я тех, кто не знает,
куда  идти,  является  правдивый  рассказ  о  прошлом,  отдельными крупицами
которого  воспользуются  -  кто знает? - те, кому будет открыто, как вывести
на путь спасения...
     Этот  вывод  повлек  и  соответствующее  направление деятельности. Я не
стал  искать общения с людьми созвучных настроений, не принимал участия ни в
каких  коллективных  обращениях-протестах  (под  каждым из которых неизбежно
стоит  хоть  одна  подпись  провокатора!),  не выходил с плакатами на улицу,
считая,   что  мое  назначение  -  написать  воспоминания.  Как-то,  правда,
присоединился  к общему хору: послал руководству Союза писателей телеграмму,
протестуя  против  гнусной  расправы  с  Солженицыным.  Но - Боже мой! - как
подтвердила   реакция   писательских   боссов   уверенность   в  совершенной
бесполезности  подобных акций! И еще, чтобы посвятить себя задуманному делу,
требовалось  одно  условие.  Я  был не один - и приходилось ставить под удар
едва  обретенные  покой и благополучие. В памяти семьи были свежи пройденные
мытарства,   страхи,   нужда.   Пуганая   ворона   куста   боится:   даже  в
публицистических  моих  подцензурных  выступлениях  в  защиту  Байкала семье
чудились  источники  возможных  осложнений.  Да и прочно усвоено в Советском
Союзе,   что   один   последовательный   конформизм  -  залог  бестревожного
существования,  а  при  везении  -  и преуспеяния. Словом, пойди я по стопам
Солженицына,   мне  нельзя  было  рассчитывать  на  сочувствие  и  поддержку
близких.
     В  начале  шестидесятых  годов круто изменилась моя жизнь: окончательно
распалась  подточенная  длинным  разъединением  семья. Я был волен поступать
по-своему.  И  тут  судьба  оказалась  пособницей  моих  планов: послала мне
встречу  с человеком, не только мне сочувствовавшим, но видевшим в правдивом
рассказе  о  прошлом  мой  долг  и  призвание, готовым ради него поступиться
личным  благополучием  и покоем. Естественно, что, поощряемый таким образом,
я напрочь отбросил всякие колебания и откладывания.
     Случилось  так,  что молодая женщина сумела внушить шестидесятилетнему,
порядочно  во  всем  изверившемуся  человеку веру в его возможности, создала
условия,  позволившие  забыть  о  возрасте  и с молодой энергией окунуться в
работу.  Увидев  Маргариту  Сергеевну,  ставшую  моей  женой и матерью нашей
Ольги,  старинный  друг  семьи  Волковых  еще по дореволюционному прошлому -
умудренная  годами  Татьяна  Ивановна  Та-таринова  (царство  ей  небесное!)
сказала  о  доставшейся  на  мою долю "улыбке судьбы". Мне же видится в этой
поздней  встрече  гораздо  больше,  чем улыбка, пусть и самая светлая! В ней
для  меня  -  проявление  Благой  Силы,  воли  Промысла,  не раз спасавшей и
хранившей  меня  в  опасности  и  давшей на склоне лет познать в полной мере
радость  и вдохновляющую силу полного взаимопонимания и единодушия с любимым
человеком  -  верным  и.  преданным.  То, о чем я писал, сделалось Маргарите
Сергеевне  столь  же  дорого,  как  и мне. Над этими строками кровоточило ее
сердце.
     Мне,  разумеется,  трудно судить, в какой мере будут интересны читателю
эти  воспоминания.  Осторожность  и  опасение  кому-либо навредить исключали
пробные   чтения,   советы   и   консультации:  единственным  и,  бесспорно,
пристрастным  судьей  сочинения была моя жена. Это и хорошо, и плохо. Хорошо
потому,   что,  отгородившись  от  внешних  влияний,  я  писал,  только  как
подсказывало  собственное  чутье,  совесть  и память, не поддаваясь соблазну
драматизировать   изложение  и  прибегать  к  выигрышным  ходам.  Плохо  же,
вероятно,  из-за того, что некому ответить на гложущее меня сомнение в очень
существенном   вопросе:  не  создал  ли  я,  описывая  свою  личную  судьбу,
сложившуюся   не   по   шаблону,  а  со  столькими  чудесными  избавлениями,
счастливыми  поворотами  в  пору величайших тягот и опасностей, впечатления,
будто  бы  и не столь страшна и беспощадна лагерная мясорубка? Не окрашен ли
кошмар  тех  лет  розоватыми отсветами субъективных удач? И дело не только в
том,   что  меня  на  волоске  от  беды  выручали  связи  брата,  счастливые
случайности  -  попросту берег Ангел-хранитель, но и в моей манере писать от
первого  лица.  Я  свободнее  и  обнаженнее  рассказал  бы о пережитом через
третье  лицо,  которому  бы приписал свои приключения, увиденные мною как бы
со  стороны.  Без  того  сковывающего  чувства, для которого я нахожу только
французское  слово pudeur - позволяющего лишь до известного предела обнажать
душу и делиться интимным.
     Но  все  же следует рискнуть отдать свои воспоминания на суд читателей,
потому  что они в первую очередь выполнение долга перед памятью бесчисленных
тысяч  замученных  русских  людей,  никогда  не  возвратившихся  из лагерей,
откуда  меня  вызволила  рука  Провидения.  И  если  хоть  у одного читателя
содрогнется  сердце  при  мысли  о  крестном  пути русского народа, особенно
крестьянства,  о  проделанном над ним жестоком и бессмысленном эксперименте,
-  это  будет  означать,  что и мною уложен кирпич в основание памятника его
страданиям.
     Упоминая  о  подвиге  и  жертвах  народа во вторую мировую войну, любят
повторять:  "Никто  не забыт, и ничто не забыто". Я хочу повторить эти слова
в  ином  толковании. Для блага возрождения России необходимо, чтобы они были
произнесены  вслух  в отношении жертв на Соловках и Колыме, в Ухте и Тайшете
- во всех бесчисленных островах архипелага ГУЛАГ, которыми душили страну.

