с обедами, витаминами и
лекарствами, предназначенными вольняшкам.
     И  силы  восстанавливались.  Начали  уменьшаться  отеки, стали надежнее
служить  ноги,  укрепились  в  деснах  зубы. Меня навещали Юра, Веревкин, мы
подолгу  разговаривали, я уже читал книги, писал письма. Ждал с нетерпением,
когда  окрепну  настолько,  чтобы  сходить  к  Любе,  и  слал  ей записку за
запиской.  Словно  спала пелена, окутывавшая сознание, прекратилась путаница
бессвязных мыслей.
     Но  Ефремов  предостерегал:  до  подлинной  поправки  ох как далеко! И,
говорил  он,  без  юга  не  поправиться  - надо на два-три года расстаться с
зимами.  Я  вспомнил ветеринарного врача из Закавказья, его рассказы о горах
фруктов   и  орехсв.  Ожили  в  памяти  и  мусаватисты  -  их  дружелюбие  и
приветливость.  И, получая справку об освобождении и литер на проезд, указал
"Кировабад,  Азербайджан". Этот выбор представлял и другую выгоду: на каждый
день  пути  выдавалось  по  шестьсот граммов хлеба, а туда ехать чуть не две
недели... Я должен был сделаться Крезом.
     В этой записке - последней - Люба писала:
     "Уж  лучше  пусть  о постигшем тебя горе ты узнаешь от меня. Да помогут
тебе  моя любовыи сочувствие с ним справиться. Олег, милый, бедный мой Олег,
крепись:  у  тебя нет больше брата. Всеволод уже скоро два года как погиб на
Волховском фронте..."
     И  были  еще  слова  любви и преданности, и ощущалось, как больно ей за
меня. Но что могло заполнить вдруг образовавшуюся пустоту?..
     Я  не  сразу  дочитал длинное письмо. А в последних строках там стояло:
"Не  одно  у  тебя горе, узнай все сразу. Прошлой весной в Москве скончалась
твоя  мать - тихо, во сне. Легла с вечера и не проснулась. Ей было семьдесят
пять  лет, и она многих потеряла, за тебя одного более пятнадцати лет болело
сердце.  Смерть  соединила  ее с ушедшими. А за тебя и остальных своих детей
она  будет  молиться  оттуда.  Помоги  тебе  Бог.  Твоя  Люба". И еще стояла
приписка:  "Я  немного  простудилась".  И  уже  вслед за нею, совсем с краю:
"Хочу, чтобы ты помнил, знал, пока я жива, ты не-одинок".
     Сгоряча  я  не  ощутил  невозвратимость  и  горечь утрат в полной мере.
Слишком  притуплены  были  тогда  мои  способности,  слишком  я был поглощен
возвращением  к жизни, возникающими надеждами на будущее, насущными заботами
о  лечении, самочувствии, режиме. Минуты отчаяния, приходившего от сознания,
что  нет  больше  Всеволода, любимого брата, были впереди... Как сообщили из
части его жене, брата вынесли из боя с простреленной грудью.
     С  остальными  членами  семьи,  даже  с матерью, у меня никогда не было
близких,  сердечных  отношений.  В  детстве я считался упрямцем, замкнутым и
неласковым,  а  повзрослев, уехал. Жизнь в разных городах еще ослабила и без
того  не  слишком  тесные  узы,  а  длительное  заключение  почти  вовсе  их
пресекло. Известие о гибели Всеволода заслонило боль от утраты матери.
     "Я  немного  простудилась",  -  упоминала  Люба.  Это  тревожило:  с ее
сердцем  так  опасно  всякое  заболевание.  И  наполнило, придавило сосущее,
тяжелое  предчувствие.  Пришибленный  всеми  этими  известиями, я не находил
себе места. Все ждал Юру, надеясь, что уговорю его проводить меня к Любе.
     Но  вместо  Юры  пришел  Кирилл Александрович. Я впервые увидел у этого
сдержанного  и  замкнутого  человека  на  глазах  слезы. Он говорил не своим
голосом.  У  Любы  воспаление  легкого,  сильнейший  жар. Она с ночи бредит,
никого не узнает, зовет мать...
     Как  же  мы  спешили!  И когда наконец-то одолели дорогу до инвалидного
лагпункта  -  я  еле  шел,  вынужден  был  останавливаться, Веревкин со мной
измучился,  -  вахтер  на проходной не стал нас пускать за поздним временем.
Но  согласился  вызвать  санитарку  или сестру. Пришла пожилая мастерица, та
самая  рыхлая,  с  одышкой,  что принимала Любу, когда мы ее сюда проводили.
