стенах  этой  советской  больницы  принимались  как  должное.
Искусство,  прославившее  хирурга,  служило  надежным  заслоном:  всесильное
ведомство  следило,  чтобы  преосвященного  не  утесняли. Пусть себе тешится
крестами  да  поклонами,  бормочет молитвы, лишь бы, когда припечет, был под
рукой - хирург-волшебник.
     В   городе   не  осталось  ни  одной  церкви.  Был  взорван  собор.  На
богослужения  приходилось  идти  далеко  за город, в кладбищенскую церковку,
вот  преосвященный и брал меня иногда с собой. Служить ему было запрещено, и
на  службах  он  присутствовал  наравне  с прочими мирянами. Даже никогда не
заходил в алтарь, а стоял в глубине церкви, налево от входа с паперти.
     - Мне-то  ничего не сделают, даже не скажут, если я и постою у престола
или  служить  вздумаю,  -  говорил  владыка.  - А вот настоятелю, церковному
совету  достанется:  расправятся,  чтобы другим неповадно было. Меня терпят,
но  смотрят  зорко  - не возьмет ли кто с меня пример? И горе обличенному! А
мне  каково? Знать, что служишь привадой охотнику? Я окружен агентами. Вот и
рад, когда ко мне приходят, и страшусь. Не за себя, конечно...
     Тогда  еще  свежи  были  мои  впечатления от двухкратного пребывания на
Соловках.   О   встреченных   там   епископах  и  священниках  владыка  Лука
расспрашивал с пристрастием.
     - Говорите,  "Столп  и утверждение истин"? Уж не отец ли это Павел?.. -
Владыка  спрашивал  о  Павле  Флоренском,  начавшем  в те годы свой крестный
путь.
     - Если  это  он,  то  вам  повезло.  Общение  с  ним - веха всей жизни.
Поверьте,  биографию,  всякое  слово  отца  Павла  будут  воспроизводить  по
крупинкам...  И  у  потомков  он  займет  место  наравне  с наиболее чтимыми
наставниками  в  вере. Не забудутся и его математические труды. Это человек,
отмеченный Божьим перстом.
     ...В  сквере у подножия соловецких соборов собирались в свободный час и
погожее  время обитатели соседних рот, более всего сторожевой, где было одно
заключенное  духовенство.  Сиживал там и я с отцом Михаилом Митроцким. И вот
к  нему-то однажды подошел человек в летней светлой рясе и монашеском поясе,
с небольшой темной бородкой в в очках.
     У  подошедшего была в руках книга "Столп и утверждение истины". О ней и
зашел  у  них  разговор  с  отцом Михаилом. Вернее, продолжился. Насколько я
уловил,  они  обсуждали  доступность  изложения  для  рядового  читателя.  В
священнике   Митроцком  говорил  политический  деятель,  озабоченный  земным
устройством  церкви,  ее  положением  в государстве: книга должна наставлять
верующих, ободрять и во времена гонений вооружать для противостояния.
     Был  ли  виденный  мною  иеромонах отцом Павлом Флоренским, ненадолго к
нам  на остров при лагерных бестолковых перебросках заброшенным - до сих пор
не знаю! Но портретное сходство несомненно.
     Кладбищенская  церковь  на окраине Архангельска всегда полна. Молящиеся
-  в  большинстве  те же измученные, придавленные безысходностью, разоренные
крестьяне,  что  и на городских улицах. Самые отчаявшиеся лепятся к паперти,
хотя  на кого было рассчитывать? Попросту паперть храма остается по традиции
местом,  где  подается  помощь. Вот и простаивают тут, даже не взглядывая на
проходящих.  Но  у  владыки  всегда  припасен  кулек  с  едой. Раздать ее он
поручает монашке, прислуживающей в храме.
     И  как  ни  убога  была эта старенькая церквушка с облезлыми главками и
закопченными  сводами, она, как Онуфриевская церковь на Соловках, оставалась
символом,  маяком,  возвышающимся  над  жалкой,  бесправной  жизнью. Светит,
несмотря  ни  на  что...  И  я  вот, иду открыто по улице бок о бок с князем
церкви.  Пусть  всвер-ливаются в нас острые прищуры глаз, строчатся доносы -
ив  этом  лилипутском  вызове  кодексу  советского правильного человека есть
несомненная  крупица  утверждения, способная стать кому-то примером, кому-то
ободрением...
