отому что в них - заблуждение: вы
прозрели  лишь  чуть-чуть,  краешек только правды увидели. Истина от вас еще
закрыта.
     Сейчас   недоумеваешь,  вспомнив  про  сомнения,  какие  нет-нет  да  и
возникали  в  то  время:  да  полноте,  думалось, уж вовсе ли без основания,
вовсе  зря  оказались за решеткой вчерашние капитаны жизни? Они, быть может,
виновны  косвенно,  помимо  воли,  но  все  же  замешаны во вредительстве, в
заговорах,  пусть  в  роли  марионеток  иностранных  разведок?..  Теперь эти
сомнения  выглядят  наивными.  Но если представить себе, какой оглушительной
демагогической  декламацией  сопровождались  массовые  репрессии, чудовищные
дутые  процессы,  нетрудно  понять, что и люди более искушенные, чем я, были
не  всегда способны увидеть за этой завесой беспринципную борьбу за власть -
вернее,  единовластие  -  средствами террора и устранения действительных или
возможных  конкурентов. Тогда могло выглядеть, что в ряды верных сторонников
и слуг пробрались враги...
     Разобраться  в  этом  мне помог один случай. При поступлении очередного
этапа я с изумлением услышал, как выкликнули: "Копыткин Сергей!"
     Помнил  я  его  деревенским пареньком, сиротой. Садовник в имении моего
отца  взял  мальчика к себе и обучил своему искусству. С Сергеем у меня было
связано  немало  детских  воспоминаний.  Был  он старше меня, его призвали в
армию  еще  в  пятнадцатом  году.  Вернулся  он в родные Палестины уже после
октябрьского  переворота  -  яростным  большевиком, ринувшимся перестраивать
жизнь  в  наших  захолустьях.  Это не помешало ему тогда же вызволить меня -
восемнадцатилетнего  заложника  -  из уездной тюрьмы. С дружеским внушением:
примкнуть  к  провозвестникам  грядущего счастливого устроения человечества,
взяться  работать  с  ними и громить старые порядки. Сам он был преданнейшим
сторонником  и  борцом за Советскую власть, свято верившим в провозглашаемые
тогда  Urbi  et  Orbi  истины.  И  то,  что  Сергей  Копыткин в лагере, было
лакмусовой   бумажкой:   значит,   расправляются   со   ставшими  неугодными
соратниками.
     Как  бы  ни  было,  этому  человеку, несмотря на разделявшие нас бездны
разногласий  и  непонимания,  я  доверял  как себе и не боялся высказать ему
все, что думаю.
     Мы  оба  подивились,  как  сильно  изменили нас годы. Похудевший, почти
лысый  Сергей  не  утратил  прежнего  решительного  и  открытого  выражения.
Держался он превосходно: с достоинством, мужественно.
     Ему,   занимавшему   после   вуза   значительные   должности  по  своей
специальности  (сказались  юные  годы, проведенные у парников и в оранжерее:
он   стал   ботаником-селекционером),   припомнили  какое-то  голосование  в
середине  двадцатых годов и обвинили в троцкизме. Требовали, чтобы он назвал
сотрудников   своего   института,  завербованных  им  в  состав  подпольного
правительства,  формируемого  по заданию германской разведки на американские
деньги.  Я  узнавал  от  него  про  изощренные  приемы,  к  каким  прибегали
осатаневшие,  поощряемые  властью  следователи,  и задним числом содрогался:
мне еще не приходилось испытывать самому ничего подобного...
     - Старались  они  без толку, ну и бесились вовсю, - рассказывал Сергей.
-  На одном допросе следователь отворил дверь в смежную комнату. Вижу, сидит
там  моя  двенадцатилетняя  дочка. Напугана, не смеет голову повернуть в мою
сторону...  "Видишь,  твоя  дочь,  -  говорит  следователь.  -  Прямым ходом
отправим  отсюда в колонию - к малолетним преступникам. Как ей там придется,
сам  знаешь.  Так что выбирай: ты отец, от тебя зависит". В другой раз слышу
-  за  стеной  женский плач, стоны... Уверяют, что там допрашивают мою жену:
"Подпиши  -  и  мы прекратим допрос - ведь о тебе расспрашиваем. Какая же ты
скотина  -  упираешься,  семью  не  жалеешь..."  Ну и снова... то сутками на
стойке   держат,   линейкой  по  костяшкам  лупят...  Пот  прошибает,  когда
вспомнишь...
