платанному брезенту палатки. В ней, как в
теплице,  и  влажная  одежда  льнет к телу, а глаза слезятся от едкого дыма.
Старенький  брезент для комаров не преграда, они пролезают в тысячи мелких и
крупных  прорех,  не дают отдохнуть. Дымарь их несколько угомоняет, но и нас
доводит до одури.
     Я  -  в  сердце  печорских  дремучих  заболоченных  лесов. Всю кладь мы
переносим  на  себе  -  от лошадей в этих дебрях пришлось отказаться. Солнце
светит  почти  круглые  сутки,  и  круглые  сутки донимают комары, в дождь и
ведро  -  одинаково.  Духота  в  густых  ельниках  такая, что в накомарниках
нельзя  работать.  Изнурительная  ходьба  по  кочкам и бурелому: за день еле
удается  справиться  с  работой, на отдых - и какой! - остаются скупые часы,
так   что   я  выматываюсь  вконец.  Но  настроение  легкое,  даже  веселое.
Осточертевшие  лагпункты с поверками, людными бараками, обысками, стукачами,
тупыми  и  придирчивыми вахтерами, с вечным страхом козней - от начальства и
своего  брата  каторжника  - в сотне километров отсюда. И я готов как угодно
уставать,  кормить  таежный  гнус,  лишь  бы  туда подольше не возвращаться.
Жизнь  у  костров,  без  крыши над голевой, с ложем из лапника и умыванием в
студеных  ручьях  мне  по  сердцу.  Терпкие  запахи  трав,  изначальный  мир
нетронутого  леса,  такой  далекий нашей скверны! Не окажется ли и в будущем
моя  вновь  обретенная  специальность  средством  устроить  жизнь? С охотой,
вольным  кочеванием, за тридевять земель от городов-предателей, недосягаемым
для очередных репрессий...
     Отряд  невелик  -  человек  десять  притершихся друг к другу техников и
рабочих.  Со  мной  в  партии - профессор математики Бауманского института в
Москве  Сергей  Романввич  Лящук и бывалый штурман дальнего плавания Егунов,
оба  с  небольшими  сроками.  Они  не  утратили интереса к материям, далеким
лагерного  житья-бытья,  и у костров оживают отголоски забытой жизни. Стихи,
Анатоль Франс, миры и звезды...
     Снабжение  неплохое:  чаю  с сахаром и махорки хватает. Немало добываем
сами.  В  таежных ручьях пропасть хариусов: я научился ловко подсекать их на
мушку.  Проводник  -  местный  охотник  -  дает  мне контрабандой ружье, и я
приношу  рябчиков  и  глухарей.  А  когда  он  дал  мне патроны с пулей, я с
подхода  застрелил лося. Мясо жарили, коптили впрок. У костров - пиро-вание.
А  сколько  ягод!  Едва  сошла черника, стала поспевать черная смородина, за
ней  кислица,  потом  брусника,  черемуха,  клюква...  До затяжного осеннего
ненастья  мы  живем  благодатной  таежной  жизнью.  Наконец  снега  и  мороз
заставляют  выбираться  из  леса.  Нам  отведен дом за зоной. Мы вычерчиваем
свои  маршруты,  составляем векторные схемы. На ватмане возникают загадочные
очертания подземных структур. Нефтяники по ним укажут, где бурить.
     Новенький  наш  бревенчатый  дом  оказывается неконопаченым: сколько ни
топи,  вода в помещении замерзает. Но мы крепимся: лишь бы не переселяться в
зону.  Весь  день уходит на пилку дров - печь ненасытна. Да еще обороняешься
от  крыс  -  их  полчища.  Они и белым днем снуют по стеллажам и кернам - мы
живем   в  казарме  брошенной  буровой  вышки,  -  по  столам  с  картами  и
готовальнями  и  разъяренно  пищат.  Эти  умные  твари,  как и козлы, сродни
нечистой   силе.  Они  способны  сблизи  злобно  смотреть  в  глаза,  причем
безошибочно угадывают мгновение, когда надобно отступить.
     Вот  одна  уселась  на краю стола, за которым я работаю, и сверлит меня
своими  бусинками.  Я  в  метре от нее. Замахиваюсь - сидит, не шевельнется:
крупная,  разъевшаяся.  Хватаю припасенный камень, швыряю: она сидит, словно
знает,  что я промахнусь. Глазки впились в меня, горят - вот-вот подпрыгнет,
вцепится.   Вскакиваю,  бросаюсь  к  ней.  В  последнюю  секунду  она  мягко
соскальзывает  по  ножке  стола,  тяжело шлепается об пол и исчезает. Крысы,
когда их много, вызывают мистический страх.
