- и,
несомненно,  себе - работали слаженно. Среди усеявших болотистый берег Двины
тысяч  нагнанных  горожан,  копошившихся, подобно тараканам на холоде, среди
наваленных  штабелей  и разбросанных бревен, покрывших и прибрежные воды, мы
легко  сделались  героями  дня  -  фигурировали  в  хвастливых  сводках, нас
ставили  в  пример.  Сия реклама не влекла за собой ощутимых благ, разве что
двести  граммов  премиального  хлеба.  Но  я  лично  удостоился  настойчивых
предложений   начальника   сплавной   конторы,   сманивавшего  меня  к  себе
фантастическими  условиями,  вплоть  до включения в список на индивидуальный
домик!  Работой  я  не  тяготился.  И  чем  она становилась тяжелее, условия
суровее, тем более крепло во мне самолюбивое стремление не сплоховать.
     ...Распахнешь  дверь  натопленного  барака,  а за ней - студеный ветер,
мокрый  снег,  нерассветающее  небо,  обледенелое  древко  багра,  застывший
такелаж...  Брезентовые  рукавицы  сразу  намокают,  пальцы  стынут.  Ничто!
Берись,  не показывай виду. Пусть никто не увидит меня слабым. Я по-прежнему
силен  и  вынослив.  В  общем  - "мы еще поборемся, постоим за себя"! Именно
желание  это продемонстрировать (неизвестно - перед кем? Перед собой, должно
быть!)  и  поддерживало во мне напористость и бодрый стих, увлекавшие и моих
сподвижников.   Настолько,   будь   сказано   мимоходом   -   случай  просто
невероятный!  -  что в бригаде вывелась матерщина. Поначалу требование мое -
при  мне  не  сквернословить!  -  встречалось  недоуменно,  как  чудачество.
Пожимали  плечами:  "Матюгнуться не смей! По.-думаешь, чай не девки!" Однако
остерегались,-  а  там и привыкли. Я и сейчас не отвечу, в силу каких причин
мне  удалось,  не  располагая  решительно  никакими  средствами принуждения,
выиграть на сплаве поединок с матом...
     Вдумываясь  теперь,  спустя  чреду  лет, в эти героические странички, я
считаю,  что яркость их - в прямой связи со случайным и временным характером
приключившейся  передряги.  Что  бы  ни доводилось претерпеть у несущей шугу
реки,  я  знал:  кратки  сроки  и через две-три недели снова окажусь в своей
комнате  с  благодатным  теплом,  идущим  от  нагретых кафелей печки... Да и
молод я был тогда, молод!
     Как  бы  ни  было,  возвращаясь  домой, я переправлялся через застывшую
Двину  с  верой  в  свои  силы.  Верой,  приглушавшей сознание безнадежности
своего  будущего...  Утвердился  я  и  в  своей решимости следовать правилу,
усвоенному  с  детства:  выполняй  свой долг - и пусть будет, что будет. Моя
мать  всегда  говорила:  "fais  ce  que dois, advienne que pourra!" - это на
русский  лад звучит, как "выполняй свой долг, а там - что Бог даст!". Именно
так:  во  всем  следовать тому, что подсказывает совесть, пусть судьбой и не
дано сделаться борцом и бросить клич...
     ...Вихря  светских  удовольствий,  естественно,  не  было,  но  о зиме,
проведенной  без  особых  тревог и в сносных условиях, не исключавших вполне
мирские развлечения, можно говорить с полным основанием.
     В  исходе  1934  года  я  был  изгнан из Северолеса будто бы по прямому
распоряжению  комендатуры.  Не  помогли  и  лавры, заработанные на сплаве. В
окошечке  на  набережной  я  попробовал  добиться  "справедливости": "Почему
сняли  с  работы?  Ведь  я честно трудился... Вы сами говорите - исправление
через  труд,  предлагаете  устраиваться  на  любую работу..." и т. д. Меня и
слушать  не стали - может, не желая втягиваться в разыгрываемую мной комедию
или будучи и в самом деле непричастными к моему увольнению.
     Гадать  и доискиваться до причин было, впрочем, бесполезно. Я простился
с  милой  своей  помощницей  и  целиком  переключился  на АЛТИ, где для меня
неожиданно  открылся  новый  источник вполне реальных благ - в просторечии -
кормушка.
