селым, безобидным и вполне невиновным человеком.
     На   перепутье  между  зверофермой  и  кремлем  стоял  древний  скит  с
деревянной  часовней, обращенной в контору лесничества. Там я часто встречал
Аполлона   Леонидовича   Буевского   -   кадрового  военного  топографа.  Он
профессионально  и  красиво  вычерчивал  планы  лесных  кварталов, занимаясь
этим,  как,  вероятно,  и  всем,  что  поручалось  выполнять,  методически и
добросовестно.
     Холодком   веяло   от  всегда  сдержанного  и  педантично-официального,
безукоризненно  воспитанного  Аполлона  Леонидовича.  Был  он  высок,  худ и
подтянут;  правильные  черты  лица, отлично подстриженная бородка, темная, с
небольшой  проседью.  Носил Аполлон Леонидович, как и все лагерники, бушлат,
однако   перешитый,   ладно   пригнанный   к   его  сухой  фигуре  и  только
подчеркивающий  дореволюционную  армейскую  выправку.  В  беличьей  огромной
шапке,  с  планшетом через плечо, в больших теплых перчатках светлой замши и
офицерских  сапогах  он  более  походил  на генштабиста, чем на нашего брата
лагерника.
     Сблизили  нас  собачьи  дела.  Вспомнив, что в родословной одного моего
пойнтера  значился  кобель  некоего  Буевского,  я  спросил  о  нем Аполлона
Леонидовича.  Оказалось,  что  как  раз  он и был этим заводчиком. Это сразу
растопило  лед;  кровные  пойнтеры  были  истинным  увлечением  моего нового
знакомца,  обладавшего  поразительной  осведомленностью  по  этой  части.  И
замелькали  имена  охотников, судей, даты памятных выставок. Мы вскоре нашли
и  общих  знакомых. А дилетантский характер моих познаний в области кровного
собаководства  дал  возможность  Буевскому  взять на себя роль просветителя:
между  нами  установились  отношения  ученика  с  наставником.  Их,  правда,
отчасти  предопределяла  и  значительная  разница в возрасте. Буевский ценил
субординацию,  и  мое почтительное выслушивание его суждений и приговоров на
собачьи  и  охотничьи  темы  было  ему  по  душе. Возражения его раздражали,
однако  всегдашняя выдержка не изменяла и тут: он лишь отчетливее произносил
слова да на щеках выступала легкая краска.
     Так  судьба  столкнула  меня  - впервые столь близко - со стопроцентным
"красным  офицером",  то есть выучеником царских училищ и полковых традиций,
перешедшим  безоговорочно  к  большевикам и служившим им преданно и в полном
соответствии  с  усвоенным кодексом чести. Не берусь определить, было ли для
этих  представителей  прежней замкнутой касты кадровых офицеров, выходцев из
дворянских  семей,  на  самом деле, в глубине души, безразлично - служить ли
императорской   России   или   разношерстным   и  разноплеменным  правителям
"Совдепии",   как   окрестили   большевистскую   Россию   их  однокашники  и
однополчане  за рубежом, но лояльны они были безупречно. До кончиков ногтей.
Воистину - более католики, нежели сам папа!
     Мне  казалось  немыслимым заговорить с Аполлоном Леонидовичем не только
о  тайных  церковных  службах, но и о жестокостях режима, разорении деревни,
даже  передать  анекдот  о  Троцком  или  едкое  высказывание  о кремлевских
правителях,  приписываемое  в те времена Радеку... Никакой критики порядков,
никакого  недовольства!  Трехлетний  лагерный  срок  -  всего недоразумение,
ошибка   мелких  чинов  в  органах,  за  которую  власть  не  несет  никакой
ответственности.
     Сам  Аполлон Леонидович о своем деле никогда ничего не рассказывал, как
не  распространялся  и  о  своей  карьере  в  советское  время.  Но лесничий
Басманов  и  Каплан  знали,  что он занимал высокий пост в военной академии,
был  близок  с  Буденным,  генералом  Каменевым и погорел из-за знакомства с
каким-то   приверженцем   Троцкого.  В  лагерь  Буевский  был  доставлен  со
спецконвоем,  сразу  избавлен от общих работ и определен - по его выбору - в
лесничество.   Басманову   было   предписано  "создать  условия",  а  самому
именитому  зэку  предложено  начальником  лагеря  обращаться  в случае нужды
лично  к  нему,  чем,  кстати, Аполлон Леонидович ни разу не воспользовался.
