по
долинам    едва   зеленела   трава,   и   безлюдными   выглядели   крохотные
пристанционные   рынки.-  Меня  не  всегда  понимали,  когда  я  заговаривал
по-русски. Край не только далекий, но и иноязычный.
     Конечно  же,  это  добрый  мой  гений  подсказал мне отправиться первым
делом   в   институт.  Оставив  багаж  на  вокзале,  я  пустился  в  длинное
путешествие   по   городу   в  дребезжащем,  переполненном  трамвае,  тотчас
погрузившем  меня  в  местные  патриархальные  нравы.  Водитель сбавлял ход,
чтобы  дать  пассажиру  выйти  в  нужном  ему месте или взять нового, издали
машущего  рукой;  резко  останавливался  и  начинал  неистово звонить, чтобы
понудить  невозмутимого буйвола убраться с рельсов. Десятки людей давали мне
совет,   где   лучше   всего   сойти,  как  ближе  добраться  до  института,
составлявшего, очевидно, городскую достопримечательность.
     Вдоль  тротуаров  обсаженных  платанами  улиц  текли в узеньких желобах
потоки  чистейшей  горной воды из знаменитых "кыгрызов" - сооруженного еще в
средние   века  ганджийскими  ханами  водопровода.  Мостки  через  них  были
перекинуты  не  везде, и мне, еще с трудом волочившему ноги, запомнились эти
рискованные    переправы:    приходилось,    потоптавшись    на    месте   и
попри-мерившись,  отчаянно  отрывать ногу от земли и широко шагнуть... И как
же  я  рад  был  радешенек,  что  обошлось без падения после этого аршинного
прыжка через бездну.
     Я   стоял   возле   не  чересчур  импозантного  подъезда  института,  с
огорчением  дочитывая  вывеску,  на  которой  значилось,  что  почтенное это
заведение  "имени Л. П. Берия". Сразу потускнели мои смутные надежды увидеть
себя  в  этих  стенах  преподавателем  языков:  имя  современного Малюты над
входом  в  институт  как бы преграждало путь по недоразумению ускользнувшему
из его застенков.
     - Вы, вероятно, кого-нибудь здесь разыскиваете?
     Обернувшись   на  голос,  я  увидел  очень  немолодую  русскую  даму  в
старомодном  платье  и  крохотной  соломенной  черной  шляпке,  красноречиво
напоминавшей  о  старом  Петербурге.  Пока  я торопливо излагал свои сложные
обстоятельства,  стараясь  дать  как  можно  более  выгодное представление о
своих знаниях, незнакомка с участием слушала.
     Ксения   Дмитриевна   Кленевская  ведала  кафедрой  иностранных  языков
института,   остро  нуждавшейся  в  преподавателях.  Она  оказалась  сестрой
мичмана,  чье  имя высечено на памятнике "Стерегущему" да Камен-ноостровском
проспекте...
     Ксения  Дмитриевна  ввела  меня в темноватый вестибюль и, предложив там
подождать,  отправилась  к  директору.  Потом  мы  с ней вместе сидели в его
кабинете.  Прием директора поразил меня чрезвычайно: он не только говорил со
мной  доброжелательно,  но  очень твердо заявил, что с осени зачислит меня в
штат  института,  и  тут  же  вызванному  начальнику  отдела  кадров поручил
согласовать мой прием с НКВД.
     - Никаких  препятствий  не  будет, поверьте, - угадал он мое сомнение в
возможности   обремененному   судимостями   человеку   сделаться   вузовским
профессором, - тут у нас не придают этому значения.
     Летние  месяцы  он  предложил  мне поработать в библиотеке института по
разбору  иностранной  литературы.  И мое жалкое временное удостоверение было
тут же передано на оформление.
     Ксения  Дмитриевна,  когда  мы  вышли, рассказала немного о себе. Как я
угадал,  она была смолянка и принадлежала петербургской военной семье. В дни
великого  исхода  русской интеллигенции из Петрограда, когда бежали куда кто
мог   от   зловещих   камер  Шпалерной,  повальных  обысков  и  дирижируемых
Зиновьевым  массовых  расстрелов,  они  с  мужем  укрылись  в Закавказье. Ее
супруг  служил в министерстве юстиции. Оба давали уроки языков - тем и жили.
В институт она была приглашена со дня его основания.
     Библиотекарем  оказалась  молоденькая русская девушка, бывшая студентка
Кленевской.  Она  указала  на  груды  книг,  ожидавших  внесения в каталог и
размещения   по   полкам  -  этим  предстояло  заняться  мне.  Поручив  меня
попечениям милой застенчивой Наташи, Ксения Дмитриевна ушла.