     Я  втянулся  в  изготовление  наглядных пособий для кафедр. Сначала это
были  аккуратно  напиленные  мною,  отшлифованные  и  покрытые лаком образцы
пиломатериалов  - то, что я с помощью пилы и рубанка мог сделать дома. Потом
заказы  усложнились  -  я  стал  делать  модели  всевозможных  плотничьих  и
столярных  сопряжений  и узлов: углы в лапу, двойные шипы, ласточкин хвост и
прочую  премудрость.  И наконец, уже в выделенном институтом помещении, стал
мастерить  деррики  и  лесоспуски,  макеты лесосек с движущимися игрушечными
механизмами.  Похвастаю  -  с  дальними  видами  - своим высшим достижением:
моделью  лесовоза,  выполненной по чертежам и обводам, строго в масштабе, со
всем  палубным  оборудованием. Появились у меня и помощники - столяр, токарь
по  металлу,  электромеханик.  Я,  на  сдельных  началах,  стал заведующим и
мастером-художником  макетной  мастерской  института,  не  значившейся  ни в
каких сметах и штатных расписаниях.
     Это   мое  превращение  было  вызвано  отчасти  тем,  что  Сыромятников
переключил  меня  на  переводы  книг  для  каких-то  московских издательств.
Гонорар  за  них  предстояло  получить после публикации, все, по его словам,
откладываемой.  Я  работал в кредит и искал занятий с регулярными получками.
Макеты  были  хороши  тем, что расценок на них не существовало, и полюбовные
соглашения  с  кафедрами  позволяли  оплачивать  их  не скупо, по усмотрению
заказчиков, мне в общем благоволивших.
     ...Мы  шли со станции по сверкающему льду реки. Дымы города поднимались
к  небу  белыми  столбами, мороз на открытом просторе был особенно хватким и
звонким,  а  я  все  поглядывал  на  внушительную фигуру брата в романовском
длинном  полушубке.  И волнение встречи уступало место привычному, знакомому
с  детства  ощущению  полноты  и надежности существования в его присутствии.
Младенческие  годы,  отрочество,  юность,  неразлучно  проведенные под одной
крышей,  в  общей  комнате, спаяли братьев-близнецов нерасторжимо и заменили
посторонние   дружеские   связи.   Мы  совместно  огорчались  и  радовались,
постигали  мир  и  к  нему  приноравливались.  И  вот  впервые видимся после
трехлетней разлуки.
     - Тебе  не  надоело  со  мной возиться? - Я распаковывал многочисленные
пакеты и свертки, "гостинцы", наполнявшие чемодан Всеволода.
     - Надоело?  Передачи,  посылки,  приемные на Лубянке и Воздвиженке - да
все  это  входит  в  рабочий  день москвичей! Жена моя опекает двух ссыльных
братьев,  сестрица  - мужа в лагере... И так большинство наших родственников
и  знакомых...  Уцелевшие - павшим. Если это болезнь - то повальная. И боюсь
-  заразная...  "Сегодня  ты, а завтра - я..." Как это в "Пиковой даме"? Так
давай же ловить миг удачи - пить чай. Как, из самовара? Вот это праздник!
     Горькая  правда!  В  редкой  московской  семье не знают ночных звонков,
арестов,   последующих   обивании   порогов   у  цедящих  сквозь  зубы  ложь
следователей.   В   учреждениях  взрослые  люди  зубрят  марксизм-сталинизм.
Пропустить  занятие - значит навлечь на себя подозрение в неблагонадежности,
фрондерстве.   Всеволода   уже  дважды  "чистили",  но  все  пока  кончалось
благополучно  благодаря  вмешательству  Калинина  -  первый  раз, и второй -
влиятельного  заступника, некоего инженера Серебрякова. Был он из тех давних
политэмигрантов,  что после долгих лет жизни за границей стремительной стаей
слетались   в   неведомую   им   Россию,  чтобы  устроить  народные  судьбы.
Потолкавшись  по Европам и почерпнув из мутного источника рационалистических
учений,  они были самонадеянно уверены, что вполне для такого дела пригодны.
Не  смущали  их  ни  огромность  страны, ни полное незнание народной жизни -
верный  признак  невежества  и  легкомыслия, свойственных утратившим чувство
родины  и  понимание  ее  прошлого  экспериментаторам.  Серебряков  был - по
отзыву  брата  -  дельным  инженером с повадками и представлениями западного
предпринимателя.  Он  руководил  восстановлением  бакинских промыслов и даже
состоял в ЦК. Тридцать седьмого года он, кажется, не пережил.
     Изгнанного  из  Внешторга  Всеволода Серебряков перевел в свою систему,
включавшую  и  Цветметзолото.  И  по  его  совету  исчезнуть  с  московского
горизонта брат уехал на золотые прииски в минусинскую тайгу.