Жаловаться   или   о   чем-то  просить  было  несовместимо  с  его  чувством
собственного достоинства.
     Общение  наше  с  Буевским  сосредоточилось  вокруг кинологических тем,
милых  сердцу  охотника  рассказов  о  подвигах  наших  любимцев - вислоухих
красно-пегих  пойнтеров, причем я малодушно подтверждал превосходство линий,
идущих от собак... Буевского!
     Забегая  немного  вперед,  скажу, что Буевский благополучно отбыл срок,
поселился  под  Москвой  и до очень преклонного возраста возглавлял какой-то
отдел  в  закрытом  (правительственном!)  охотничьем хозяйстве в Завидове. И
слыл непререкаемым авторитетом среди кинологов и охотоведов.
     И  самые  неопределенные,  платонические разговоры лагерников о побегах
считались  преступными  и  карались  наравне с их подготовкой. Но весна была
весной,  и  никакие  наказания  не  могли пресечь смутных мечтаний о "воле",
поощряемых  видом возникающих из-под осевшего снега темных камней и бугорков
земли,  все шире освобождающихся ото льдов пространств воды, резкими криками
первых  морских птиц. Влажный, потеплевший воздух нес дыхание пробуждающейся
там, на материке, жизни...
     Рассудок  говорил,  что  и  за проливом, на всем просторе страны, жизнь
так  же  угнетена,  что  нет больше ни единой вольной души. Человека, кто бы
мог  по-своему  строить  свою судьбу... И все же неопределенно тянуло вдаль.
Будоражащий  весенний  воздух  возрождал  веру в одолимость придавивших злых
сил, и глотнувшему его нестерпимо хотелось разогнуться, расправить плечи.
     Среди  соловчан  долго ходили слухи о группе морских офицеров, бежавших
с  острова на катере и будто бы счастливо достигших берегов Норвегии. Работа
в  гавани  дала  им  возможность  тайно  подготовить  суденышко. И в один из
непроницаемых  осенних  туманов,  часто  закрывающих  Соловки,  они вышли из
бухты Благополучия в открытое море.
     Я  помню  этот окутанный бесцветной пеленой день, когда в пяти шагах не
видишь  человека,  поднятую  по  всему острову тревогу, вой сирен сторожевых
судов,  невидимо  крейсировавших  у  берегов в поисках беглецов. Мы опасливо
косились  на  бестолково  патрулировавших  кремль настеганных вохровцев, а в
душе ликовали и молились за успех смельчаков.
     Говорили,  что  сначала  они ушли неподалеку - высадились на крохотном,
поросшем  лесом  островке  близ  Соловецкого  архипелага  и,  загрузив катер
камнями,  утопили  его  на  мелководье.  Потом  подняли свою посудину, сняли
двигатель  и уже на парусе, в подходящую лихую погоду, уплыли к горлу Белого
моря и дальше - на свободу.
     Мы  не  могли  знать,  насколько  соответствовали  истине  эти опасливо
передаваемые  подробности,  так  же  как  и  легенды  о  надписях  кровью на
бревнах,   грузившихся   заключенными  на  иностранные  корабли  в  Кеми,  о
беглецах,  спрятавшихся  в  трюмах,  но  и  они  поддерживали в нас какие-то
смутные  надежды.  Я же всегда про себя думал, что побег в пределы Советской
страны  -  не  для  мен-я.  И  не  только  из-за того, что бежали за редкими
исключениями   уголовники,  в  биографии  которых  побег  был  всего-навсего
пустяшным  приключением,  грозившим,  на  худой конец, фиктивной прибавкой к
сроку,  а  для  пятьдесят  восьмой  он  влек за собой расстрел ("вооруженный
побег  с  целью  поднять  восстание"),  - но потому, что отдавал себе отчет,
насколько  не  приспособлен  -  по внешности своей и свойствам характера - к
подпольной  жизни.  Не  мог  я  представить  себя  живущим под чужим именем,
добывающим фальшивый паспорт, надевающим личину.
     Другое  дело - побег за границу! Он виделся мне желанным исходом. И чем
больше  ковалось  искусственных  обручей,  назначенных спаять патриотические
чувства  с преданностью интересам партии, чем грубее вдалбливались лозунги о
нераздельности   "партии   и  народа",  о  тождественности  коммунистических
идеалов  с  национальными чаяниями россиян, тем резче и отчетливее ощущалась
мною  пропасть  между ними. И крепло чувство освобождения любого русского от
какой-либо солидарности с судьбами и благополучием режима.