     Моя  новая  принципалка  первым  делом  осведомилась о моем устройстве.
Узнав,  что  у  меня нет крыши над головой, как нет и основы основ - хлебной
карточки, расстроилась.
     - Как  можно,  конец  рабочего  дня,  а завтра воскресенье... Я побегу.
Ждите  меня.  Хотя нет... Лучше съездите за вещами, привезите прямо сюда - у
меня идея. Один справитесь?
     Пожитки   мои,   хоть  и  громоздкие,  были  не  очень  тяжелы.  Ничего
капитального  в  дерюжном  мешке и допотопном портпледе не было: заполнявшие
их  белье  и  одежда,  старые и изношенные, весили немного. Однако, доставив
все  это  во  временное  мое  пристанище,  я выдохся окончательно и, пока не
возвращалась  Наташа,  удерживался  от  искушения  растянуться  на полу, как
случалось не раз на этапах и пересылках.
     Она  пришла  едва  ли  не  более  нагруженной, чем я. Принесла подушку,
одеяло,  белье,  какую-то  посуду и горшочек супа, кукурузные лепешки, ветку
сушеного винограда!
     - Вот  видите,  как  хорошо  все  устроилось.  Комендант  разрешил  вам
временно  поселиться  здесь.  Соорудим  постель  на  стульях, вон как их тут
много.  Карточку  он  вам  достанет,  а пока я вот немного принесла... После
дороги...
     Воскрешать   ли   эти   ничтожные   подробности,   спустя   десятилетия
перечислять  -  что  именно  припасла  для  незнакомца,  впервые увиденного,
занятая  и  обремененная  собственными  заботами, нелегко живущая девушка? И
почему  мне  с  такой  пронзительной четкостью вспоминаются стеганое лиловое
одеяло  в  сшитом  из  кусков  пододеяльнике,  прокаленный  на огне глиняный
горшочек  с  луковым  супом, вижу как сейчас баночку с засахаренным вареньем
из  айвы?  Во  всем  этом  было подлинное человеческое тепло, сочувствие, не
забываемые  не  привыкшими  к  ним людьми. И, смутно представляя себе сейчас
черты  Наташи,  я  все  слышу  ее  мягкий голос с вызывающими расположение и
отклик  интонациями,  все  помню  ее  серьезные  глаза,  в которых искреннее
сочувствие.   Она  мне  потом  говорила,  как  поразили  ее  мои  медленные,
неуверенные движения и больной вид.
     А  вот  Ксению Дмитриевну в первую очередь привлек покрой моей куртки -
это   была,   кстати,   английская  куртка  погибшего  в  тюрьме  отца  Любы
Новосильцовой,  отданная  мне  ее  матерью:  бывшая  воспитанница  Смольного
института  учуяла  в  ней  нечто  принадлежащее отвергнутому, но не забытому
миру.  Мое  произношение убедило ее окончательно, что облачен в потертую, но
все еще щеголеватую куртку человек, с которым у нее может быть общее.
     В  эту  первую  ночь  я,  как  ни удобно лежал, не мог уснуть. Занесший
хлебную  карточку комендант - пожилой добродушный армянин, одним видом своим
опровергающий  жестокое  представление  об  облаченных  этим  званием лицах,
внимательно  оглядел  все,  чем  располагал  я  для ночлега, зацокал языком,
покачал головой:
     - Нэ годится? Что дэлать будэм?
     И   очень   быстро  нашел,  как  именно  поступить.  Через  полчаса  за
библиотечным  шкафом  стояла  раскладная  кровать  с  матрацем,  а  на столе
высилась  увенчанная  чайником  керосинка.  Комендант даже не забыл снабдить
меня спичками.
     Было  очень тихо, даже глухо. Скреблись и шуршали по углам мыши, и телу
было  предельно  покойно.  Но  слишком  много набралось за день впечатлений,
разрозненные  мысли  не  давали  уснуть. Зароились надежды. Вот она, зацепка
для  них:  в  вольно  гуляющих  по стране, заливших все вокруг волнах злобы,
жестокости,  себялюбия  сохранились  и  добро, и отзывчивость. Меня попросту
ошеломил  переход  от  привычной грубой враждебности, от черствости к нуждам
"чужого"  -  к такому вот сердечному приему, бескорыстной готовности помочь.
На  глаза  нет-нет  да  набегали  непрошеные  слезы.  Я поднимался, ходил по
комнатам,  стараясь  взять  себя  в  руки,  успокоиться;  потом  всего вдруг
пронизывало  острое  ощущение  своей  беспомощности,  зависимости от других,
одолевали горькие сожаления.