     Москва, 1977 - 1979 гг.


ПОСЛЕСЛОВИЕ

     Социальные  взрывы  не проходят в строго определенных временных рамках.
События  имеют  следствия, растягивающиеся на длительный исторический период
и   затрагивающие   судьбы   людей,  поколений,  которые  непосредственно  в
общественной  ломке не принимали участия. Октябрьская революция стоит в ряду
явлений  всемирно-исторического  значения не столько потому, что знаменовала
кардинальное    изменение   социально-политического   уклада,   сколько   по
последующему  развитию  русской  национальной  судьбы  и определению места и
роли   новой   государственности   во  всемирной  истории.  Такой  подход  к
российской   революции  дает  возможность  взвешенно  оценить  ее  саму,  не
скатываясь  на  позиции  абсолютизации  роли февральского заговора буржуазии
или  собственно  вооруженного  восстания  в  Октябре 1917 года. Он позволяет
считать,  что  только  розовая  или  только  черная  краски  не  могут  быть
средством  изображения  и выражения события мирового значения. Как бы ни был
драматически  напряжен  путь России после Октября, он не вписывается в любую
одностороннюю     интерпретацию.    Следовательно,    именно    национальная
историческая  жизнь  и ее идеалы только и могут помочь понять судьбоносность
для  русской  и  всемирной  истории  Октября, но, к сожалению и горю нашему,
пристрастия   еще   оказывают   определяющее   влияние  на  теоретическое  и
художественное   осмысление  этого  грандиозного  события  в  истории  нашей
Родины.
     Понятно,  что  личные  пристрастия  необходимо  присутствуют  в оценках
революции  и  последующих  событий  у  каждого,  кто  к  ним  был причастен.
Возьмите   литературу,  эссеистику  или  воспоминания,  созданные  в  первое
послереволюционное   десятилетие   участниками  гражданской  войны  -  нашей
национальной  трагедии,  -  и  вы увидите, какая категоричность движет пером
любого  -  ив стане победителей, и в рассеянии побежденных. Беда наша в том,
что  подлинное  осмысление  гражданской  войны как трагедии нации состоялось
лишь  в  эпохальном  "Тихом  Доне"  М.  А.  Шолохова.  Зато  потоком  валила
литература  и  делалась  иная  околохудожественная  продукция,  где  красные
конники  лихо  рубили  белых  и  играючи  совершали подвиги в стане пьяных и
тупых белогвардейцев.
     Но  была  еще  и судьба людей, не покинувших страну, не согласившихся с
крайностями  победителей, понимавших, - что причастность к жизни народа сама
по  себе  освобождает  от  ответственности  за  социальное происхождение или
конфессиональную   принадлежность.  Противоестественное  нагнетание  террора
после  гражданской  войны,  политическая  борьба,  использующая репрессивный
аппарат,   оперирование   классовыми   категориями  в  отношении  конкретной
личности,  то  есть игнорирование или подавление личности, результатом имели
явно  проглядываемый  национальный  геноцид и культурно-исторический погром,
осуществлявшиеся  в  20  -  30-е  годы.  Об этом трудно писать по прошествии