     В   те   годы   уже  сделалась  очевидной  полная  подмена  пресловутой
разрекламированной  "власти  Советов"  (да  и существовала ли она когда, эта
власть,   кроме   как   в   демагогических   лозунгах?)  властью  -  вернее,
самовластием  -  партийных  боссов  и  райкомов. Настолько, что чем успешнее
укрепляла   свои   позиции  власть,  тем  горше  и  безнадежнее  становилось
положение  народа,  одураченного  и  закрепощенного,  тем  глубже хоронились
надежды на возрождение и расцвет России.
     Бывая  у  муксалмских  рыбаков,  я  все  приглядывался к порядку охраны
лодок,  прикидывал,  как  можно  бы  ими воспользоваться. Затевал разговор с
поморами,  стараясь вызнать побольше о плавании в открытом море, о свойствах
их  карбасов,  как  бы  интересуясь  степенью опасности промысла, потребными
мужеством  и  умением.  И  невзначай узнанное пересказывал своим махновцам -
перевозя  с  ними  на лодке фураж, пиля дрова под открытым небом, когда была
уверенность, что нет чужих ушей.
     Зерно  сеялось в благоприятную почву. По некоторым намекам и замечаниям
я  понял,  что  и в моих товарищах зреет решимость "спытать счастья". Терять
им  в самом деле было нечего - впереди оставались восемь лет "особо строгого
режима".   Да  и  мне  предстояло  "сгнить  в  лагерях",  по  запомнившемуся
выражению  московского  следователя...  И  ни  разу  не  назвав  друг  другу
конечную  цель,  не договорившись прямо ни о чем, мы все трое вскоре ощутили
себя  связанными  общим планом. Я окончательно в него уверовал, когда узнал,
что один из махновцев прослужил несколько лет на флоте.
     Итак,  надо  дождаться - дело было в начале лета - осенних темных ночей
с  устойчивым южным ветром и "тикать" под парусом на простой рыбачьей лодке.
Мы  уже  знали,  что  эти  посудины  устойчивы,  что  в  волну  парус  имеет
преимущества  перед  винтом, что в море обнаружить такую лодку не легче, чем
иголку  в  стогу  сена...  Наметили будущий тайник, где складывать запасы. В
лесничестве   были  буссоли,  и  добыть  одну  из  них  казалось  мне  делом
нетрудным.  Друзья  мои приметили на складе рулоны тонкого брезента, вполне,
как  мы  решили,  пригодного  для  паруса.  И к середине лета мы уже не были
хозяевами  своих  поступков,  а очутились во власти затеянного. Подхваченные
не  зависящей  более  от  нас  силой или инерцией, мы станем делать все, как
наметили, и, коль понадобится, пойдем напролом.
     Как   раз  тогда  неподалеку  от  зверофермы  начали  добывать  морскую
капусту,  которую  наравне  с  соей,  кроликами  и  прочей ерундой возвели в
ключевой  продукт,  призванный  поднять  благосостояние советских граждан на
невиданную  высоту,  -  и лодки оставлялись на берегу под охраной паренька с
винтовкой.   Это  обстоятельство  значительно  облегчало  выполнение  нашего
замысла:  ведь  не  столь  рискованным и трудным казался нам захват рыбачьей
лодки  в  Муксалме,  как  восьмикилометровый  путь туда, особенно участок по
проглядываемой  отовсюду  длинной  дамбе.  Теперь  же  лодка  была  от нас в
двадцати  минутах хода, вдобавок по лесу. Иначе говоря, мы могли сразу после
вечерней  поверки  оказаться  на  берегу губы. Таков был ненадежный трамплин
для  более  или  менее  несбыточных планов, занимавших воображение, дававших
пищу для мечтаний. Облегчавших существование...
     В  минувшую  страшную  тифозную  зиму  перемерло  столько народу, что и
несколько  измучивших  нас  генеральных поверок перед открытием навигации не
могли  привести  в  порядок списки заключенных. Нас вновь и вновь выводили в
поле,  выстраивали,  перекликали,  сверяли  с данными формуляров, сбивались,
начинали  сызнова,  пересчитывали  по  другому  методу...  Да так точно и не
установили,  сколько  же  народу  и  кто  именно  помер. Особенно путались с
толпами  не  знавших  русского  языка  выживших  южан  -  тюрками, узбеками,
калмыками,  бесконечными  "оглы"  и  "али".  Неразберихой ловко пользовались
бывалые  преступники.  Начальству  ничего не оставалось, как туже подвинтить
гайки:  устрожить  режим  выглядело  лучшим  способом покончить с путаницей.
