеки. Изредка гулкую тишину пустой квартиры нарушало
пронзительное  дребезжание  телефона  -  тогдашние аппараты трещали на манер
старинных  будильников.  Звонили  знакомые  и родственники - все сообщали об
отъезде.  "Передай  маме  или  папе,  что  мы  уезжаем  туда-то тогда-то"...
Вечером  я  докладывал  отцу: Ефремовы или Игнатьевы просили дать им знать в
Новочеркасск,  когда и куда мы соберемся; снова звонили от бабушки - она все
же  решилась переехать "на время" к младшей дочери в Орел; такие-те обнимают
и  надеются на скорую встречу в Париже... Начинался великий исход российской
интеллигенции за рубежи ощетинившейся отчизны...
     Отец,  и  без  того  расстроенный  и  утомленный  -  заводы  замирали и
администрация  была  бессильна  остановить развал, - выслушивал меня молча и
спешил  уединиться  в  своем  кабинете.  При  каждом  таком бегстве он падал
духом.  Его  мучило, хоть он и не признавался, что он отказался укрыть семью
от грядущих превратностей. Прав ли он, что не едет за границу?
     Особенно   поразило   отца   внезапное   решение   эмигрировать  нашего
домовладельца  Николая  Степановича  Цвылева, его приятеля с отроческих лет.
Тот  принадлежал  к  старинному роду богатых новоторжских купцов, с которыми
отец  состоял  в  дальнем  родстве  по  материнской линии. Едва ли не каждый
вечер  они  играли  в  винт,  большей частью у Николая Степановича, благо мы
жили на одной лестнице.
     Мне  никогда  прежде  не  приходилось  видеть  отца  таким удрученным и
озабоченным,  как в день, когда его друг объявил, что "собрался бежать, пока
нас тут всех не перерезали". Отец долго потом ходил мрачным и молчаливым.
     Тучи  вокруг  сгущались.  В  начале июня семнадцатого года этого нельзя
было  не  ощущать,  особенно в Питере, уже раскипевшемся и забурлившем всеми
выплеснувшимися   наружу   страстями.  В  стрельбе  на  Невском  можно  было
различить  призрак  грядущей  гражданской  смуты.  Именно  тогда отец принял
ничего  не  разрешающее  половинчатое  решение:  перевел  в иностранный банк
часть своего состояния. Но покинуть Россию не решился...
     Ах,  кабы  Волга-матушка  да  побежала  вспять да кабы можно было жизнь
сначала начать!
     Я  лежу  на своих досках, тесно ужатый с двух сторон соседями, и гадаю:
как бы обернулась жизнь, последуй отец совету своего друга-банкира?
     Идет  одиннадцатый  год революции. Многое определилось. Многое утрачено
безвозвратно.  Есть  ли приобретения? Разве горькое удовлетворение по поводу
оправдавшихся   ожиданий:   раскаиваться  в  своем  неприятии  "октября"  не
приходится  -  все  обернулось  именно так, как предчувствовалось тогда, при
виде  первых  начиненных  мстительной  ненавистью  людских потоков, заливших
проспекты  Петрограда...  Поманив мужиков землей и призывом "Обогащайтесь!",
уверив  пролетариат,  что  он  сам - власть (а раз так, то какие протесты?),
спаянные  круговой  порукой  правители  стали  лихорадочно  расправляться  с
возможными  конкурентами.  Внушив страх, покорность и немоту, развязали себе
руки  для  экспериментов. Да, это все виделось и тогда, сквозь мишуру слов о
новой, какой-то особой свободе и демократии в пролетарском государстве.
     Члена  Думы  Половцова,  владевшего  стихом  и написавшего политическую
сатиру  -  поэму  о дуре Федоре, распустившей уши на сладкие посулы, - давно
нет  в  живых. Как, впрочем, и Ленина, чье имя стало знаменем и вывеской, за
которыми   закладываются   основы   правления   -  самого  непререкаемого  и
авторитарного, какое только можно себе представить.
     Тогда,  в  1917  году, Половцов заметался. Убедившись, что ему, бывшему
предводителю  дворянства  Могилев-ской губернии, туда лучше не показываться,
а  оставаться в Петрограде опасно, он в конце лета приехал к нам, в Тверскую
губернию.
     В  нашей  благословенной  Никольской  велости  было спокойно. Окрестные
мужики  не  проявляли  враждебных чувств. Но в Торжке, нашем уездном городе,
обстановка  сильно  накалилась.  После  октябрьского  переворота  там  сразу
появился  эмиссар  новой  власти - как выяснилось потом, самозванец - матрос
Клюев,   дебютировавший   расстрелом  десятка  заложников  и  конфискациями,
смахивавшими на грабеж.
     Иван  Федорович  снова  метнулся в Питер - со смутными планами о чем-то
договориться,  что-то предпринять. Но ни к каким заранее обреченным замыслам
приступить  не  удалось:  он  вскоре  захворал  и  умер  в  своей нетопленой
холостяцкой   квартире...  Без  единой  души,  какая  бы  напоследок  с  нем
позаботилась...  Жившая  у  него  экономка  поспешила,  едва  ее барин слег,
съехать,  прихватив,  что  только  удалось,  из  его добра. У Половцова была
собрана коллекция ценного охотничьего оружия.