десятилетий,  но  каково  было тем, кто испытал на себе всю немотивированную
тяжесть  репрессий  и  не  только  выжил,  но  и сохранил в себе человека по
высшему  и  нравственному  счету?  Думаю,  что  читатель  нашел эти ответы в
прочитанной книге воспоминаний Олега Васильевича Волкова.
     У  каждого остаются свои впечатления от прочитанного. Поделюсь ими и я.
Многое,  описанное  О.  В.  Волковым,  было  известно по другим публикациям,
опытам  обобщения  фактов  и философским раздумьям соотечественников, где бы
они  ни  проживали.  Потому  не сами по себе сообщаемые факты, а собственная
судьба   писателя   и   мужество   русского   человека,  ставшего  на  почву
православной  нравственности, заставляли напряженно следить за коловращением
жизни  и  сопереживать  автору  воспоминаний.  И  совсем не ужасы, о которых
пишет  О. В. Волков, были уроком для меня, так же как не авторские обобщения
по поводу нашей истории XX века потрясали при чтении.
     Читая  "Погружение  во тьму", я все время следил за тем, как возвышался
человеческий  смысл  существования в бесчеловечных условиях бытия. Поражался
запасу  жизненных  сил,  позволившему  пройти  через  муки  и  страдания.  И
потрясала  нравственная  чистота,  которая  сохранила Олега Васильевича там,
где  нравственность  попиралась  по существу или походя. И еще размышлял я о
том,  какую  же великую историю имела моя страна и мой народ, если вырастили
они людей, воззвавших из бездны к достоинству человеческому и любви.
     Это  книга  великой  надежды.  Это  рассказ  о  достоинстве, на котором
только  и может устроиться национальная история и судьба людей. Но это еще и
предупреждение.  Упаси  нас  Бог еще раз во имя самых немыслимых благ земных
пройти  через  ту  бездну,  из которой одни выходят очищенными страданием, а
другие остаются в ней ее творцами и сопричастниками.
     Да минует нас чаша спя.

     Э. Ф. Володин,
     доктор философских наук


ОГЛАВЛЕНИЕ

     Несколько вводных штрихов. (Вместо предисловия)

     Глава первая. Начало длинного пути
     Глава вторая. Я странствую
     Глава третья. В Ноевом ковчеге
     Глава четвертая. Гаррота
     Глава пятая. В краю непуганых птиц
     Глава шестая. На перепутье
     Глава седьмая. Еще шестьдесят месяцев жизни
     Глава восьмая. И вот, конь бледный
     Глава девятая. И возвращаются ветры на круги своя
     Глава десятая. По дороге декабристов

     Послесловие
     Э, Ф, Володин. Послесловие


     Волков О. В.
     В  19  Погружение  во  тьму  /  Послесл.  Э.  Ф.  Володина. - М. : Мол.
гвардия,  Товарищество  русских  художников,  1989.  -  460[4]  с, фотогр. -
(Белая книга России; Вып. 4). ISBN 5-235-01388-3 (2-й з-д)

     Автобиографическое  повествование  Олега  Волкова  охватывает  период с
1917  года  по  семидесятые  годы.  В  книге воссозданы обстоятельства жизни
человека,  подвергавшегося незаконным преследованиям, но сумевшего сохранить
чувство  человеческого  и  гражданского  достоинства, любовь к Родине, много
потрудившегося на ниве отечественной культуры.