     - Вы,  оказывается,  клерикал,  клерикал...  -  тоненько давится смехом
Степан   Аркадьевич,  пряча  бегающие  глазки  и  шутливым  тоном  прикрывая
настороженное  ожидание  ответа.  Мы  на  днях разминулись с ним на улице: я
возвращался   с   Войно-Ясенецким   с   погоста   -   Сыромятников   шел  по
противоположному  тротуару  с завхозом института, ссыльным пожилым евреем из
Гомеля. Я заметил жест, каким тот указал на нас своему принципалу.
     Минута колебания, и:
     - Познакомитесь,  как я, с язвой желудка, так будете льнуть к медикусам
поискуснее,  - парирую я, не отводя от него пристального взгляда. Не дам ему
залезть в душу, коснуться заветного.
     Я  отдаю  ему очередное письмо к брату и желаю благополучной дороги - с
некоторых  пор  сей  муж  загодя  уведомляет  меня  о  своих командировках в
Москву,
     В  самом  покойном  кресле,  возле  натопленной  голландки, у накрытого
чайного  стола  сидит  почтенный  по  летам  и почетный по званию гость мой,
контр-адмирал  Карцев  -  некогда  боевой  моряк, потом многолетний директор
Морского  корпуса.  В  другом  кресле,  подальше от ласкового кафеля, - дядя
Алеша,  благодаря  которому  такие  "гостьбы", как говорят архангелогородцы,
устраиваются  нами  по воскресеньям. Мы подолгу сидим у самовара, расходимся
под вечер, думаем, что вот - завелась у нас зыбкая традиция.
     Началось  с  того,  что  дядя  сводил  меня к старому моряку, жившему у
соломбальского   пильщика   в   отгороженном   переборкой   закутке.   Потом
встречаться стали у меня.
     В  отношениях  Данилова  с  Карцевым  проступало  различие  в чинах - и
вообще-то  подтянутый,  дядя Алеша в обращении к адмиралу слегка подчеркивал
свою  внимательность,  -  но  более  всего  проглядывала  в них тесная связь
товарищей  по  оружию. Все офицеры императорского российского флота, знавшие
друг  друга если не лично, то по именам, были - традициями и воспоминанием -
спаяны в единое братство.
     ...В  Петербурге  по  воскресеньям  у  нас собиралась молодежь - разные
двоюродные  и  троюродные,  их  друзья и однокашники из кадетских и Морского
корпусов,  из юнкерских училищ. Гардемарины рассказывали были и небылицы про
Лонгобарда  -  своего  начальника  Карцева,  обладателя  знаменитой  длинной
бороды клином, называемой в просторечии козлиной...
     Само  собой,  адмирал знал всех прошлых и нынешних Лазаревых, и меня не
сразу,  но  признал.  Пришлось для этого воскрешать уже неправдоподобную мою
петербургскую жизнь.
     ...На  званых  обедах у отца нашего с Всеволодом школьного друга Олега,
сенатора  Алексея  Николаевича  Харузина,  неизменно  присутствовал  адмирал
Григорович,  морской министр, и его зять контр-адмирал Карцев. В конце стола
скромно  сидели и мы с Всеволодом, еще в матросках и коротких штанишках. При
наступавших паузах в общих разговорах взрослые снисходили до нас.
     - В  самом  деле,  что  же это их не отдали в Морской корпус? Как-никак
правнуки  Михаила  Петровича  Лазарева... это, знаете, даже в некотором роде
обязывает,  -  очень  значительно  изрекал  Григорович,  поглядывая  на  нас
откуда-то сверху - он был громадного роста - из гущины сверкающих эполет.
     - Они  с моим сыном в Тенишевском училище, - несколько нараспев и томно
заступалась  за  нас  с  другого  конца  стола  хозяйка  Наталья Васильевна,
урожденная   фон   дер   Ховен   и   потому  державшаяся  в  высшей  степени
аристократично. - Там прекрасные педагоги...
     - Да,  но служба на флоте... И они так друг на друга похожи... Было бы,
знаете  ли,  очень  эффектно - в морских мундирах, оба вместе на смотрах или
караулах во дворце...
     Донятые  затянувшимся  вниманием,  мы  смущенно  лепечем, что оба носим
очки и не годимся в морскую службу.
     - А  они,  вероятно,  дальтоники, - догадывается Лонгобард. - Это когда
цвета  путают...  Я  вот  сейчас  проверю:  скажи-ка  ты,  - указывает он на
Всеволода,  -  какого  это цвета? - и подносит белую пухлую руку к орденской
ленте.
     - Да нет, адмирал, они близоруки, вдаль плохо видят...