     Там   жилось   привольно.  Главное  -  без  московских  ночных  тревог,
усердствующих  парторгов,  откровенно  выполняющих  обязанности доносчиков и
ока  партии.  И  были  нетронутые  леса,  охота, малолюдье... Но приезжать в
Москву  и  жить  в  ней  подолгу  в  качестве командированного представителя
приисков  приходилось  часто,  тем  более  что  Серебряков  приглашал брата,
которого   очень   ценил,   участвовать   в   переговорах   с   иностранными
концессионерами.
     Однако  Всеволод  не  обольщался  насчет  своего  будущего.  Он перевел
квартиру  на  жену;  она по его настоянию выучила стенографию и поступила на
службу  в  тихую  кооперативную  организацию. Брат даже что-то откладывал на
черный  день.  Но  этим  заботам и предчувствиям не давал власти над собой и
по-всегдашнему   увлекался   живописью,   музыкой,   гнал  прочь  уныние.  И
советовал,  насколько  возможно,  "take  life  easy"  -  не  омрачать  жизнь
раздумьями,   относиться  к  ней  легко.  Но  мне,  лишенному  свойственного
Всеволоду  артистизма,  способности,  пусть  дилетантски,  но  с  увлечением
заниматься  искусством  или весело проводить время в милом женском обществе,
оставалось  только  со  стороны  восхищаться  его выдержкой и умением трезво
воспринимать  жизнь и, выгребая против течения - недружественного, опасного,
- сохранять беззаботную и независимую улыбку.
     Встретившая  нас на улице Екатерина Петровна профессионально изобразила
всю   гамму  чувств  -  от  изумления  нашим  сходством,  восхищения  ростом
("Русские  богатыри!  Нет  - северные Аяксы!") до шумного восторга от общего
"обаятельного  облика".  Она заставила нас поклясться, что в тот же вечер мы
осчастливим салон "скучающей" Нины своим появлением.
     И  было  вполне  в  духе  Всеволода отправиться туда, хотя я не слишком
лестно  отозвался  об  этом  уголке  парадиза  и  его  хозяйке,  расписанных
актрисой.
     - Наоборот,  не  избегать,  а ходить надо в такие дома, и почаще, являя
подкупающе  распахнутый и искренний вид. Раз ты предупрежден, опасности нет.
А  лишний  раз  показать  себя  не согнувшим выю полезно во всех отношениях,
хотя  бы  потому,  что тренирует способности, оттачивает находчивость. Это в
некотором роде поединок с соглядатаями, и не в хамских условиях!
     Из   тех  же  соображений  Всеволод  познакомился  с  Сыромятниковым  и
пригласил  его  заходить к нему в Москве, а мне рекомендовал не отказываться
от услуг прожженного стукача для "приватной" корреспондеи-ции.
     - Все  повторяется...  на  разных уровнях. В Туле наши записки таскал к
следователю  грязный  тюремный  уборщик  -  теперь  с ними побежит партийный
пройдоха,   лезущий  в  ученую  элиту.  Побежит  по  специальному  пропуску,
блудливо,  в  особый  кабинет... Как замаслились, заблестели его щеки, когда
он  узнал  о  моих  знакомствах  с  американскими бизнесменами, а?.. Еще бы!
Какая   цепочка   счастливых   возможностей  для  карьеры  -  потенциального
разведчика  и будущего участника международных научных конгрессов - возникла
в  его  круглой  голове!  Он  не  умен, но хитер, с ним держи ухо востро. И,
кстати,   смотри,   чтобы   он  тебя  не  объегорил  с  переводами.  У  меня
впечатление, что он не только законченный провокатор, но и мелкий жулик...
     Все эти предвидения брата сполна подтвердились.
     Мы  слишком  хорошо знали и чувствовали друг друга, чтобы от меня могла
ускользнуть   напряженность   Всеволода,   его   озабоченность.  Но  он  был
бесподобно  весел  и  остроумен  в  салоне  отставной  шляхтянки,  буквально
таявшей  от  его умения строить куры. Оказавшийся там бравый моряк почел его
самым  артельным  собутыльником на свете... Покидал Всеволод повисших на нем
Нину и Королевну с нежным и многозначительным "В следующий раз"!
     Случалось  Всеволоду  заговаривать  о моем приезде к нему на прииск, он
набрасывал  какие-то  планы  на  будущее и смолкал на полуслове, круто менял
разговор...  Да  и  можно  ли  было  поддерживать в себе такие далеко идущие
надежды?
