даже
исключительности,  при достаточно скромной манере держаться; благосклонность
с   еле   проступающим   оттенком   снисходительности;   забота   о  внешнем
благообразии  и  -  вскормленное  вековыми  привычками  себялюбие.  До  чего
простодушно  Яков  Иванович  не спохватывался, что опустошил скромные запасы
простака,   вздумавшего   угостить   его  домашним  печеньем  и  неосторожно
развернувшего   перед   ним  весь  кулек!  Как  искренне  не  замечал,  что,
располагаясь  на  нарах, беспощадно теснит деликатного соседа, придавленного
его генеральским задом!..
     Мой  пан  Феликс,  всю  жизнь  укладывающийся после Angelus'a [Вечерняя
молитва  (лат.)],  и  тут ложится после поверки. Перед этим он, отвернувшись
ото  всех,  долго  стоит в углу на коленях - мы занимали с ним крайние места
на  нарах  у  окна  -  и  читает  про  себя  все полагающиеся молитвы на сон
грядущим.  Уже  просветленный  ими,  желает  мне  спокойной  ночи и засыпает
сразу. А во сне тихонько посапывает и чмокает губами...
     После  перевода в Бутырку я был очень скоро выбран своими сокамерниками
старостой.  Это  накладывало  кое-какие  обязанности  и  наделяло  известной
властью,   сопровождаемой,   как  водится,  привилегиями.  Так,  я  разбирал
конфликты,  назначал  дежурных  уборщиков,  принимал  новичков  и отводил им
место  на  нарах.  И  -  самое главное - служил посредником между коридорным
начальством  и  нашей  братией.  То  есть  Между  двумя враждебными станами,
ведущими  непрекращающуюся  глухую  войну.  Мы  отстаивали  свои  мифические
права,  там придерживались тактики держания нас в страхе и превентивных мер.
Мне  кричали  в  глазок:  "Староста,  почему  шум  после отбоя?", "Староста!
Захотел  в  карцер?  Кто у тебя записку во двор кинул?" Или: "Еще раз увижу,
что  у  тебя в карты играют, не миновать тебе отсидки!"... Я стучал в дверь,
требовал   пятнадцати  минут  прогулки,  взять  в  станционар  припадочного.
Доказывал,  что  ни  карт,  ни  шума,  ни  драки  не  было.  Эти перепалки с
надзирателями сильно укрепляли мой авторитет.
     Перед  сном  я этаким осматривающим свои владения хозяином прохаживался
по  камере  - низкому сводчатому помещению шагов в двадцать длиной. Сплошные
нары,  разделенные проходом шириной в два шага, настелены по прежним царским
подъемным  койкам. Этих коек двенадцать, нас же наталкивалось в камеру около
пятидесяти  человек.  В  горячие  дни  скапливалось и до семидесяти. И тогда
последующий  отлив  до "нормы" был как облегчение. Словно мы начинали дышать
свободнее.
     Некоторое  время  в  нашей  камере находился худой и невзрачный человек
лет  двадцати  шести,  одетый  в  дорогой,  но  сильно  потертый костюм. Его
перевели  сюда  из  внутренней  тюрьмы,  где  он  провел более трех месяцев.
Следствие  по  его делу было закончено. К концу дня он сникал. Неподвижный и
сосредоточенный,  сидел  на  краю  нар.  Чем  позднее становилось, тем более
проступала  его  напряженность.  И  когда  как-то  среди ночи всех разбудили
крики  и  шум  борьбы  в коридоре - кого-то, как объяснил бывалый уголовник,
повели на расстрел, - с ним случился обморок.
     Я  чувствовал,  что  он  ищет, кому рассказать о себе и своих, очевидно
нелегких,  переживаниях.  И  однажды,  в  заключительную  свою инспекционную
прогулку  по  камере,  заговорил  с  ним.  Услышал  я  рассказ  тягостный  и
поучительный...
     На  разные лады рисовались людям возможности, открывшиеся перед ними на
просторе,  усеянном  обломками  разрушенного  мира:  созидай  себе  новый на
освободившемся  месте!  Кто  простодушно  уверовал  в свою миссию устроителя
земного  рая; кому мерещилась свобода, расковавшая угнетенный разум, расцвет
духовных  сил  человека.  Иной  видел  наступление сроков расчета за вековые
обиды,  День  отмщения,  перешедшего  из  рук Провидения в человеческие; тот
возликовал,  полагая,  что  дорвался до вожделенных благ, даваемых властью и
безнаказанностью...