     Еле  живыми,  взмокшими  от  смущения  оставляли  нас  эти  непривычные
втягивания   в   разговоры   взрослых   за   столом:   тогдашнее  воспитание
предписывало сидеть чинно и немо. ,
     ...Говоря  о своих питомцах, старый адмирал не удерживается от слез. Мы
по  крохам  перебираем с ним корпусные истории, вспоминаем имена. Однако это
вскоре   становится   тягостным:  большинство  бывших  гардемаринов  сгинули
невесть  где в смуте, длинны списки расстрелянных... Тут в разговор вступает
дядя  Алеша  и  переходит  на неиссякаемую тему: моряки погружаются в разбор
операций русско-японской войны.
     Примерно  в  те годы вышла книга Новикова-Прибоя "Цусима". Каждый абзац
ее  старые моряки, досконально знавшие все подробности настоящей, не книжной
Цусимы,  обсуждали  подолгу.  Рассказывалось  в  книге  об  их  сослуживцах,
друзьях,  с  которыми  стояли  на  палубах  одних  и  тех же кораблей. И они
придирчиво  сверяли  свои  оценки  с  характеристиками  бывшего  баталера. И
отдавали  ему  должное.  Описывал  он  верно  и  честно,  но  видел все, как
заключили  оба  бывших  штаб-офицера,  с  "нижней  палубы".  В  их устах это
означало "узко", с предвзятых позиций.
     Они  знали все, о чем так беспощадно поведал Новиков: просчеты и ошибки
русского   морского   командования,   трусливость   и   нераспорядительность
отдельных   лиц,   нарушения   присяги...   Когда-то   это   внушило  и  им,
потомственным    слугам    престола,   сомнение   в   способности   царского
правительства  управлять  Россией.  И им мерещились какие-то конституционные
перемены,  несшие избавление от всесилия бездарных великих князей... Да мало
ли  что  пришло  в  голову  и открылось глазам кадровых военных, потрясенных
бесславным поражением русского оружия!
     Уют  и  покой тихой комнаты, воспоминания, переносившие в перечеркнутое
вчера,  оживляли  моих  гостей.  И  минута,  когда  надо  было подниматься и
уходить,  всегда отмечалась резким спадом настроения. Мы возвращались в свои
ссыльные  будни.  Становились  тем,  чем  были  в  действительности:  вполне
бесправными,  не  знающими,  что  с  нами  произойдет в следующие мгновения,
приученными,  но не привыкшими к мысли о возможности пасть жертвой внезапной
расправы.  Диктатура  и  террор караулили нас неусыпно, и мы об этом никогда
не забывали. Вот разве так, погрузившись в умершее...
     Я  выходил  проводить  Карцева  до  остановки  трамвая,  и мы прощались
молчаливо и печально. Придется ли собраться снова?

x x x

     ...Тянулись  дни  и  недели,  складывались  в  месяцы и годы. И вот уже
позади  значительная  часть моего пятилетнего срока. Завершится текущий 1935
год,  и можно будет считать на месяцы. И, устыжая себя за загадывание вперед
-  будто  нам дано своим будущим распоряжаться! - я все же строил планы. Еще
не  близок сорокалетний рубеж, пройденное вселяет уверенность, что "есть еще
порох  в  пороховницах"  и  можно  уповать  на  свои  силы.  Да  и отнюдь не
пропащими  были  "годы  странствий":  сколько  легло  на  душу  впечатлений,
помогающих  разбираться  в  жизни  и  видеть ее истинные блага. Сколько было
встречено  людей  -  и  каких!  Я  смутно  рисовался себе вооруженным пером,
бичующим  ложь и зло, самоуверенно полагая, что опыт поможет мне разоблачить
их.
     В  Архангельске  я  до  известной степени обжился. Попривыкли и ко мне.
Появилось  много  знакомых.  Помимо упомянутых москвичей, вынужденно ставших
архангелогородцами, нашлись и местные жители, не чуравшиеся ссыльных.
     С  профессором АЛТИ Вениамином Ивановичем Лебедевым мы ездили на охоту.
В  его  продуманно  приспособленной  для  кочевок лодке мы по нескольку дней
проводили  среди  бесчисленных  островков  и проток устья Двины. Я не имел с
ним  дела  в  институте,  он там даже как будто избегал встреч со мной - тем
удивительнее  было  внимание  его  ко мне вне его стен. Вениамин Иванович не
только  доставал  мне  ружье с припасом, но и не допускал "вхождения в долю"
по  расходам,  был  предупредителен,  заботлив  и  мягок.  Под  конец нашего
знакомства  он  признался,  что  я  напоминаю  ему  сына, погибшего на юге в
гражданскую  войну. И сам он - "Только, ради Бога, это между нами!" - бывший
преподаватель  Первого  кадетского  корпуса  в  Петербурге, где, кстати, был
директором  муж моей тетки генерал Рудановский... Были тут глубоко затаенная
трагедия и нужда вечно носить маску.