     В  исходе ноября два наших вольнонаемных руководителя - славные молодые
люди,  нисколько  не  похожие  на  лагерных  начальников - добились перевода
профессора,  штурмана  и меня в Ухту и пристроили нас в геологический отдел.
Поселили  над  речкой  Чибью, на окраине поселка, в теплой, просторной избе.
Так мы и профилонили зиму.
     Меня  нередко приглашал в свою пустую квартиру Бредихин, и я по два-три
дня  жил  у  него  в совершенном затворе... Длинные тихие часы одиночества и
размышлений.  Хозяин не обзаводился ни вещами, ни книгами, жил как на биваке
и  сам  дома  не  засиживался  - все разъезжал по ближним и дальним лагерным
стройкам.
     Убирал    квартиру   и   приносил   обеды   из   столовой   молчаливый,
исполнительный  Франц.  Покончив  с  пустяш-ными  своими  обязанностями,  он
уходил  проведать  земляков  из  приволжских колоний. Возвращался под вечер.
Это  был настоящий бауэр - с сильными, тяжелыми ручищами пахаря, тосковавший
по  своим  волам,  запахам  хлебов,  разделанной  как  пух  земле и вечерним
беседам у пастора, завершаемым пением псалмов.
     В  двадцать  шесть  лет  Франц  стал  инвалидом: потешаясь над наивным,
плохо  понимающим  по-русски  парнем,  надзиратели  швырнули  его в камеру с
отпетыми  уголовниками.  Оттуда  его  вынесли обобранным, с тремя сломанными
ребрами,  заикающимся.  Напуганным  и  потрясенным навсегда. Врачи поставили
ему  инвалидную категорию, и Михаил Дмитриевич взял его к себе. Франц служил
с  таким  рвением,  с таким страхом не угодить, что становилось пронзительно
его  жалко.  Из-за явного моего сочувствия и возможности говорить со мной на
родном  языке  он тянулся ко мне и был по-детски, подкупающе доверчив. Когда
Бредихин  наконец  добился  увольнения  из  лагеря  и  засобирался в Москву,
Франца удалось устроить к нам в геологический отряд - поваром и завхозом.
     С  отъездом  Михаила  Дмитриевича  я  потерял влиятельного покровителя,
что,  впрочем,  не  возымело  на  первых  порах для меня дурных последствий.
Возглавлял   геологию   в   лагере   пожилой  петербургский  ученый  Тихонов
(Тихонович?).  Лагерные начальники им очень дорожили: ухтинская нефть должна
была  их  вознести  до  счастья  рапортовать Вождю народов. Тихонов мирволил
заключенным  и  не  дал  переселить  нас  в  зону,  как  ви  мозолили  глаза
начальственной  шушере зэки, жившие в поселке наравне с ними. Тихонов твердо
заявил,  что мы бываем ему нужны во всякое время и ему удобно, чтобы мы были
у  него под рукой. И начальство уступило, хотя его очень раздражали зэки, не
утратившие пристойного облика и замашек гнилой интеллигенции.
     Сам   начальник  управления  часто  заходил  в  геологический  отдел  -
расспрашивал  и  обхаживал  Тихонова:  не  терпелось  доложить  в  Москву  о
найденных  неслыханных  запасах  нефти. И как-то вздумалось ему взглянуть на
магический  вариометр.  Аппарат  стоял  в  пристройке  к  чертежной. Рядом с
помещением   для   драгоценного   прибора   -   светлая  комнатушка-закуток,
отведенная мне.
     В  моей келье было чисто и прибрано. Расстеленный половичок у кровати и
букет  черемухи  на  самодельном  столе  делали ее уютной и привлекательной.
Начальник  поинтересовался, кто тут живет. Ему назвали мое имя. Он помолчал,
что-то припоминая.
     - А-а, этот барин...
     Зловещие  эти  слова  были  тотчас  переданы  мне прибежавшим в контору
дневальным.  Он  запричитал  надо  мной,  как  над  покойником. Я тут же все
бросил  и  побежал  прощаться  с  Любой.  Как  было  сомневаться, что барину
пропишут кузькину мать?!
     Гроза,  однако,  счастливо  не  разразилась.  Как потом стало известно,
властелин  лагеря  не  преминул  в  разговоре  с Тихоновым ввернуть ядовитую
фразу  о  заключенных,  столь,  очевидно,  необходимых,  что  их  поселяют в
квартирах-люкс.  Добрый  мой  начальник сухо заявил, что должен быть спокоен
за  прибор  с  золотыми  деталями  и рад, что нашелся человек, заслуживающий
доверия.