     Леву  революция  застала старшеклассником городского училища в одной из
западных  губерний.  С  отменой  черты  оседлости его. семья переселилась в.
Москву.  Однако  он  не  стал  завершать  образования,  полагая,  что познал
достаточно  для осуществления давно занимавших его мечтаний. "Иные мрежи его
уловляли..."   Щестнадцатцлетний  подросток  сделался,  завсегдатаем  черной
биржи,  свел  знакомства  в банках. И в короткие сроки объединил водруг себя
группу,  или,  называя  вещи  своими  именами,  -  шайку  лиц  со  служебным
положением,  позволявшим  проводить крупные финансовые операции, приносившие
всем  участникам  баснословные  доходы.  Мне  теперь  не  вспомнить,  в  чем
заключались  эти  махинации,  но  я  никак  не  забуду  поразившую  меня  их
элементарную  простоту.  Можно было изымать из кредитных учреждений содидные
суммы так, что никакие ревизии, не могли обнаружить подлога.
     Я  имел  перед собой несомненного финансового гения. Он еще на школьной
скамье  усмотрел в непроницаемой броне государственной валютной системы щели
и  лазейки,  где  не  срабатывали  никакие  контроли.  Правда, то было время
расцвета  нэпа, зарождения торгсинов, валютной биржи и двойного курса денег,
но  все же казалось невероятным, чтобы недоучившийся лодросток придумал, как
отвести  себе из потока, государственных сумм полновесную струю. Да так, что
и  поймать  было  нельзя.  Мой  потенциальный  Фуггер  или Ротшильд говорил,
правда,  что  его "система" была как раз рассчитана на сложность громоздкого
учета,  основанного  на  категорическом  отказе в доверии кому-либо и именно
поэтому обладавшего множеством изъянов.
     - Раньше,  когда  государственный банк под честное слово артельщика или
маклера   отпускал  стотысячные  суммы,  мне  бы  это  дело  не  удалось,  -
признавался  оц.  - Прежнее доверие лучше преграждало путь злоупотреблениям,
чем  сейчас  горы запутанных бухгалтерских документов... Ах, если бы не этот
случай!
     Имел  он в виду поимку на границе одного из своих сообщников. Тот решил
бежать  с  чемоданом  денег  за  рубеж, пока не грянет гроза, которую он, по
поговорке  "сколько  веревочка  ни  вьется...",  считал неизбежной. Пришлось
расколоться:  более  ста тысяч в золоте и долларах - улика чересчур весомая.
Замять  дело  на  ранней  стадии  не  удалось.  Как  объяснял  Лева,  беглец
торговался  и  упустил  момент: надо было сразу поступиться девятью десятыми
суммы - и его бы отпустили!
     Тут   Лева,  вероятно,  ошибался.  Дело  было  слишком  крупным,  чтобы
отделаться   взяткой.   Оно  затрагивало  центральные  финансовые  органы  и
буквально  потрясло  руководителей: Лева рассказывал, что во время следствия
к   нему  приезжали  крупные  чины  из  Наркомфина,  банковские  деятели  и,
почесывая  затылок,  выслушивали  его  объяснения.  Как  бы ни было, великий
финансист остался неразоблаченным: его предали.
     Теперь  он  думал  о  развязке.  О  неизбежной,  не  оставляющей  места
надежде. И все существо его протестовало.
     Лева  знал,  что,  ведя  крупную  и  дерзкую  игру, рискует головой. Но
только  сейчас,  когда  была  позади изнурительная схватка со следователями,
когда  остыл  накал борьбы и незанятому воображению представлялся неминуемый
конец,  в  нем разливался ужас. К ночи он подступал вплотную, брал за горло.
И  чтобы  заглушить  его,  Лева  искал  слов  ободрения,  в  какие мог бы на
мгновение  поверить, собеседника, который бы отвлек от прислушивания к тому,
что происходит в коридоре.
     Прижавшись   ко  мне,  точно  ища  укрытия,  Лева  говорил  вполголоса,
сбивчиво   и  торопливо.  Его  сотрясала  дрожь.  Он  не  мог  справиться  с
прыгающими  губами  и смолкал. Ожидание вызова на казнь, подробности которой
он  узнал  в  тюрьме,  не  отпускало Леву, не давало забыться в разговоре. Я
обнимал  его  за  плечи, старался уверить, что крупные хищения не непременно
ведут  на  эшафот;  говорил,  что  его могут простить, чтобы воспользоваться
необычными  его  способностями,  направив  их  уже на пользу государства. Но
слушал он плохо. Его занимала только тишина за дверью камеры.