     ...Как   ни   бессильны  были  помочь  наводнившей  улицы  нужде  такие
обнищавшие  горожане,  как  мои  хозяева,  они не могли от нее отгородиться.
Сострадательная  Анна  Ивановна  что  ни  день  приводила  к себе обогреться
влачившихся   по  обледенелым  мосткам  бездомных,  особенно  пронзивших  ее
сердце.
     В  кухню заходили, стуча одеревенелой обувью, и рассаживались по лавкам
и   на   полу  ссутуленные,  заиндевевшие  мужики,  укутанные  в  тряпье,  с
обмороженными  лицами  и  окоченевшими пальцами; бабы с детьми, смахивавшими
на  маленьких  покойников: потухшие, неподвижные глаза, обтянутые прозрачной
кожей  худенькие  лица...  Иногда  их набиралось шесть-восемь человек, и они
загромождали  тесную  кухню.  Темная,  бесформенная  куча,  навалившаяся  на
чистенький   домик   с   еще  не  угасшим,  греющим  очагом.  Глыбы  горя  и
обреченности...
     Они   оттаивали   понемногу.   Но   и   согреваясь,   оставались  точно
придавленными  жерновом.  Разве кто вдруг отчаянно, непоправимо закашляет. В
кухне  распространялся  сильный  запах  заношенной,  грязной  одежды, йисело
тягостное  молчание.  Александра  Ивановна  всех  поила  кипятком.  Часто не
выдерживала  -  совала  ребенку  ломтик  сберегаемого  на  ужин  хлеба.  И с
тревогой поглядывала на стрелки ходиков.
     Но  и Семен Иванович оказывался в таких обстоятельствах милостивцем. Он
проходил  через  кухню,  еще  более хмурый и молчаливый, чем обычно, а рукой
делал  неопределенный  жест  -  сидите,  мол  -  и затворял за собой дверь в
горницу.
     Было   мучительно   смотреть,   как   грузно   поднимаются   с   места,
нахлобучивают   шапки   и   уходят  друг  за  другом  в  морозную  тьму  эти
отверженные.  И  оставить  их  тут  нельзя,  и  страшно думать о предстоящих
скитаниях.
     - Спаси  тебя  Бог!  -  хрипло  выговаривал  на  прощание кто-нибудь из
гостей, кланяясь Александре Ивановне и крестясь на угол с образами.
     И  немудрено,  что  мы с братом сидели за чашкой остывающего чая молча,
не  в  силах  приняться за еду - Всякий кусок корил совесть, - подавленные и
оглушенные  беззвучным ходом отлаженной государственной машины, планомерно и
бездушно   обрекшей  на  смерть  и  уничтожение  неисчислимые  тысячи  наших
земляков...  И  еще  мы  думали,  что не должен быть забыт подвиг милосердия
таких  безвестных  и  немощных  маленьких  людей,  как  Александра Ивановна,
пытавшихся   помочь  и  спасти,  когда  и  самим  было  впору  искать  путей
спасения!..  И  если  единицам из этих толп обреченных крестьян или их детям
удалось  выжить,  то  спасителями  их  были  как  раз  рядовые горожане, еще
помнившие  о  христианских  добродетелях...  И трезво заключали, что если уж
так расправляются с мужиками, то нам-то чего ждать?
     - В  один  из  дней я повел брата к художнику, с которым познакомился в
очереди  у  окошка  комендатуры.  Привлекли  мое  внимание  его  скромность,
очевидная  доброжелательность,  серьезность вдумчивого взгляда. Был он мал и
по-птичьи  легок,  с  типичными  чертами  южанина  и  темными, чуть навыкате
глазами. Поношенное пальто сидело на нем мешковато.
     Жил   художник  в  кое-как  отапливаемой  мансарде  двухэтажного  дома,
перебивался  случайными  заказами  -  то  портрет  напишет,  то  театральные
декорации  подмалюет.  Души  в  эти  работы  он  не  вкладывал.  Преподавать
рисование  ему  было запрещено. По счастью, поступали посылки из Армении - у
семьи сохранился виноградник, - так что жил он, на ссыльные мерки, сносно.
     Мой  знакомец  бывал  рад  гостям,  вторгавшимся  в его одиночество. По
глухому,  пыльному чердаку вокруг его светелки бегали одни крысы, и мы могли
разговаривать  без  опаски. И однажды, заперев дверь на крючок, он отыскал в
дальнем  углу заставленный всяким хламом холст и выставил его к свету против
окошка... Вот эту картину я и хотел показать Всеволоду.