     Мы  спорили.  Копыткин,  почти  как  Терехов,  валил все на зарвавшихся
заправил  НКВД,  создающих  "дела", чтобы набить себе цену в глазах Сталина.
Он-де   и  не  знает,  что  творится  в  застенках...  Но  я  с  Сергеем  не
отмалчивался, как с начдивом, а спорил, и очень откровенно.
     - Не  наивничай.  Как  ты,  умный  человек,  допускаешь,  что  все, что
творится  с  нами,  с  вашим  братом,  тем  более  с крестьянами, да в таких
масштабах, - дело рук и политики ведомства, а не верхушки - Сталина и
     его  заплечных  дел  мастеров  из Политбюро. Без их разрешения никому в
стране  лишний  раз.чихнуть  нельзя,  не  то что нересажать миллионы народу,
пачками расстреливать...
     Сергей  сердился,  не давал прямого ответа, но видно было, что и сам он
давно  поколеблен,  сомневается.  Даже  как-то  полушутя  признался мне, что
сделался  форменным  ревизионистом,  так как додумался до того, что осноьной
порок  видит  в учении о "диктатуре пролета-тариата", оказавшейся ширмой для
тех, кто рвался к власти.
     - И  остается,  -  горько  усмехнулся  Сергей,  -  голая  диктатура без
пролетариата!  Насилие, регламентация и подчинение жизни народа правителям -
на  византийский манер. Попадется когда-нибудь - прочти историю византийских
базилевсов.  Это  они  первыми,  вкупе  с православными иерархами, придумали
влезание  чиновников во все поры общественной жизни, прочную бюрократическую
структуру,  мелочную  опеку  подданных.  Даже колхозы - и те у них были!.. С
обязательными   поставками   -   добровольными,  подчеркиваю  -  государству
продуктов  по  особым  ценам.  Вся  жизнь  в  Византии была опутана тенетами
регламентации  и  правил: духовенство низведено до уровня нынешних партийных
пропагандистов. Полезное чтение для раздумий.

x x x

     Как  и  следовало  ожидать,  моя  двухлетняя карьера лесоруба кончилась
больницей.  Я  слишком  много  мерз,  и  первыми  сдали  легкие. Приходилось
нет-нет  обращаться  в  амбулаторию,  но  двух-трехдневные  освобождения  не
помогали:  скакала  температура,  требовалось невероятное усилие воли, чтобы
утром  подняться  и  идти  на  работу. Почти невозможно стало заставить себя
съесть  пайку. И как-то выслушавший мои легкие фельдшер - поволжский немец -
буркнул  регистратору,  своему  земляку: "Schwindzucht" (чахотка), сделав не
ускользнувший  от меня жест, говорящий недвусмысленно: готов, испекся. И без
его взмаха руки диагноз не оставлял надежды - в лагере ТБЦ не прощает!
     Я   продолжал   сидеть   на  табурета,  обнаженный  по  пояс.  Фельдшер
всматривался  в  меня,  точно  про себя решая- мою судьбу. Он мог попытаться
меня  спасти,  отправив  в  центральный  стационар, мог для себя бесхлопотно
снова  водворить  меня  в  барак. Санчасть строго следила, чтобы персонал не
потворствовал  зэкам  и  лишь  в  самых  крайних  случаях назначал лечение в
больнице.  За  попытки "дать отдохнуть" или "набраться сия" взыскивали. Я не
очень-то  поверил,  когда  фельдшер  сказал, что направит меня в Сангородок.