     И  еще  эта  куртка. Нить к Любе. Мучительное воспоминание о свидании с
ее  матерью  не  давало  покоя. На семейном совете было решено скрыть от нее
смерть  дочери, дать пройти времени: опасались, что внезапное известие убьет
ее.  И  мне  пришлось  ровным голосом и глядя тетке в глаза, уверять ее, что
Любу  перевели  на  другую  командировку, что ей там будет лучше, но пока не
налажена  связь  для  переписки,  и  Веревкин  хлопочет,  что  мне хоть и не
удалось  с  ней  встретиться,  но  письмо  от  нее  было... Глуховатая тетка
переспрашивала,  задумывалась,  снова  задавала  вопросы.  И  я  врал, боясь
запутаться в своей лжи и выдать себя фальшивым тоном.
     А  потом  жизнь  вошла в предначертанную ей колею, и потекли дни. Очень
скоро  к  занятиям в библиотеке прибавились частные уроки. Дважды в неделю я
ходил  в  дом  доцента  института  -  азербайджанца,  женатого на русской, -
обучать  английскому языку его супругу и дочь-школьницу. Глава дома с самого
начала  отнесся  ко  мне сдержанно, как бы подчеркивая намерение не выходить
за  рамки  официальных  отношений, в противоположность жене - молодой, очень
яркой  женщине  с  пышной  фигурой,  крупными  голубыми глазами и роскошными
белокурыми  волосами  героини  нордических саг. Они с дочерью стали баловать
меня,  к  договоренной  плате  прибавлялись чаепития с угощениями и украдкой
передаваемые  кульки  с  овощами  и  ранними фруктами - доцент-ботаник ведал
оранжереями  института.  Со временем я привык к радушному приему, освоился с
ролью   домашнего   учителя,   на  которого  отчасти  косится  хозяин  дома,
недовольный  вниманием,  оказываемым  ему  его  семьей.  Было  очевидно, что
супруга  не  очень  считается  с  нахмуренным  челом  ревнивого мужа, как бы
приглашая и меня не принимать всерьез его надутость.
     Покинул  я  и  библиотечный  кров.  Та  же Наташа подыскала мне приют у
уборщицы  института,  одинокой  русской  женщины  с двумя детьми. Я сделался
"угловым"  жильцом  в  ее  просторной  неперегороженной комнате. Жилось этой
Дусе  с  двумя  болезненными, хилыми мальчиками бесконечно трудно, хотя ей и
выдавали  нищенское  пособие  за  пропавшего  без вести мужа. Она была вечно
озабочена,  затуркана,  до ночи перестирывала груды белья, отдаваемого ей не
слишком щедрыми клиентами.
     По  вечерам  я  готовился  к  предстоящей  педагогической деятельности:
штудировал  программы  различных  курсов,  читал  руководства  и  пособия. И
заранее   со   страхом   представлял  себе,  как  окажусь  перед  незнакомой
аудиторией,   десятками   молодых   людей,  ожидающих,  что  на  них  сейчас
просыплется  - через мое посредство - манна знаний. Не только не было опыта,
но  и  той необходимой самоуверенности, какая может всегда прийти на помощь:
я  заранее  постыдно  робел.  Тем  более  что  чувствовал  себя еще слабым и
неполноценным,  что было стыдно появиться в профессорской и перед студентами
в  заплатанных  штанах и невозможной, недопустимой обуви. Из-за отеков я был
вынужден  ходить  в  фетровых  домашних  полусапожках  - очень уютных, чтобы
сидеть  в  вольтеровских  креслах  у  камелька,  для  чего  они, несомненно,
некогда  предназначались  (они нашлись в старом сундуке на чердаке). Пока на
дворе  было сухо, они отлично служили для походов в библиотеку и в город. Но
как   я   буду   выглядеть   в  таких  зелено-коричневых,  утративших  форму
растоптанных  ладьях  перед  насмешливыми  очами юнцов, готовых по косточкам
разобрать своего преподавателя?
     Повадился  я - увы! - ходить на рынок, кишевший толпами людей, жаждущих
что-то  спустить, приобрести, перекупить, подцепить. Я нуждался лишь в одном
-  в  покупателях,  которые  бы  польстились  на  те тряпки и вещички, что я
выносил  туда, мучаясь необходимостью держать их перед собой на виду, давать
оглядывать  и  прощупывать,  назначать  цену, торговаться. Чувствовал я себя
униженным  не  только из-за жалкого скарба, какой приходилось сбывать, а еще
и  потому,  что  расставался  с  тем,  что  с  такими  хлопотами и далеко не
безболезненно  было  мне  пожертвовано  в  Москве.  Дали, чтобы я носил, мог
регулярно  менять  белье,  а  я  вот  продаю  и на вырученные деньги покупаю
съестное - не обхожусь полагающимся мне пайком!