     Будь  у  начальника власть, он и Тихонову показал бы, как разговаривать
на  равных  с ним, владеющим не одним десятком тысяч заключенных душ. Да вот
позарез  нужны  знания  оставленного по недоразумению на воле старорежимного
специалиста  -  недобитой  контры,  какой  были,  несомненно,  для таких вот
выкормышей   Железного   Феликса   русские   дореволюционные   интеллигенты.
Ненависть  и  подозрительность  к  белым  воротничкам и чистым рукам успешно
прививал   своим   сподвижникам   и   народу  с  первых  дней  революции  ее
вдохновитель  и  вожак,  сам,  между  прочим,  никогда  не  расстававшийся с
галстуком,   видимо,  -  считал,  что  тем  отдает  достаточную  дань  своей
репутации интеллигентного человека.

x x x

     Наступала  весна  1941  года.  Я  был  вправе  считать  на дни и недели
оставшиеся  до  конца срока месяцы: после пятидесяти семи "высиженных" - три
"до  звонка". Как будто так мало! Но - это давно отмечено - для заключенного
эти   последние,  поддающиеся  счету  дни  особенно  тягостны:  они  тянутся
бесконечно,   наполнены  страхами,  предчувствием  внезапной  беды.  Хотя  я
суеверно  боялся  строить  заранее  планы на. будущее, все же про себя решил
остаться  в  лагерной  геологической  разведке  вольнонаемным. Как ни манило
очутиться  подальше  от  зон  и  лагпунктов,  не  соприкасаться  больше с их
начальниками  и  буднями  лагерей,  я бы остался, даже если бы не было Любы.
Начинать  жизнь  приходилось  с  нуля,  и  чтобы мало-мальски опериться, мне
приходилось    рассчитывать    только   на   собственные   силы.   Всеволод,
освободившийся  из Воркутинских лагерей в марте, советовал мне не торопиться
с  возвращением  в  родные  места и стараться зацепиться на Севере. Брату не
разрешили  вернуться  в Москву, а в городишке под Калугой, где он поселился,
не  принимали  на  работу. Он жалел, что отказался от предложения остаться в
Воркуте.
     Передал  мне с оказией совет не стремиться из Ухты и Бредихин, которому
какие-то  военные  связи  помогли  устроиться в Москве. Он, кстати, оказался
одним  из  немногих  ухтинских  знакомых, с которым мне пришлось встречаться
несколько  лет  спустя,  в  обманчиво-улыбчивые  хрущевские времена. Покидая
Ухту,  Михаил Дмитриевич очень смело взялся доставить моей сестре кое-что из
скопившихся  у  меня  тогда  заметок,  так что если у меня и сейчас в архиве
сохранилась  тощая пачка пожелтевших, истершихся на сгибах страничек, этим я
обязан  ему.  Вид  их  воскрешает  его отъезд из Ухты, Франца, пришибленного
расставанием,  с  полными  слез  глазами; холеную, светски выдержанную панну
Жозефину,  с  кресла  молча  наблюдающую  за  последними сборами. Сам Михаил
Дмитриевич   громогласно   командует   отправкой   вещей:   он   в  необычно
приподнятом,  нервном настроении. Однако с панной Жозефиной особенно учтив и
предупредителен  -  манера  рыцарски-вежливвгв  преклонения  перед дамой ему
никогда  не  изменяет.  Угадывалось,  впрочем,  что  обе  стороны расстаются
спокойно, без надрыва.
     В  Мвскве  Бредихин с налета покорил сердце подруги моей сестры Натальи
Голицыной  - Ольги Борисовны Шереметевой и на правах мужа поселился в бывшем
графсквм  особняке  на углу Воздвиженки и Шере-метевского переулка (ныне пр.
Калинина   и   ул.  Грановского),  с  комнатами  для  прислуги,  населенными
уцелевшими  потомками  прежних  владельцев.  Там жил Александр Александрович
Сивере,  отец  погибшего  в  соловецкую  бойню  приятеля  Натальи Михайловны
Путиловой.   Старый   Сиверс-отец  благодаря  редким  знаниям  геральдики  и
генеалогии  опекался  Академией наук в качестве незаменимого специалиста. Но
об этом дотлевающем очажке старой Москвы когда-нибудь потом...