Точно именно зэки были повинны в косившем их средневековом море.
     В  лагере  даже  разумные  и нужные меры обращаются в лишние тяготы для
заключенного:   то  дрогнешь  в  бесконечной  очереди  в  баню  и  надеваешь
стираное,  но невысушенное белье; то получаешь "кандей" (карцер) за отросшие
волосы,  а  стригаля,  наглого урку с грязными, потными руками, в засаленном
халате  и  с  тупой  машинкой-мучительницей, не дождешься... Но воздвигались
еще  и  еще  новые утеснения, вводились дополнительные наказания и все более
поощрялись   "социально   близкие".   Иные   ретивые  начальники  откровенно
натравливали их на "контру".
     Началась  разгрузка  Соловков:  зэков  вывозили  большими  партиями  на
материк,  оставляя  преимущественно большесрочников и "особо опасных" врагов
народа.  Новых  этапов  почти  не  поступало. Тысячи и тысячи заключенных на
острове  нечем  было  занять, тогда как в середине тридцатых годов ГУЛАГ уже
бойко,  на  широкую  ногу,  торговал ими. Термин "запродать" специалиста ли,
партию  работяг  -  сделался  обиходным- Растузив-шийся подрядчик подбирал -
"Будьте  покойны,  товар  будет  первый  сорт!"  -  здоровяков  с  лошадиной
категорией  для  развертывания  работ  на  Вайгаче,  в  тундре, брал на себя
крупные  поставки  леса,  обеспечивал стройки страны - включая и столичные -
рабочей   силой.   Запроданных  зэков  перекрестили  в  героев-комсомольцев,
бросившихся по зову партии возводить "стройки коммунизма"!
     Думаю,  что никто из перемалываемых тогда в жерновах ГУЛАГа не вспомнит
без  омерзения  книги, брошюры и статьи, славившие "перековку трудом". И тот
же   Пришвин,  опубликовавший  "Государеву  дорогу",  одной  этой  лакейской
стряпней  перечеркнул свою репутацию честного писателя-гуманиста, славившего
жизнь!
     Я  был на Соловках, когда туда привозили Горького. Раздувшимся от спеси
(еще  бы! под него одного подали корабль, водили под руки, окружили почетной
свитой),  прошелся  он по дорожке возле Управления. Глядел только в сторону,
на  какую  ему  указывали,  беседовал с чекистами, обряженными в новехонькие
арестантские  одежки,  заходил  в  казармы  вохровцев,  откуда только-только
успели вынести стойки с винтовками и удалить красноармейцев... И восхвалил!
     В  версте  от  того  места,  где  Горький  с  упоением  разыгрывал роль
знатного  туриста  и пускал слезу, умиляясь людям, посвятившим себя гуманной
миссии  перевоспитания  трудом  заблудших  жертв пережитков капитализма, - в
версте  оттуда,  по  прямой,  озверевшие  надсмотрщики били наотмашь палками
впряженных  по  восьми  и  десяти  в  груженные  долготьем сани истерзанных,
изможденных  штрафников  -  польских  военных. На них по чернотропу вывозили
дрова. Содержали поляков особенно бесчеловечно.
     Много  позднее  я  смотрел  фильм  о  Соловках, листал иллюстрированный
альбом   поездки   по   Беломорканалу  целого  букета  славнейших  советских
писателей  -  были  там,  помнится,  заклейменный  Буниным  Алешка  Толстой,
Панферов,  Зощенко, прожженный Никулин, болтливый эрудит всеядный Шкловский,
еще  кто-то...  Разумеется,  я  возмущался, клял "продажных сук" (да простят
мне  это  "блатное" словечко, особенно возмутительное именно потому, что нет
как  раз  более  верных  и  преданных  существ, чем наши четвероногие песики
обоих  полов!),  пока  трезво  не  взглянул  на это, как на одну из граней -
пусть  более  резкую и красно-речивую - всеобщей, последовательно проводимой
системы   глобальной   лживой   информации,   обмана  общественного  мнения.
Беззастенчивой  выдачи  белого за черное. В восхвалении лагерной мясорубки и
каждении  ее  заправилам не было ничего исключительного, выходящего из ряда.