     Я  оставлял  его  и  шел  на  свое  место.  Долго не засыпал. Что-то от
страхов  этого  пойманного  мошенника передавалось и мне. Приготовленность к
возможности  быть  приговоренным  к  "вышке"  жила  в  те  времена  в  любом
человеке,  трезво  оценивающем  принципы диктатуры пролетариата, утвердившие
законность  террора,  уничтожения  заложников,  массовых казней. Да и участь
Левы  терзала  воображение,  пусть  он своими руками себе ее уготовил. Он не
был  стяжателем. Деньги сами по себе его не занимали. У него их было намного
меньше,  чем  у  сообщников:  он их расшвыривал и раздаривал. У Левы не было
вкуса  к  тратам  и  приобретательству.  Это  был игрок. Азартный, способный
зарваться,  черпавший  упоение  в  риске.  Быть может, испытывавший гордость
создателя    головокружительных,   неуязвимых   благодаря   строгой   логике
построений  и  комбинаций,  наслаждавшийся вдобавок сознанием единоборства с
махиной целого государства...
     Я  все  взглядывал на жалкую фигурку сокрушенного игрока, продолжавшего
маячить  над  распростертыми,  накрытыми всякой одеждой спящими. Лева не ре"
шалея лечь и был глух к окрикам надзирателя. Он ждал...
     Его  скоро  увели. Однако милостиво: днем. Именно это обстоятельство на
миг  его  обнадежило.  Он сравнительно спокойно собрался и нашел в себе силы
подойти  проститься.  Я  пожал его горячую, влажную руку, избегая смотреть в
побелевшее лицо...


                                   Глава
                                   ВТОРАЯ

                                Я странствую

     Общая  камера не меньше одиночного заключения приучает ух.одить в себя,
в  свой  воображаемый,  мир..  Туда  погружаешься так глубоко, что начинаешь
жить   вымышленной   жизнью.  Отключившись  от  окружающего,  ра.ссудком  и,
сердце.м  дереживаешь  приключения,  уже не подвдастные твоей воде. Это, род
сновидений, но без. их нелепостей и провалов и, как они, бесплодных.
     И  все  же  это - чудесное свойство. Для заключенного - дар Провидения.
Воображай  себе  невозбранно - солнечный мирный край, ласковое море, музыку,
стол,  за  которым дорогие для тебя лица, или трибуну, откуда кто-то - может
быть,   ты  -  неопровержимо  доказывает  гибельность  злых  путей...  Можно
пережить целый роман...
     Быв   потревоженным   и   возвращенным  к  действительности,  я  спешил
вернуться   к  порванной  цепочке  грез.  И  вновь  оживали  знакомые  лица,
прерванные отлучкой разговоры, общения, милые сцены...
     И   когда  позади  уже  накопилось  много  тюрем,  пересылок,  лагерных
землянок  и  бараков,  я  умел  покидать  их в любое время - среди камерного
неспокойства,  на  тюремном дворе, у костра на лесосеке. Я переставал видеть
то,  что  было  перед  глазами, слышать шум и уходил в свои вольные пределы.
Нередко  сочинял  длинные  обращения к человечеству - мне казалось, с каждым
годом  я  могу  сказать  нечто  все более серьезное и нужное, почерпнутое из
познанной изнанки жизни. Я бился над рифмами, низал строки статей.
     Со   временем   все   меньше   заглядывал  в  будущее,  а  обращался  к
воспоминаниям.  Прокручивал  ленту назад, по примеру Аверченко, задерживаясь
на отдельных вехйх.
     В  те  четыре  или  пять  месяцев,  что  я  провел в Бутырской тюрьме в
двадцать  восьмом  году  -  сначала в камере, потом в больничной палате с ее
целительной  тишиной,  покоем  и  малолюдством,  -  меня более всего занимал
первый  год революции, начало его, за которое успело проклюнуться и навсегда
угаснуть столько надежд.

x x x

     1917  год.  Весна.  Я  готовлюсь  поступать  в  университет, и ничто не
занимает  меня  более  записок  Цезаря:  "Gallia  est omnis divisa in partes
tres"  [Галлия  поделена  на  три  части  (лат.)],  -  да  еще  выучиваемых,
зазубриваемых  наизусть "Метаморфоз" Овидия. Я до сих пор могу отбарабанить,
уже  не  помня  смысла  иных  слов:  "In  nova  rert  animus  mutatas dicere
formas"... [Я расскажу о воплощении в новые формы (лат.)]