Встал,  медленно оделся, даже упустил поблагодарить - так мне было тогда все
безразлично,  кроме  надежды  сию  минуту  вернуться в барак, залечь на свои
нары  и  по  возможности  теплее  укрыться.  Днем, пока все на работе, можно
воспользоваться одеялом соседа.
     Однако  фельдшер  сдержал  свое  слово.  Спустя  несколько дней меня на
подводе  отправили  в больницу. Везли мягкой, укрытой светлыми, пронизанными
солнцем  сосняками дорогой, то вившейся по песчаным гривкам, то спускавшейся
в  ложбинки с мшистыми кочками, заросшими черникой и багульником. Ехали тихо
и   мягко,  как  по  ковру,  телегу  не  подкидывало  на  ухабах,  а  слегка
покачивало.  Чувствуя  себя  обреченным,  я смотрел кругом, мысленно со всем
прощаясь.  Было  грустно,  но  как-то  не остро, а примиренно. Едва не стало
необходимости  бороться,  цепляться за жизнь, я расслабился. Никакие сильные
впечатления не одолели бы моего безразличия.
     Безучастно,  как  посторонний,  отметил отдельные койки, чистое, хотя и
застиранное  белье, давно не виданные тарелки; вяло обрадовался невозбранной
возможности лежать.
     Первым  встряхнувшим впечатлением был врачебный осмотр: у меня оказался
тяжелый  эксудативный  плеврит, а не туберкулез. Радость вспыхнувшей надежды
не  согрела  и не взбодрила; раз не ТБЦ - меня поторопятся подлечить и снова
вернут  на  лагпункт...  Вдобавок,  изменение  условий  сказалось сразу: мне
стало   легче,   уменьшились  скачки  температуры.  Я  приуныл:  вылечат  за
считанные дни.
     Не  знал я, что попал в оазис, где, несмотря ни на что, последнее слово
было  все  же  за врачами. Лагерное начальство было вынуждено считаться с их
заключениями.  Главврач  Сангородка,  отбывший детский срок хирург, также из
немцев-колонистов,  -  персона,  распоряжающаяся  курортами  и  бюллетенями,
назначающая   отпуска   и  отдых  по  болезни,  хозяин  целого  корпуса  для
вольнонаемных.   Человек  политичный  и  в  угождении  начальственным  женам
наторевший,  он  и  заключенным,  в чем и когда мог, не отказывал. Взявшиеся
мне  помочь  врачи  и  рентгенотехник  Боян Липский обрели в нем молчаливого
пособника.
     ...Взглянешь   на   Максимилиана   Максимилиановича   Ровинского   -  и
безошибочно  поймешь, с кем имеешь Дело! Все в нем: и внешность - порядочная
эспаньолка  с  пышными усами, аккуратно подстриженная седая грива, пенсне на
шнурке,  мягкие  пухлые  руки, и манеры - приятные, с налетом провинциальной
светскости,  -  выдавали  старого  земского врача, вдобавок бывшего уездного
льва  со  склонностью  к  общественным  начинаниям  $  кружках  либерального
направления.  Он  и  был  всю  жизнь  врачом  в  Крыму, кажется, в Ялте, где
заведовал  больницей  и  создал  симфонический оркестр из любителей, ставший
его  любимым детищем. Максимилиан Максимилианович отбывал десятилетний срок,
жил  в  Сан-Городке  в  сносных условиях и ходил в местный клуб, где подолгу
играл  на  расстроенном  рояле  Мендельсона  и  вальсы  Штрауса.  Вот он-то,
приглядевшись  ко мне, и занялся моим здоровьем и будущим устройством. Потом
он  мне  рассказывал,  что  принял  поступившего  с  Лесопункта  долговязого
доходягу  за уголовника высшей квалификации - медвежатника - и косился в мою
сторону несколько опасливо.
     - А  потом  -  о  капризные  начертания  судьбы!  -  пришел  ко мне ваш
милейший  Боян  и  рассказал  про  вашу  Одиссею.  И я даже - представьте! -
хлопнул  себя по лбу: как это проглядел? Положительно, это про-виденциально,
мы  станем  теперь  вашими з... э... Вергилиями, Орфеями, или как там у этих
греков... кто выводил из ада? Вылечим, восстановим, а там и... не отпустим!