     Давно  умер  и  отец  - вдали от семьи, однако в доме доброго человека,
старого  священника  села  Михаила  Архангела  на  Волхове. После бегства из
усадьбы,  как  раз  во  время  бесчинств Клюева, отец провел там зиму: возле
того    села    закладывались    сооружения    Волховской    электростанции.
Строительством  руководил  друг  отца генерал Кривошеий, пригласивший его на
должность своего заместителя.
     Отцу,  наверное,  пока  он  брел  пешком  со  своей  по-повки в контору
строительства  -  одинокая  прямая  фигура,  темнеющая  на глади волховского
льда,  -  не  раз  сквозь  тревогу  за  оставленную  в деревне беспомощную и
беззащитную  семью,  вспоминались  упущенные  возможности.  Мучили страхи за
нашу  участь.  Мы  не  переписывались - боялись выдать отцовский адрес, и он
мог  вообразить  любые  беды.  Как  бы легче было ему, знай он, что нас, и в
самом  деле  неприспособленных,  растерявшихся  -  Всеволод  и  я  оказались
опорой,  кормильцами  младших  сестер и братьев, восьмидесятилетней бабушки,
привезенной  к.  нам  после  тяжких  мытарств,  матери,  всю жизнь прожившей
огражденной  от забот, - знай он, что нас опекали знакомые мужики! Те самые,
что  приходили  к  нему  со  своими нуждами и бедами, помнили его с детства,
водили  на  охоту,  наконец,  служили  у него на усадьбе. Мужики, уважению к
которым он учил нас с детства и доверием которых гордился...
     Какой-нибудь  задиристый  и  взбалмошный Иван Архипов, старый волчатник
Христофор  или"  молчаливый длиннобородый Самойло, прежний конюх, заходили к
нам  как  бы  невзначай,  по пути в лес или в лога, чтобы не приметили новые
власти.  И,  расспросив  барыню  о.  здоровье,  задержавшись  по  этикету за
спотыкливым  разговором,  уже прощаясь, в последнюю минуту, неловко вынимали
из-за  пазухи  или  кузовка  завернутые  в  тряпицу хлеб, кусок солонины или
рыбину,  яйца, банку меда, совали, спесняяеь, кому-нибудь иа детей: "Нате-ка
деревенского гостшщаЬ. - и торопились уй.ти.
     Чаще  мужики  присылали  своих  баб  с меркой картофеля или мукой. Бабы
сокрушались  открыто:  "И  какая вам жизнь пришла! Хлеба доеыта не стало!" И
мать,  как  ни держалась, плакала. Должно быть, не только растроганная, но и
от  горького  сознания, что всегда была предубеждена против мужиков: она всю
жизнь боялась деревни... -
     И  не  передать,  до чего было дорого тогда это сочувствие, прорывавшее
замыкавшееся вокруг нас кольцо недоброжелательства и отчуждения.
     Отец  об  этом  не  знал,  хотя  верил в прочность своих добрососедских
отношений  с окрестными деревнями. Должно быть, надеялся, что. "свои" мужики
не  обидят.  Но  знал  он  и  то,  что  они. от власти не защита. Да и время
настало, когда сын от отца отрекается, друг предает друга...
     Так  и  умер,  снедаемый  тревогой, пришибленный крушением своей веры в
Россию.  Умер скоропостижно, разуваясь после возвращения из конторы. Об этом
мы  изве-стились  много  спустя: священник не знал нашего адреса, письмо его
долго плутало.
     Темной  осенней  ночью  1919 года пешком через границу ушли в Финляндию
генерал  Гри-Гри,  как  прозывался  у  нас Григорий Григорьевич Кривошеин, с
женой  - грузной дамой возраста моей матери, дочерью - гимназисткой, старших
классов и двумя сыновьями - военными инженерами. Те несли мать на руках...
     Отец   умер   в   феврале   девятнадцатого  года,  когда  уже  бушевала
гражданская  война.  Когда  от  жуткой расправы с царем и его семьей пахнуло
возвращением  к  временам  опричнины  и  казням  Ивана Грозного. Когда более
лишений  и  голода  Россию  придавила  проводимая  беспощадной  рукой  ломка
прежних  устоев.  И  ошеломленная  кровавыми  расправами  страна,  отученная
молиться,  погрузилась  в  страх  и  немоту.  И  уже  явственно обозначилось
крушение иллюзий, свойственных людям его среды и поколения.
     Родился  отец  в  1861 году, за две недели до отмены крепостного права.
Рос  и  мужал в разгар Великих реформ. Корнями принадлежал тем средним слоям
провинции,  где  прочно уверовали в пользу просвещения, земских учреждений и
спасительность  постепенного  преображения жизни. Где воспитывалось сознаиие
- в высшей степени - своего долга перед "младшим братом".
     Так  случилось,  что  рано  осиротевшего  отца,  оставшегося без всяких
средств,  увезла  из  Вышнего  Волочка  к  себе дальняя тетка, богатая вдова
новоторжского  промышленника Красноперова. Она более заботилась о подготовке
племянника  к  практической  деятельности,  чем  поощряла  обучению  наукам.
Закончив  в  шестнадцать  лет городское училище, отец стал зани