     Ежедневно  погружаюсь  в дебри латинской грамматики с приходящим ко мне
репетитором,  неулыбчивым и строгим. Он - в неизменной черной паре с высоким
тугим  крахмальным  воротничком.  От него исходит какой-то стойкий запах, не
вполне   подавленный   ароматом   бриолина,  щедро  умастившего  его  гладко
зачесанные  прямые  Волосы.  Мой респектабельный ментор заканчивает духовную
академию  и  всеми помыслами принадлежит теологии. Но латынь любит истово. И
декламирует без конца римских поэтов, восторгаясь "Медными звуками".
     Будущий  богослов  и  меня  заразил  своим  преклонением  перед  языком
"высокой   классики".   Я   с   разгона   учил   и  запоминал  много  больше
требовавшегося  по  программе. Торжественные периоды Цйцероновых обличений и
заклинания   Катона   Старшего  заслоняли  занятия  в  Тенишевском  училище,
последний,  шестнадцатый  семестр  которого я заканчивал. Учился-то я всегда
без  особого рвения - разве по легко дававшимся мне языкам и истории добывал
хорошие  отметки, - тут же вовсе остыл к наукам, далеким героических образов
Древнего Рима.
     Впрочем,  порядка  и  строгостей  уже  не было и в стенах моего модного
училища.  За  считанные  недели  оказались  расшатанными и рушились школьные
устои.  Мы,  старшеклассники, приохочивались митинговать, шлялись по городу,
на  глазах  утрачивавшему  столичный  чин  и  строй.  Резко  обозначилось  и
размежевание   по   сословным   симпатиям:   тогда   еще   только  возникали
представления   о  классовой  розни.  Мы,  школьники,  как-то  инстинктивно,
самотеком  распадались  на  группки,  еще  не враждебно, но уже настороженно
относившиеся друг к другу.
     Тошнее  всех  приходилось монархистам. После трех отречений, оставивших
трон  пустым,  они утратили почву. Мне, прочитавшему гору мемуаров роялистов
и   знавшему   назубок   "Жирондистов"   Ламартина,  мерещились  преданность
низвергнутой  династии,  растоптанные белые лилии, строки гимна:"О Richard,6
mon   roi,  l'univers  t'abandonne..."  [О  Ричард,  мой  король!  Все  тебя
покидают!  (фр).]  Однако подлинные события возвращали на землю - царь и его
брат  отступились,  сложили оружие, не попытались спасти монархию: не смешно
ли было поддерживать в себе настроения шуанов?
     Хотя  все  симпатии  мои принадлежали идее императорской России, я стал
прислушиваться  к  тому,  что  исповедовали  сторонники  ее преобразования в
государство,   управляемое   парламентом,   с   выборами,  всеми  свободами,
гласностью  -  полным  набором атрибутов демократического правления: не то в
республику  по  французскому  образцу,  не  то в конституционную монархию на
аглицкий манер.
     Но  я  был  в  возрасте,  когда  почитаешь  политику  и разговоры о ней
достоянием  взрослых.  У  меня,  помимо  латыни, была пропасть своих забот и
интересов.  И  не  было  чувства причастности и тем более ответственности за
происходящие события...
     Тем  не  менее  я  старался не пропускать вечеров в гостиной родителей,
где  со  времени  февральской революции постоянно бывал давнишний друг моего
отца  Иван  Федорович  Половцов,  волею  случая  оказавшийся  в  самой  гуще
политических  страстей. Он был депутатом Государственной думы. Иначе говоря,
в  числе  тех,  кто  взялся  довести корабль российской государственности до
Учредительного  собрания - мерещившейся впереди благословенной пристани, где
все наладится и устроится на новую чреду столетий.
     И  хотя сам Иван Федорович, можно сказать, лишь носил звание депутата -
он  принадлежал  не  к выборным, а назначенным правительством членам Думы и,
числясь  во  фракции  октябристов,  никогда  не  поднимался  на  трибуну, не
произносил  ни  охранительных,  ни  взрывных  речей,  а  входил  в  какие-то
комиссии  и  подкомиссии,  - сияние его корпорации, олицетворявшей в те поры
чаяния  россиян, распространялось и на него. Мы слушали Ивана Федоровича как
оракула.  Этот  остроумный  светский  человек,  чувствовавший  себя  дома  в
Париже,   переведший  "Сирано  де  Бержерака"  своего  друга  Ростана,  умел
прекрасно  рассказать  салонный  анекдот  про  Керенского,  красочно описать
перепалки  в  Таврическом  дворце,  конфиденциально  сообщить  о готовящихся
серьезных мерах против подрывных элементов, подкупленных Германией.