     Имя  художника - очень распространенное, армянское - я забыл начисто. А
вот полотно его и сейчас стоит перед глазами.
     ...В  ровном  безжизненном  свете простерся пустой, слегка всхолмленный
луг.  По  нему  ползут,  крадутся,  возникают  из-за каждой неровности земли
неуклюжие  мохнатые существа с остроконечной головой, сросшейся с туловищем.
Они  похожи  на толстых бесхвостых крыс, поднявшихся на задние лапы. Ни рта,
ни  ушей.  Глаза,  вернее,  глазницы  - маленькие, круглые, ярко-желтые. Эти
порождения  тяжелого  кошмара  словно  выбираются  из подземных нор. В левой
части  картины,  на  заднем  плане,  -  пробившийся  сверху сильный свет. Он
падает   на  венчающую  крутую  скалу  мраморную  террасу  с  балюстрадой  и
колоннами.  Там  пируют  прекрасные, светлые люди в античных одеждах. Однако
художником   изображен   момент   смятения,   начавшейся  паники:  на  скалу
неотвратимо  взбираются,  пролезают  между  балясинами,  высовываются  из-за
колонн  те  же  темные,  мохнатые  чудища.  Несколько  их  уже  бросилось на
пирующих,   хватают,   душат,  терзают.  От  них  бегут,  прячутся.  Молодая
обнаженная женщина бросилась со скалы в пропасть... Спасения нет.
     По  всему  видно,  что  мастер долго сидел над композицией, уравновесил
детали,  тщательно  ее обдумал. Жутью веет от темных безмолвных тварей, хотя
у   них   нет  ни  клыков,  ни  когтей  -  обычных  атрибутов  жестокости  и
кровожадности.   Художник  изобразил  немые,  глухие  существа,  неспособные
слышать  стоны,  видеть красоту... Аллегория не нуждалась в пояснениях,. Кто
не  увидел  бы  в  ней  гибель  светлых начал жизни? Наступление владычества
темных  сил?  И  до  непосвященного  дошло бы мрачное исступление полотна, а
Всеволод разбирался в живописи.
     - Да  это  ссыльный  Босх...  У  того  - средневековый мистический ужас
перед  греховной  сутью  человека;  тут - ощущение наступившего разгула зла.
Оно  выбралось  на простор, торжествует... Вот доберутся до последних очагов
света,  разума,  красоты  -  и  запируют...  в  потемках. А там и друг друга
станут  пожирать.  Этот холст - зеркало эпохи. Помнишь, у Гоголя? "Скучно на
этом  свете,  господа"...  Что  сказал  бы  он  теперь,  в нашей-то ночи?...
"Страшно на этом свете"...
     Нам  было  еще  не  по  возрасту  поддаваться  мрачным предчувствиям, и
все-таки  день,  когда  я провожал Всеволода, был тяжелым: не в последний ли
раз  видимся?  Я  уже  на  стезе,  сулящей беды; иссякла и инерция, дававшая
брату  отсрочки. И мы молчали, перекидываясь незначащими словами: "Не забудь
бритву...", "Письма в книге...", "Передай привет..."
     Крепко, крепко обнялись на прощание.,. Храни тебя ангел Господень!
     ...Он  присылал  за  мной кого-нибудь из своего окружения, обычно милую
пожилую  массажистку, целиком ушедшую в заботы о церковнослужителях. Я шел в
городскую   клинику,   и   санитар  из  приемной  провожал  меня  к  нему  в
хирургическое отделение.
     Он  выглядывал из-за двери операционной - с опущенной на бороду маской,
в  халате  и  белой шапочке - и просил обождать. A потом двери распахивались
перед  профессором,  и он появлялся - высокий, величественный, в рясе до пят
и  монашеской  темной  скуфье.  На  тяжелой цепи висела Старинная панагия. Я
спешил  подойти под благословение, и преосвященный Лука широко и неторопливо
меня  крестил. Потом мы троекратно лобызались. Он поворачивался к лаборантам
й  .сестрам,  толпившимся  Е  дверях,  и  отпускал  их легким кивком и общим
крестным знамением.
     Известнейший   хирург   профессор   Войно-Ясенецкий,   он   же  епископ
Самаркандский  Лука,  приучил  работавших  с  ним к молитвам, без которых не
приступал  к операциям, и к священникам, которых по просьбе больных приводил
в  палаты  для  исповеди  или  причастия.  Так  что  православные  обычаи  и
обрядность  в