     Но  со  мной  происходило  странное. То ли стал организм возрождаться и
восстанавливаться,  то  ли по другим причинам, но я всегда остро хотел есть.
По  карточке  скромного служащего полагалось четыреста граммов хлеба в день,
давали  соль  и  кусок  стирального  мыла. Не будучи ни кгрептэдзвателем, ни
студентом,  я  не  был  вхож  в  институтскую  столовую, поэтому с приварком
обстояло  предельно  скудно.  На  обесцененные  деньги  можно было купить на
рынке  так мало, что моей месячной зарплаты едва хватало на кирпичик хлеба и
кулек   картофеля.   Я,  разумеется,  стеснялся  откровенно  "приналечь"  на
угощения  Валькирии, чтобы не выдать своего волчьего голода. Да и семья была
не  слишком  обеспечена,  жила,  с  трудом  сводя  концы,  прибегая к разным
стратагемам,   чтобы  что-то  достать,  откуда-то  привезти.  Милые  хозяйки
подкладывали на тарелку, а я отказывался, уверяя, что сыт...
     Испытываемый  стыд  -  пусть  ложный  - при продаже своих шмоток трудно
объяснить,  но  он  сковывает  тем  более,  чем  сильнее  нужда  в  выручке.
Чрезвычайного  усилия, даже насилия над собой потребовал почин, но положение
рисовалось  безвыходным:  хлеб по карточке забран вперед, последние гроши от
зарплаты  истрачены и - никаких запасов, хоть шаром покати! Я уходил - будто
бы по делам - из дома, чтобы не присутствовать при скудном обеде хозяйки.
     И  вот  я шарю в своем мешке... Ага! Почти не траченная молью шапка, да
еще  бобровая.  Тут  юг,  я вполне без нее обойдусь; вот еще свежий жилет от
костюма;  пара  сносных  башмаков,  из-за  отеков тесноватых... Выбор труден
бесконечно,  я  колеблюсь, соображаю, перерешаю, наконец понимаю, что медлю,
обманываю  себя  -  страшно  идти  туда,  в  эту  ощетинившуюся  подвохами и
унижением  горластую толкучку. И вдруг срываюсь, почти в отчаянии выбегаю из
дома, завернув в платок первую подвернувшуюся вещь.
     Я  никогда  к  этому  не привык, хотя за почти лишними или мало нужными
вещами  наступил  черед  сорочек,  белья, даже надежной английской бритвы. С
выручкой  я шел в ряды, где продавался хлеб, крупа, кукуруза - на стаканы, и
тут  же  иокутал  что  удавалось.  Там  же торговали маслом, сыром, молоком,
иными недоступными благами. Туда я и не совался.
     Не  сразу  решился  я заглянуть в чайхану - мне можно было бы в те поры
приписать  комплекс  неполноценности,  -  но  однажды все-таки переступил ее
порог,  сел  за  столик  и  заказал  чай,  подаваемый,  как в старых русских
трактирах,  в  двух  чайниках.  Это  стоило  недорого,  и  я  поцривьж  сюда
заходить.  Изредка,  если  удавалось  сбыть что-нибудь поудачнее, добавлял к
чаю сахар или конфету.
     Мне   нравилось   подолгу   тут   сидеть,  поглядывая  на  посетителей,
прислушиваясь  к  незнакомому  языку,  смутно  и  лениво  о  чем-то  мечтая.
Выглядело,  словно  все  тут  друг друга знают, были клиенты, перед которыми
трактирщик,  едва они появлялись, ставил горшочек "пти" - местный наваристый
бульон,  тарелки  с  каймаком,  медом  и  маслом.  Как  истые  кавказцы, они
расплачивались   величественно,  швыряя  пачки  еле  пересчитанных  денег  и
небрежным  жестом  пресекая  попытку  вернуть  сдачу.  Но по-настоящему свою
широту  и щедрость эти состоятельные посетители - как я узнал потом, мясники
и  другие  торговцы  с  рынка  -  проявляли, когда в чайхану приходил певец,
мужчина  лет  сорока  с  полным,  выбритым  до  синевы  лицом,  в добротной,
военного покроя одежде.