     Даже  удивительно,  как подробно запомнилось это мимолетное знакомство.
Лебедев...  Как живой стоит: узкоплечий, с коротко подстриженными рыжеватыми
жесткими  усиками  на  сухом,  морщинистом  лиице. А за ним - другие. Еще...
еще...  Словно  выходят  на  смотр  из  усыпальниц  памяти.  Но  не сплошной
вереницей,  а  прерывистым  пунктиром.  Разрозненные  штрихи,  случайные, не
всегда  значительные  и  иеизвестно  почему  запечатлевшиеся... И все же эти
клочки  и  обрывки  заполняют  ячеи  того  большого и смутного целого, каким
лежит в нашей памяти прошлое, в общем-то мертвое...
     Уже  далеко за полночь меня будит осторожный настойчивый стук в окошко.
Ошибиться  нельзя  -  так  стучать способен только воспитанный человек. И я,
недоумевая,   но   безо   всякого  страха  выхожу  в  сени  отпереть  дверь.
Оказывается   -   Андрей  Гадон,  случайный  и  неблизкий  знакомый,  бывший
петербуржец,  заканчивающий  здесь  трехлетнюю  ссылку.  Он  возбужден более
обычного  -  нервно  жестикулирует,  путано  объясняет, извиняется за ночное
вторжение:
     - Мне  было  необходимо вас увидеть... Откладывать больше нельзя. Пусть
дерзко,  вы  говорите,  сумасбродно.  Но  только так есть шансы. Надо ловить
случай... ночь... ни зги... отвязать лодку. Ведь только доплыть до судна...
     Давно  вынашиваемым  планом  бегства за границу Гадон делился со мной и
прежде,  и  я знал, что рано или поздно он попытается его осуществить. Он не
мог не бежать от себя, от своего прошлого.
     Революция,  сокрушившая  его  военную гвардейскую семью, застала Андрея
кадетиком,  кажется,  пажеского  корпуса.  Ни  знаний,  ни твердых устоев...
Вкривь  и  вкось  усвоенный  "кодекс  чести": нельзя показаться на улице без
перчаток,  нести  покупку, унизительно работать; доблестно кутить, прожигать
жизнь...  И  юноша,  едва  возобновились  рестораны и ночные клубы, сделался
крупье.  Шальные  деньги,  чадная  обстановка  -  все,  что  нужно, чтобы не
замечать  окружающее.  Но  и  цена  за  это  платится немалая: пришлось дать
подписку - сделаться сексотом.
     Поначалу  это  не  очень  тревожило  совесть:  подумаешь  -  сообщить о
крупной  игре  зарвавшегося  жида-нэпмана,  воротилы треста, о зачастившем в
клуб  кассире  Госбанка!  Туда  им и дорога... Когда же потребовали сведений
более  деликатного  свойства, Андрей заартачился. И оказался в ссылке. И тут
пришло прозрение. Стала мерзкой прежняя жизнь, замучила совесть.
     - Это  ребячество,  Андрей.  Пусть вы даже пришвартуетесь к иностранцу,
привлечете  внимание  вахтенного.  Вас  поднимут  на палубу, порасспросят и,
сдадут  первому  подвернувшемуся  пограничнику.  Были  случаи.  Бежать  надо
хитрее,  поверьте.  Покайтесь  в  своей  слабости,  пообещайте исправиться и
устройтесь  куда-нибудь  во Внешторг, а лучше всего - матросом на судно... А
сейчас ступайте домой отдохнуть, успокоиться. Я вас провожу...
     Он  шел рядом со мной - невысокий, все еще плотный; полувоенная фуражка
надвинута   на   лоб,   воротник  дешевенького  плаща  поднят.  Было  что-то
хлыщеватое  в  походке,  в глубоко засунутых в карманы руках, напоминающее о
сомнительном  лоске  клубной  профессии.  И  со  своими аккуратными усиками,
тонкими  чертами  отечного  породистого  лица,  манерой  надменно  щуриться,
опустившийся   и,   несомненно,   больной,  он  выглядел  призраком  старого
петербургского мира.
     И  все-таки  Гадон  вскоре  исчез - как в воду канул. Я и по сей день в
неведении о его судьбе.