     Люба  работала  теперь  только  урывками.  Она  почти  не  выходила  из
больницы.   Кончилось   тем,   что   ей   определили  постоянную  инвалидную
категории".   Это   означало   перевод  на  особый  лагпункт,  куда  свозили
нетрудоспособных.  Начальник проектного отдела заступался вяло, хотя и ценил
искусство  Любы:  ему был не нужен постоянно болеющий сотрудник. Вмешалось и
бдительное  начальство,  заставившее выписать Любу из Сангородка - у нее был
декомпенсированный порок сердца.
     Страшны  своей  обстановкой  и  царящей в них атмосферой советские дома
для  престарелых  (если  говорить  о предназначенных для простонародья, а не
для  элиты!) и на "воле". Небольшой лагпункт неподалеку от Чибью представлял
как бы убогую и зловещую пародию на эти "приюты".
     В  нескольких ветхих бараках, окруженных забором, с караульной будкой у
ворот,  помещали  свозимую со всего лагеря калечь и искали, как и тут выжать
из  нее  возможную  пользу.  Старики  плели  корзины и вязали метлы; женщины
чинили  и  штопали  всякую рвань - арестантскую одежду и белье. Не пригодным
ни для каких работ предоставляли медленно умирать на сверхэкономном пайке.
     Эти  инвалиды  "загибались"  на  диво  быстро,  и в сторонке от зоны на
глазах  заполнялся  могильными  холмиками,  величиной  с  кротовый  бугорок,
пустырь,  поросший редкими сосенками. Закапывали мелко, без гроба, раздетыми
догола,  безо  всяких табличек. К зиме вырывали несколько просторных ям, как
в  эпидемию  тифа  на  Соловках,  чтобы  не  долбить мерзлую землю, и уже не
хоронили  каждого  отдавшего  Богу  душу  отдельно,  а  сбрасывали  в  общий
котлован.
     Любу  поддерживала вера. Она не ожесточилась и не роптала. Учила и меня
терпению.  И  это испытание она перенесла спокойно, с присущим достоинством,
хотя   понимала  отлично,  что  распахнувшиеся  перед  ней  дрянные  воротца
инвалидного  лагпункта  уже  никогда перед ней, живой, не отворятся: к весне
сорок  первою года она только разменяла третий год своего пятилетнего срока.
Не  было  у  нее  надежды еще увидеть свою родную Москву, комнатку матери на
милом Арбате, оставленных близких и друзей.
     Конвоир  с  сопроводиловкой, Веревкин и я провожали Любу. Женский барак
мог  на  первый  взгляд  обмануть  приметами  уюта.  Топчаны  с  прибранными
постелями,  застланные  салфетками столики, на окнах занавески, пришпиленные
над  изголовьями  карточки  и  вырезанные  из  журналов  иллюстрации. Что-то
мишурно-неверное  на  мгновение  заслоняло  вопиющую  нищету и безысходность
жизни  в  этих  стенах. Были тут слепые и впавшие в детство, парализованные,
безногие,  однорукие...  Любу, правда, поместили в одну из двух отгороженных
в  бараке  комнат,  отведенных  для  "работающих". Стоявшие вдоль стен койки
обрамляли  большой  стол на козлах, заваленный стираным лагерным бельем. Его
латали и чинили сидевшие вокруг на табуретах женщины.
     Эта  картина  отдаленно  напомнила мне просторное сводчатое помещение в
женском  монастыре  в  Торжке,  где  послушницы  вышивали  белье городским и
уездным  модницам.  Мне  мальчиком  доводилось  там  бывать  с  матерью  или
гувернанткой  -  искусное шитье и кружева новоторжских монахинь пользовались
большим спросом, помещицы и купчихи заваливали их заказами.
     - Ну  вот,  видите,  -  говорила измученная дорогой Люба, - совсем и не
страшно:  чисто,  светло.  Буду  тут жить спокойно и тихо, в свободное время
вышью  маме сорочку. У вас на работе, Кирилл Александрович, все не успевала.
Вы ведь будете меня навещать? И книги носить...
     К  Любе  подошла  старшая  мастерица - рыхлая, астматическая, с добрыми
поблекшими глазами, - показала ей застланную пустую койку:
     - Только  вчера  освободилась.  Постарше  вас  была  женщина. Померла в
одночасье. Ртом воздух ловит, а дыхания нет... захрипела, и все!
     Конвоир  поторапливал.  Кирилл  Александрович вышел первым. Люба стояла
против меня с закушенной губой.
     - Простимся,  милый.  -  Люба  провела рукой по моим волосам, погладила
щеку. - Храни тебя Бог... Маме передай...
     Сжала   руки,   зажмурилась  и  замерла,  стиснув  зубы,  всеми  силами
справляясь с взрывом отчаяния.