Не  приходилось  ли  мне  в  землянке  лесного  лагпункта  читать  в газете,
случайно  попавшей  в  черные  от въевшейся смолы руки, отповедь "зарубежным
клеветникам",  выдумавшим  какой-то "принудительный труд" в Советском Союзе?
Узнавая  про  выступления советских эмиссаров типа Ильи Эренбурга, с пафосом
обелявших  на  международных  форумах  наших закусивших уд"ла насильников, я
испытывал  бессильный  гнев, ужас, подобный тому, какой охватывает в тяжелом
сне,  когда  не  можешь крикнуть, вмешаться, позвать, а только немо шевелишь
губами!
     Эти  строки  я  нишу спустя более сорока лет после описываемых событий,
когда  весь  мир прочел - если и не сумел оценить - "Архипелаг ГУЛАГ", когда
за  рубежом  составились  целые библиотеки о сталинских временах и советских
порядках,  и  потому  не  тщусь рассказать что-нибудь новое, о чем бы уже не
знали.  Но  едва  ли  можно  переборщить,  множа  примеры  лжи  и лицемерия,
возведенные  в  официальную  доктрину,  затрагивающих решительно все области
информации  - будь то успеваемость школьников, отчет о выставке, сведения об
авиационных  катастрофах,  репортаж  о  путине,  работе  БАМа  и тем более о
деликатных  материях  международной политики, отзывах зарубежной печати и т.
п.
     Оболгано  и  фальсифицировано  прошлое,  искажено  настоящее, брехня по
всякому  поводу сопровождает "простого советского человека" от детского сада
до  крематория.  И  если  в  тридцатые годы репродукторы повторяли бессчетно
"жить  стало  лучше, жить стало веселее" в опустошенных голодом деревнях, то
схема эта сохранялась в несколько подновленном виде.
     Ах,  как  мы  негодуем  и  гремим  по поводу западных судей, мирволящих
"военным  преступникам",  клеймим  позором  всякие хунты, обличаем, словно у
нас  не  доживают  век  в  почете  и довольстве ветераны преступлений против
человечества,  словно  не  к  нам,  может  быть  в первую очередь, относится
поговорка   "чья   бы   корова   мычала",  не  мы  мутим  и  мутим,  видя  в
соперничествах  и  конфликтах  возможность  ослабить соперников, столкнув их
друг с другом...
     Инерция,  разбег  лживой  информации  столь  сильны,  срослись  с нашей
системой,  что  сосуществуют  с  приемниками, передающими сведения "Немецкой
волны",  "Голоса  Америки",  Би-би-си,  приглушенно  -  станции "Свобода", -
сведения,  которые  позволяют  нам  сравнивать и судить, узнавать то, что от
нас  скрывается,  в  том  числе  и о делах в нашей стране. Казалось бы, пора
переменить  пластинку,  ну  хотя  бы  вскользь обмолвиться об известных даже
советским  школьникам  систематических  закупках  зерна  в  США  и Канаде, о
торговле  оружием,  о  воздушных  катастрофах  и жертвах стихийных бедствий,
процедить   сквозь   зубы   частичку   правды,  коли  она  стала  достоянием
гласности...
     Однако  нет.  С тупым упорством и застарелой, одеревеневшей косностью у
нас  продолжали  выдавать  желаемое за действительность, выхолащивать всякое
сообщение,  лицемерить, лгать и лгать, беззастенчиво, по всякому поводу... В
этом  - не только маразм системы, последствия выветрившихся, износившихся от
употребления  всуе  ложных  доктрин,  импотентность остаревших лидеров, пуще
всего  -  как  те  пролежавшие  века  в  курганах горшки, что рассыпаются на
черепки,  будучи  выставленными  на  воздух,  -  боящихся перемен, малейшего
свежего  дуновения.  Досуха  иссякший  дар созидания! В этом - и оправдавший
себя,  унаследованный  принцип  не  ставить  ни в грош народ и его интересы,
привычка  к  безгласности наглухо взнузданных масс: промолчат, проглотят, не
пикнут!  И  потому незачем к ним и новым временам приспосабливаться, идти на
риск перемен, переоценок...
     Где   найти  философов,  знатоков  человеческой  психологии,  способных
объяснить,  как это миллионы людей и зная, что они живут беднее, бесправнее,
ущемленнее  своих  современников  в  большинстве  других  стран,  продолжают