Она откровенно плакала.
     Несколько часов назад, не приходя в сознание, Люба скончалась.
     - Уже  в  морге.  Завтра  нашу голубушку похоронят. Тут без гроба - яму
выроют  и  положат...  Отмучилась  милая,  Господи милостивый, такую молодую
прибрал!
     Мастерица  передала  мне  крохотный  сверток:  связку  писем, несколько
фотографий, салфетку с незаконченной вышивкой. И тихо мне:
     - Поминала  вас...  ждала.  Жалела,  как  надеялась,  что  поправитесь,
придете...
     Люба,   Любочка...  На  следующий  день  я  не  мог  подняться.  Кирилл
Александрович  один  пошел  на  лагпункт.  И  мне  показалось невозможным не
проститься  с Любой, не взглянуть на милое ее лицо. Но сил хватило только на
то,  чтобы  спустить ноги с койки, оказалось, что Люба была еще в морге - не
пришли  рабочие  вырыть могилу. Веревкин вернулся к себе, запасся махоркой и
хлебом  и  снова  туда  отправился,  чтобы самому устроить похороны. Заказал
гроб и небольшой крест.
     Спустя  две  недели,  уже  перед  самым отъездом, я на поросшей редкими
сосенками  вырубке, обращенной в кладбище, без труда нашел по кресту бугорок
земли,  под которым лежала Люба. На кресте надпись славянской вязью: "Любовь
Юрьевна Новосильцова, 1912 - 1944".
     Сколько  простоит  этот крест? Впрочем, это не имело значения: сюда все
равно  никогда  не придет навестить родной прах близкий человек. Завтра уеду
я,  не  останется  здесь  и  Веревкин.  Подгнивший крест со стертой надписью
станет не нужной никому памятью о неизвестном человеке...
     Не   пришлось   тебе,   болярыня,  покоиться  в  усыпальнице  с  пышным
новосильцовским  гербом  и  мраморным  надгробием, на принадлежавшем тебе по
праву  месте, рядом с прадедами твоими и прабабками... Как ласково встретили
бы они свою замученную внучку...

x x x

     ...В  серенький  весенний  день  -  это  было в конце апреля - я шел на
станцию.  Уже  не  в  кирзовых  пудовых котах, а в галошах Юры. Они пришлись
впору  по  шерстяным  носкам,  также  подаренным  им.  Мы  решили, что так я
выгляжу  пристойнее,  да и ходить легче - ноги продолжали отекать. Нашлись у
Юры  и  летние  брюки,  гимнастерка  -  все очень короткое, но выстиранное и
заштопанное.  Не  расстался  я  только  со своей задубевшей от тяжкой службы
телогрейкой: предполагалось, что в Москве тепло и я оставлю ее в вагоне.
     На  спине  горбилась  порядочная торба с хлебом. С ним очень повезло. В
те  поры  в  лагере  выпекали  хлеб из американской крупчатки - своей ржаной
муки  не  было,  - и мне выдали три пышные буханки белейшего хлеба, какого я
очень давно не видел.
     Велико   было   искушение  наесться  до  отвала,  но  много  сильнее  -
предостерегающий  голос:  теплый  мягкий хлеб способен убить, внушали врачи,
образно  объясняя  нам,  как  при длительном голодании организм начинает сам
себя  поедать  и  всякие оболочки и кишочки становятся тонки и непрочны, как
папиросная  бумага!  Бог  с ним, со свежим - пусть зачерствеет. И сухим съем
его до последней корки.
     Всего  полчаса  назад  я видел в зоне, как двое из получавших вместе со
мной  хлеб  в  каптерке кандидатов на "волю" стали, едва буханки оказались у
них  в  руках,  тут  же  отрывать  грязными  пальцами  куски и с невероятным
проворством  запихивать  в  рот.  Потесненные  толпящимися  у раздаточного о
мошка,  они  ступили  несколько  шагов  в сторону и присели на бревно, ни на
мгновение не переставая жевать и проглатывать хлеб.
     - Вы  что,  ошалели? - крикнул следивший за ними одним глазом каптер. -
Обожретесь и до станции не дойдете. На месте загнетесь - заворотит кишки.
     Они  словно  не  слышали:  слепо  взглянули  в его сторону и продолжали
жадно  и  торопливо  совать  и  совать  в рот теплый мякиш с похрустывающими
корками.  Совали  с  остановившимися,  невидящими  глазами:  они словно были
обращены  внутрь, напряженно караулили, когда отступит неутолимая несытость,
разойдется  по  всему  телу благодатная удовлетворенность, заглохнет сосущее
ощущение  голода.  На  них было жутко смотреть, но и отвернуться невозможно.