     - Не  думай  так, я же говорил тебе: через три месяца меня освободят, я
никуда  не  уеду,  останусь  подле  тебя.  Вольнонаемному будет легче о тебе
заботиться.  Пуще  всего  -  береги  себя. А там - Бог даст, выхлопочем тебе
перевод в ссылку...
     - Да,  да,  так,  наверное,  и  будет,  все  устроится, - одними губами
подтверждала Люба.
     Она  истово меня перекрестила, довела до двери, молча поцеловала в лоб,
потом  коротко  в  губы,  и я пошел, веря, что и впрямь мне еще доведется ее
видеть,  потом  вызволять  отсюда... И мы устроим нашу жизнь, и я снова буду
слышать  ее  родной,  медленный колдовской голос, видеть прекрасные движения
длинных точеных рук...

x x x

     Еще  по санному пути гравиметрическая партия была отправлена на полевой
сезон  и  осела  в  зырянской  о  нескольких  дворах деревне Лача, на крутом
берегу  холодной и быстрой Ижмы, еще крепко закованной льдом. Мы расселились
по избам.
     Мои   хозяева,   потомственные   охотники   Габовы,   были  по-таежному
гостеприимны,  радушны,  и  я  вскоре  почувствовал  себя  членом семьи, был
посвящен  во  все  ее  дела.  Глава  дома  Николай Костя, как на местный лад
переделывают  русское Константин Николаевич, маленький жилистый и подвижный,
легкий  на  ногу,  и  в семьдесят лет добычливо рыбачил и белковал. Сын его,
веселый  и  обходительный  Костя Вань, был подряжен к нам проводником и этой
удаче  откровенно радовался: паек и зарплата лагерного вольняшки должны были
подправить  дела  многодетной  семьи,  живущей, как и большинство обитателей
Лачи,  скудно.  Костя Вань сводил меня на сказочно обширные глухариные тока,
о  каких за пределами северных нетронутых лесов и понятия не имеют. Мы с ним
вдвоем  намечали  летний  маршрут и по неделе не выходили из тайги. Мог ли я
тогда  предположить,  что  длинные наши и откровенные разговоры мне придется
вспомнить  в  трудный  час,  дивясь  нитям, какими жизнь опутывает нас самым
непредвидимым образом?
     В  нашей  партии  произошли  перемены:  освободились  и  уехали Лящук с
Егуновым.  И,  искренне  желая  друг  другу  благополучия,  мы  не  могли не
чувствовать  при  расставании  некоторого облегчения: взаимная откровенность
выявила    глубокие    расхождения   между   нами.   Профессор,   напористый
последователь  Кропоткина,  презирал  всякую  власть,  а  меня  из-за  моего
умеренного   монархизма  отнес  к  черносотенцам;  капитан  же,  набравшийся
каких-то   абсолютистских  теорий  и  считавший  неизбежным  покорение  мира
германским  вермахтом  -  как  раз  тогда Гитлер заглатывал одно европейское
государство  за  другим,  -  нетерпимо  и  начисто  отвергал мои либеральные
взгляды  и суждения о достоинствах христианской морали. И обоих коробило мое
приравнивание  к  фашизму  большевистской  идеологии - для меня обе доктрины
были равно бесчеловечными.
     Сменился  и  начальник  партии. С новым - молодым, корректным и сухим -
установились  подчеркнуто  официальные  отношения:  он,  не  в  пример своим
предшественникам,  сразу  дал  почувствовать  пропасть,  отделявшую  его  от
зэков.  И я еще больше сблизился с Францем и несколькими охотниками. Никакая
лагерная  ржа не могла разъесть честную крестьянскую суть несчастного немца:
раздавленный,  не  понимающий,  за что обрушилось на него столько бед, Франц
оставался  самим  собой  -  добродушным, услужливым, простым, неспособным на
зло.  Велик был в нем запас любви к людям: обо мне он заботился, как нянька,
и  был  рад  услужить кому угодно. Зато во всей Лаче не было более желанного
гостя,  чем  Франц.  Его круглую стриженую голову можно было увидеть в любом
конце  деревни  -  то он кому-то помогает напилить дров, то истопит баню или
наносит  воды. Да еще одаривает всех своей простодушной, печальной и славной
улыбкой.
     Под  стать  общежительности  и  простоте  Франца был и строй жизни этой
глухой  лесной  деревушки,  где  и  на  третьем  десятилетии после революции
продолжали  почитать  старших,  держать  клети  незапертыми,  выручать  друг
друга.  И  как  первый  грозный признак наступающего разложен