     ...Вглядываюсь  в  заострившиеся  черты  моего  удивительного  Васи. Он
лежит  без  сознания  на  убогой  больничной  койке,  застеленной  нищенским
бельем,  с  набитой  комковатым  сеном  подушкой.  И  уже не встает: затихли
судороги,  расслабились мышцы. Так бывает, когда менингит сделал свое дело -
разрушил  в  организме нервную его основу. И дышит теперь Вася ровно - перед
концом.
     За  те  месяцы, что Вася простолярничал в макетной мастерской, я к нему
привязался.  Мне  нестерпимо  жаль  этого  паренька, так и не выбравшегося с
обочин  жизни.  Детство в северной деревушке, в конец разоренной гражданской
войной   и   коллективизацией,   сгинувший  в  раскулачивание  отец,  раннее
сиротство  и  жалкая  жизнь  с  теткой - приютившей мальчика нищей монашкой.
Потом  Васе  повезло:  его  взял  к  себе  столяр, добрый набожный старик. И
научил не только ремеслу, но и грамоте - по Библии.
     Мальчик  вырос  тихим,  ласковым;  может  быть,  даже  слишком склонным
отзываться  на чужую беду. "Не от мира сего", - говорили в старину про таких
кротких, бескорыстных отроков.
     Моя  безлюдная мастерская после работы на заводе показалась ему райским
уголком:  Вася  страдал  от ругани и ссор. Был он нескладно широк и короток,
прихрамывал  на одну ногу, но у верстака преображался - работал сноровисто и
красиво.
     - Вы  мне  много  платите,  -  говорил  Вася  (макеты  и  в  самом деле
расценивались  высоко).  - Дядя Троша сомневается: уж ты, говорит, Васенька,
невзначай  не баловать ли стал? Не стоишь ты, малец, таких денег. Тревожится
он, чтобы я воровать не научился...
     Я  знал,  что  едва  не  весь  заработок  Вася отдавал своему ослепшему
наставнику.
     Был  этот  Вася  чист  как  младенец,  кроток  и светел. Из тех, к кому
никакая  ржа  не  пристает.  В  прежние  идиллические  времена,  когда такие
подростки  не  столь  резко  выделялись, когда еще не так жестоко и бездушно
вершилась  жизнь,  старые  люди, приглядевшись и покачав головой, непременно
бы вывели: "Не жилец на этом свете..."
     ...Ненадолго,  но  по  нескольку  раз  в  год в Архангельск приезжала к
сосланным  сыновьям шумная московская барыня Марья Александровна Глебова, по
первому  мужу  Кристи,  урожденная  Михалкова  - родная тетка по отцу Сергея
Владимировича  Михалкова  (Михалков - так произносилась до революции фамилия
помещика,  коннозаводчика  и камергера - отца стяжавшего широкую известность
писателя и баснописца, достигшего высоких степеней в Союзе писателей)...
     Уверяли,  что  Марица  была  обаятельна.  Один из ее романов закончился
нашумевшей  дуэлью  со  смертельным исходом. Во всяком случае, известность в
московском  high  life  -  большом  свете - ей принесли подобные незаурядные
приключения.  Теперь  это  была  очень  немолодая  дама, располневшая, но не
утратившая  живости,  даже порывистости, очень душевная. Она вносила с собой
деятельное и веселое начало, струю оптимизма.
     Старший  сын  Марицы  Сергей Кристи, чрезвычайно предприимчивый молодой
человек,  умеющий поговорить и приятный в обращении, небезуспешно подвизался
на  самых разнообразных поприщах - от цирка до научных институтов, - не имея
при  этом  и  законченного  среднего  образования. В ссылке он пристроился к
театру  -  был  режиссером  труппы  ТЮЗа - и жил на семейную ногу с девицей,
причастной  к  Мельпомене.  Марица уверяла, что грудное ее дите - не отпрыск
именитых  бессарабских  бояр  Кристи,  а  принадлежит  прошлому  этой особы,
рыцарски  опекаемой ее сыном. Роль отца Сергей выполнял - до поры до времени
-  безукоризненно.  Бывая  в  его  комнате  с двуспальным ложем и люлькой, я
только  дивился  умелому его уходу за младенцем. В Москву Сергей возвратился
уже   безо   всякого  хвоста  и  благополучно  сочетался  браком  с  дочерью
известного  ветеринарного  профессора  Витта,  знатока лошадей. И, как стало
мне  известно  много позднее, опочил от трудов на пенсии по высшему разряду,
расставшись  с  каким-то  институтом  или лабо