Эти   два  безудержно  наедающихся  бедняка  завораживали,  вызывали  острое
желание  последовать их примеру. Мне захотелось тут же развязать свой мешок,
выхватить  оттуда  буханку, и я уже почти ощущал, как начну уминать и жевать
пахучую сытную массу.
     Вдруг  один  из них выпустил из рук хлеб, со стоном схватился за живот,
скрючился  и  стал  сползать  с  бревна  на  землю. Я поспешил отвернуться и
поплелся на станцию, весь взмокший от переживаний.
     И  думал  по дороге, что вот возвращаюсь снова в мир, уже позабытый, но
наверняка  ощетинившийся  опасностями,  зыбкий  и  обм-анчивый.  Возвращаюсь
ослабевшим  и  безоружным:  если  позади  трясина,  едва  не поглотившая, то
вдереди  -  джунгли.  Устраивание жизни под подозрительным и враждебным оком
власти, в обстановке предательства и зависти.
     Как  лагерное  напутствие  -  последняя ночная сцена. В темноте на меня
набросился   дюжий   санитар,  чтобы  отобрать  висевший  у  меня  на  груди
порядочный  кисет  с махорко". Подаривший мее ее практичный Юра полагал, что
за  длинную  дорогу он пригодится: за цигарку не только кипятку принесут, но
и  меето  посидеть  уступят.  И я, как ни был слаб, стал стойко обороняться,
мертво  уцепился  за  свою  сумочку.  Схватка  затянулась, стали просыпаться
соседи,  зажгли свет, и насильнику пришлось убраться несолоно хлебавши. И на
прощание    мне    все-таки    пришлось    услышать:   "У,   дохляк,   морда
интеллигентская!" На шее и на груди остались ссадины я подтеки.
     На   станции,   кишевшей  освобождающимися  лагерниками,  я  неотступно
караулил свое сокровище..И в пераую ночь в вагоне его у меня украли.


                                   Глава
                                  ДЕВЯТАЯ

                     И возвращаются ветры на круги своя

     Путь  мой  пролег поперек всей России - от Печорской тайги до предгорий
Арарата  -  России  1944  года,  втянутой  в  четвертый  страшный год войны,
притерпевшейся  к  лишениям,  придавленной двойным гнетом войны и произвола,
нашедшего дополнительное оправдание в необходимости военного времени.
     Словно  весь  народ  взялся переезжать с места на место. Битком набитые
вагоны  опаздывающих,  простаивающих  на  запасных  путях  поездов;  кишащие
проезжим  людом  станции и вокзалы; семьи, спящие вповалку на узлах и мешках
в  загаженных  нетопленых  залах  с  полами,  устланными измученным народом.
Ступают,  пробираются  к  дверям и в чудовищно грязные сортиры, балансируя и
не  всегда  находя место, куда поставить ногу между телами. Крики, ругань...
Отпущенные  на  побывки  и  возвращающиеся в часть солдаты; пробирающиеся из
голодной  эвакуации в свои разоренные деревни жители; бабушки, отправившиеся
на  розыски  сирот-внуков; подростки, заблудившиеся во всеобщем переселении;
покинутые   старики   и,   конечно   же,   пропасть   безруких  и  безногих,
"костыльников", как называют инвалидов милиционеры... Нужда, беды, горе...
     Вкраплениями  -  плотные,  справно  одетые, самоуверенно прокладывающие
себе  дорогу  в  толкучке  люди  с  прочно  увязанными тяжелыми чемоданами и
твердыми   лицами.  Скудость  и  нехватки  расплодили  многочисленное  племя
знающих,  где,  что  и  у  кого  достать и куда переправить, чтобы нажиться.
Всюду  комендатуры,  охрана,  патрули:  развернуты внушительные военные силы
против  своих  мирных граждан. А для таких, как я, эшелонами отправляемых на
высылку   и   рассасывающихся   по   дороге  лагерников,  -  летучие  отряды
оперативников.  Они  то и дело прочесывают вагоны, проверяя документы. Их не
обескураживает   никакая  толчея  в  проходах:  все  равно  протиснутся,  не
пропустят никого, наметанным глазом сразу обнаруживают подозрительное.