     Певцу  тотчас  же  освобождали столик в дальнем углу, ставили перед ним
еду.  С  его  появлением  помещение  быстро  наполнялось. На певца как бы не
обращали  внимания,  он  не  торопился  начинать.  Но  вот наступала минута,
когда,  почти  не меняя позы, облокотившись на стол и слегка подперев голову
рукой,  он  начинал  петь. Сначала низким глуховатым голосом, речитативом, с
вибрирующими  горловыми нотами. Постепенно они усиливались, чайную наполняли
напряженные   окрепшие   Звуки.  Чем  больше  расходился  певец,  тем  выше,
пронзительнее   и  слитнее  звенела  гортанная  нота,  отдавалась  в  сердце
невысказанная  скорбь. Все сидели молча, затаив дыхание, взятые в плен. Мне,
не  понимающему  ни  слова,  чудилась  в песне отчаянная жалоба, трагический
плач,  тоска  Востока...  Вопль,  исторгнутый из-за невозвратной потери. И я
вдруг  осознал, что песнь оплакивает моего Всеволода. С беспощадной ясностью
представился  ужас  разлуки  с  ним навсегда, его ухода навечно. Как тисками
сжали  сердце  сожаление, нежность к брату; вспомнились его заботы, и укором
-  моя  невнимательность,  случаи, когда занятый своими переживаниями, бывал
неотзывчив  и  черств,  а  он  словно не замечал... Я в отчаянии закрыл лицо
руками.  Мир заполняли похожие на рыдания звуки. Меня терзало раскаяние, тем
более  горькое,  что  я  только  и  мог про себя повторять: "Брат мой, милый
братец,  что  ж ты оставил меня одного? Как я без тебя, близнец мой родной?"
Я  насилу  с  собой  справился;  украдкой  вытер  лицо  и  не  сразу решился
оглянуться вокруг.
     Песня  внезапно  оборвалась.  Я  осмотрелся.  Кругом  были расстроенные
лица,  взволнованные  люди,  опущенные  головы.  Потом все стали подходить к
певцу,  и  на  его  столике  быстро  росла  кучка  денег.  Как  ни  были они
обесценены,  я видел, что кладут купюры, составлявшие и тогда весомую сумму.
И все же осмелился положить свою бумажку под отсутствующим взглядом певца.
     И   вот   как   бывает:  все  замечавший  хозяин,  до  того  достаточно
неприязненно  смотревший  на  чужака,  от  которого  ни  дохода,  ни чаевых,
заставлявший  подолгу  ждать,  сделался  внимательным.  Вступал  в разговор,
расспрашивал,  сразу  приносил мои чайники. Он хорошо говорил по-русски - до
революции  держал  буфет  на  одной из крупных станций Николаевской железной
дороги   -   ныне   Октябрьской.  Тут  он  ведал  пищеторговской  точкой  на
закавказский   манер,  то  есть  был  одновременно  директором,  официантом,
кассиром  и  пайщиком  заведения.  Я  запомнил  его  -  со всегдашней сильно
отросшей  седой щетиной на подбородке, с добрым и очень темным отечным лицом
постоянно пьющего человека.
     Он  рассказал,  что  приходивший в чайхану певец - один из известнейших
ашугов  Азербайджана,  что он вернулся израненным с войны, орденов не носит,
и  что  песня,  так  потрясшая меня, - переделанный им на свой лад старинный
плач  невесты  над  убитым джигитом. И был хозяин чайной первым человеком, с
которым  я в Кировабаде заговорил о своих встречах с мусаватистами - до того
показался  он  мне заслуживающим доверия. Он знал несколько семей погибших в
заключении,  но,  все  взвесив,  отсоветовал заводить с ними знакомство: это
только  разбередит  старое  горе.  Да  и небезопасно - трагедия мусаватистов
оставила  глубокие  следы,  и  власти по-прежнему относятся очень ревниво ко
всему, что может напомнить о расправе с ними.
     Занятия  начались  поздно,  в  октябре:  студенты  были мобилизованы по
колхозам.  Я  подзабыл, как именно сие произошло и как я впервые поднялся на
высокую  вузовскую  кафедру, но сохранил воспоминание о чрезвычайной суете и
загруженности   -   мне   сгоряча   поручили  столько  групп,  что  пришлось
перетряхивать  расписание,  чтобы  я  мог  физически  поспевать  на  лекции:
аудитории  были  разбросаны  по  всему  городу.  Учил я двум языкам тюрков и
армян,  первокурсников  и  оканчивавших  вуз,  и,  конечно,  очень  долго не
узнавал  в  лицо  своих  студентов,  не представлял себе, усваивают он