     В  элегантном сюртуке с шелковыми отворотами, скрадывавшем неказистость
его  фигурки, он стоял у черного, отделанного бронзой и инкрустацией стола -
такие  называли  тогда  дворцовыми, - с чашечкой послеобеденного кофе в руке
и,  чувствуя  себя  в  центре  внимания,  с  видимым  удовольствием  занимал
общество.
     В гостиной были в моде исторические аналогии.
     - Итак,  mon  cher  depute,  - спрашивала моя мать с живым интересом, -
notre  Kerensky,  n'est-il  pas  un  veritable  tribun,  le  Danton de notre
revolution?
     - Pourvu,   Madame,  qu'elle  n'engendre  pas  un  nouveau  Robespierre
[Дорогой депутат.
     - Не подлинный ли трибун наш Керенский? Дантон нашей революции?
     - Лишь бы, сударыня, она не породила нового Робеспьера (ФР)].
     Но  и  сквозь  эту  изящную  салонную  болтовню  и милые сердцу русских
офранцуженных   дворян   аналогии   нет-нет   и  прорывалась  озабоченность,
растерянность.  Пугали  развал  армии,  расправы  с офицерами. Тут - это уже
понималось  -  никакими  чудесами красноречия и историческими сравнениями не
поможешь:  из  глубин,  из  низов  поднималось  страшное,  будившее память о
пережитом  прадедами.  И  это  страшное  было  на  руку  резко  и  вызывающе
объявившей  о  себе кучке отчаянных радикалов с программой, не принимаемой -
увы!  - всерьез теми, кто тогда управлял Россией, зато звучавшей благовестом
пришедшему в движение народу.
     Отец   мой   был   в   то   время   директором   правления  крупнейшего
Русско-Балтийского  завода,  выполнявшего  военные  заказы.  Лишь  ненадолго
появлялся  он  в гостиной из своего кабинета, где работал допоздна. Сведения
отца,  почерпнутые  из  накаленного  заводского котла, докладов промышленных
контрагентов,  встреч в деловых и банковских кругах, из увиденного на фронте
-  оц  более  года  ездил  с  санитарными  поездами  Земского  союза, - мало
походили на приносимые Полрвцовым с думской трибуны.
     - Эти  большевики  не  сидят  сложа  руки, - озабоченно говорил отец, -
агитируют...  Среди  рабочих  И  в  армии их влияние растет, и это благодаря
провозглашаемым   ими   совершенна   невыполнимым,   но   таким   заманчивым
обещаниям,!   Только   малограмотный   народ   можно   тешить  ими:  "Полная
национализация  фабрик и заводов", "Вся земдя - мужикам", "Немедленный мир с
Германией"...  От  таких  слов,  как  от  вина,  кружится  голоца.  Вот их и
сдущают.  Народ  смертельно  устал  от  войны.  Он  готов идти за любым, кто
посулит  немедленную перемену. Все это плоды невежества... Поди втолкуй, что
громкие  заявления  большевиков  -  демагогия,  пустые  фразы, расставляемая
простонародью   ловушка...   Надо  бы,  что  ли,  -  обращался  он  к  Ивану
Федоровичу,  -  чтобы  Дума  организовала комитет по контрпропаганде, где бы
разъяснялись   патриотические   цели   войны,   говорилось   о   реформах  и
преобразованиях, какие утвердит Учредительное собрание....
     К.  впечатлениям  от  этих  разговоров прибавлялись и непосредственные,
полученные вне дома.
     Однажды  машина  отца,  в  которой  его  шофер  отвозил меня с каким-то
поручением,  оказалась  затертой  в  толпе  на  узкой  набережной  Фонтанки.
Остановившийся  лимузин  с двух сторон обтекал плотный поток демонстрантов -
рабочие  куртки,  шинели,  редкие пальто. Чуть приглушенные зыбкой преградой
стенок  машины  людской  ропот,  возгласы  и  крики доносились, как всплески
враждебной  стихии. В стекла то и дело заглядывали, пригнувшись. Вид скромно
сидящего   и,  несомненно,  напуганног