     Среди  нас  большинство  уголовников.  Их - "социально близких" - легко
отпускают  из  лагеря: для них - зачеты рабочих дней, какие-то амнистии. Они
голодны  и  дерзки:  то  в  одном,  то в другом конце вагона раздаются вопли
обокраденных. Оперативники выслушивают жалобы и проходят дальше.
     Как  я  упоминал,  в  первую  же ночь обокрали и меня: выхватили из-под
головы  торбу  с  хлебом.  Я  спал  на  узкой боковой полке для багажа. Пока
слезал,  расталкивал: "Пропустите, хлеб украли!" - вора и след простыл. Стал
было  заявлять  проходившему  по  вагону  оперативнику...  В  отчаянии снова
улегся на своей полке: нет на свете ни правды, ни милости...
     Но  случилось  невероятное.  Под  утро  - поезд стоял на станции - меня
вызвали  в комендатуру. Я сразу увидел на столе свой мешок. В сторонке стоял
паренек  в  бушлате  -  вор,  безошибочно  определил  я.  Человек  за столом
предложил  перечислить  содержимое  мешка. Пока я называл хлеб, рыбу, теплые
носки,  кружку  с  ложкой, он шарил в нем рукой, удостоверяясь в их наличии.
Потом пододвинул его ко мне:
     - Забирай  и  уходи.  Повезло - все цело, не успели растащить, попались
на другой краже. А ты, парень, отгулял на воле...
     Так  пришлось  и  мне - впервые - воздать хвалу оперативной службе и ее
расторопности!
     А  потом  я  медленно  и  робко  шел  в  толпе,  запрудившей  платформу
московского  вокзала.  У  выхода  стояло  несколько  человек в штатском. Они
пронзительно  зорко  оглядывали  пассажиров,  словно  просвечивали.  На  миг
остановили  взгляд  и  на мне. Мелькнуло - сейчас задержат! - и я чуть ли не
сделал  шаг в их сторону. Но острый взгляд скользнул - и мимо. А вот шедшего
рядом  мужчину  в  пальто  поманили,  стали  о чем-то спрашивать. Он полез в
карман за документом...
     На  вокзальной  площади  гремели  трамваи,  бежали  грузовые  машины  и
"эмки":  за  годы, что меня не было, Москва пересела с лошади на автомобиль.
Красные  огоньки  убегавших  машин  образовали вдалеке, на подьеме к Красным
воротам,  хоровод  мелькавших  в  темноте  точек,  и  мне  чудилось,  что то
загораются  и  гаснут  в  потемках  глаза таинственных инфернальных существ,
подозрительно   и  враждебно  присматривающихся  к  прйшельцу.  Они  как  бы
свидетельствовали  пришествие  новой  эпохи,  покончившей  с вековым укладом
жизни,  еще не полностью подчиненным власти машинных ритмов и скоростей. И я
почувствовал, как много утекло воды, как я отстал от совершившихся перемен.
     Задерживаться   в  Москве  было  рискованно  из-за  вошедших  в  обиход
проверок  жильцов.  Пустивший  к  себе  ночевать  гостя  был  обязан  тотчас
известить   жилищное   управление,   представить   его  документы,  получить
разрешение.  Нарушение  этого порядка грозило немалыми неприятностями и даже
карами.  Было тем более неполитично обращаться с объявлениями о своих связях
со  вчерашним  лагерником. И родственники продержали меня в городе всего два
дня,  да  и  то с тем, чтобы я ночевал в разных местах, не показывался, пока
светло,  на  лестницах  и  не  попадался  на  глааа  соседям... За свиданием
чудились  осложнения. Меня очень деятельно и поспешно снаряжали в дальнейший
путь,  Как  ни бедны все были, как ни обносились, отыскивали одежду и белье,
нашлись даже парусиновые туфли - на .юга они должны были пригодиться.
     Так  пустился  я  в  далекий  путь. Но не по Курской железной дороге, а
через  волжские города. .Ехали бесконечно долго и того дольше повсюду отряди
или едва ползли по только что восстановленным путям.
     Ехали   по  опаленным  войной  полям  с  торнащими  надолбами,  изрытым
траншеями,  мимо  разоренных  станций  и  деревень.  Особой жутью повеяло от
развалин   прежнего   Царицына,   многоверстных  кладбищ  сбитых  самолетов,
сгоревших  танков,  гор  покореженного  металла,  на котором чудилась кровь.
Выглядело,  словно  жи"нь  никогда  не  возродится  после  такого разорения;
уродливые  развалины  с просвечивающими глазницами пустых окон должны навеки
отпугнуть ее отсюда. Любой бугорок земли каяалси могилой.
     Вагоны  медленно  катились  длинные километры; слева от дороги блестели
широкие  и  пустынные  ивлучины  Волги,  мощно и невозмутимо стремившей свои
воды  к  далекому  морю.  Она  также  изливала  их,  когда утвердилось на ее
берегах,   а   потом  пало  Хазарское  царство,  шумели  таборы  кочевников,
основалась  Золотая  Орда;  когда  простерлась  сюда  длань Москвы и мирно и
мерно   протаптывали   бечевники-бурлаки   с  их  будившей  совесть  россиян
пееней-етоном.  Справа  расстилалась  мертвая  степь  -  без  единого  клока
зелени,  -  высились  покинутые  дома  с  пустыми  проемами  окон  и дверей,
корчились   железные   переплеты  взорванных  мостов  и  почерневшие  остовы
сгоревших заводов.
     Я  вглядываюсь в измученное, нездоровое лицо солдата, сидящего на лавке
против  меня.  У  него  охрипший, тусклый голос. Не нужно вслушиваться в его
слова,  чтобы  заключить:  он прошел через величайшие муки и перед глазами у
него  все  еще  стоит  смерть.  И таких - миллионы. И таких, как я, лишенных
возможности  защищать  родную  землю  -  миллионы.  Нас  заперли  в лагерях,
завезли  в  тайгу,  и  мы  пережили  войну  за  сотни и тысячи километров от
фронтов.  Даже  медали  "За  доблестный  труд  во время войны" не оставим мы
своим  детям  и  внукам на память, мы, лишенные права отстаивать Отечество с
оружием  в  руках.  И  отсюда  -  неприятие  отождествления  победы народа с
торжеством  ленинских  заветов,  осуществленных Сталиным. Победа - торжество
народа, вдохновленного любовью к родной земле, а не управляющего им режима.
     Не  виноваты  русские  солдаты  в  том,  что  участвовали  в подавлении
венгерского  восстания  1848 года, штурмовали стены туркестанских крепостей,
покоряли  Кавказ, что были завоевателями и насильниками - мир праху павших в
бесславных  делах  русских  царей!  Однако  в народной памяти не сохранились
имена   героев   взятия   Будапешта,   не   увенчаны   лаврами   сподвижники
генерал-адъютанта Кауфмана...
     Исторические    параллели    помогают   разобраться   в   первопричинах
противоречивых  чувств,  испытываемых  перед  полем Сталинградской битвы или
измученным  лицом  ветерана.  Сердце русского человека обливается кровью при
виде  их, но радость избавления от чужеземного нашествия омрачена торжеством
своих  насильников.  Великие  победы над фашистами сокрушили одного гада, но
позволили  воспрянуть  другому,  укрепить  победой  свою диктатуру, учуять в
перемене  военного  счастья  возможность  безнаказанно продолжать угнетать и
подавлять...  Что  за  мучительная,  чудовищная дилемма! Защита Отечества от
внешнего врага увековечивает власть, разрушившую его историческую основу...
     ...Пока  ехали  по Кубани, по Ставрополью, нас не покидали следы войны,
картины  пожарищ и разорения. И только когда добрались до Каспия и повернули
к  югу,  они  остались  позади.  Изменился и состав пассажиров. В вагоне все
чаще   слышался  нерусский  говор,  места  занимали  кавказцы  в  папахах  и
ноговицах,   подпоясанный  наборными  ремешками,  однако  без  традиционного
кинжала,  отнятого революцией. Вполне мирный народ, едущий с женами в глухих
платках  и  длинных,  до  земли,  сборчатых  юбках, как у цыганок, и все - с
ковровыми  вьючными сумами, из которых достают лаваш с пахучим сыром и молча
сосредоточенно  едят. Но теперь и у меня не пустой стол. На больших станциях
я  иду  к крану за кипятком, завариваю им щепоть чая в эмалированной кружке,
потом,  выложив  из  сумки  разную снедь, не торопясь чаевничаю за столиком,
накрытым  чистым  и  выглаженным  полотенцем.  Мне  все  еще  так внове этот
опрятный  обиход  с  чистыми  салфетками и посудой, а главное, с отступившим
жадным  стремлением  как  можно  скорее  съесть  все доступное, что чаепитие
обращается в милый сердцу обряд.
     На   последних   перегонах   перед   Кировабадом   все  сильнее  гложет
беспокойство  -  не безумие ли ехать в чужой, иноплеменный город, без единой
знакомой  души?  Что-то  не торопились меня приветствовать ореховые рощи, не
манили  к себе обремененные плодами сады! Всюду было голо, даже пустынно,