     Максимилиан   Максимилианович  любил  экскурсы  в  античную  мифологию,
звучные  слова  и  многозначительные недомолвки и отчасти прикрывал ими свою
очень  добрую  и чувствительную натуру: помогая от всего сердца, он держался
при  этом  несколько  чопорно  и выражался витиевато. Ровинский оставался не
утратившим  вкус  к  жизни  человеком,  еще находящим чем и для чего жить. С
медициной  за  многолетнюю  практику он сроднился неразрывно - она сделалась
частью его сути. Музыка помогала отключаться от лагерных будней.
     Трагической   выглядела  рядом  с  ним  фигура  другого  врача,  Сергея
Дмитриевича   Нестерова,   тоже   прекрасного  специалиста.  Двигался  он  и
разговаривал   нехотя,   через   силу.   Ровным   глуховатым  голосом  давал
немногословные  заключения, сам никогда в разговоры не вмешивался. Он как бы
оборвал  живые  связи  с окружающими и механически выполнял все, что от него
требовали.  Из больницы он уходил к себе, ложился не раздеваясь на койку - и
застывал,  заложив руки за голову и уставившись в одну точку. И молчал. Если
замечал,  что  на  него  смотрят, прикрывал глаза. И приходилось сожителю по
комнате  напоминать  ему,  что  пора  укладываться  на  ночь. Он подчинялся,
снимал  обувь,  раздевался.  То  же  было  и с едой. Ему говорили: "Поешьте,
доктор,  выпейте  чаю",  и  он  молча  принимался  за  еду  или брал стакан.
Товарищи заставляли его менять белье, умываться, водили в баню.
     Доктор  Нестеров был врачом в белой армии. У него на глазах расстреляли
двух  сыновей.  Потом  он жил в захолустном городке на Волге, потерял жену и
после очередного ареста был заключен в лагерь на десять лет.
     Когда  я  с  ним  познакомился,  он  был  уже  очень  болен,  но врачом
оставался  проницательным  и  болезнь  определял безошибочно. Коллеги делали
что  могли,  чтобы  не дать угаснуть окончательно желанию жить, заботились о
нем,  негласно  следили.  И  не  уберегли  -  он вскрыл себе вены. Его нашли
истекшим кровью в рентгеновском кабинете.
     Мне  почти  не  довелось  с  ним общаться, хотя именно он определил мою
болезнь  и назначил лечение. Помню, как в операционную, где меня подготовили
для  выкачивания  эксудата, вошел Нестеров - высокий, сутулый, с мешками под
глазами,  в  измятом  халате.  Взглянув  на  его  застывшее лицо - желтое, с
кое-как  подстриженными  усиками  и  остановившимся  взглядом,  - я подумал:
"Врачу,  исцелися  сам!" Прослушав меня очень внимательно, он тихо, как бы с
трудом  подбирая  слова,  произнес: "Рассосалось... жидкости нет. Выкачивать
нечего... сам... справился".
     Тем  не  менее  они  с  Ровинским  меня  не выписали: я был оставлен на
положении  ходячего  больного  и получил самое укрепительное питание. Затем,
когда  настало время, меня на комиссии безапелляционно причислили к третьей,
инвалидной  категории, правда, временной: она на целый год избавляла меня от
общих  работ,  и  я мог вступить в почетную корпорацию "лагерных придурков".
Ровинский  обработал  начальника финчасти Сангородка вольняшку Семенова, и я
прямо из больницы попал к нему в кассиры.

x x x

     После  землянок  и скитаний по глухим лесным лагпунктам зона Сангородка
показалась   раем.  Чистота,  в  бараках  -  вагонки,  то  есть  двухэтажные
сдвоенные  койки  из  строганых досок; белье и одеяла; сносная - на лагерные
мерки  -  кормежка.  И  немалое благо: малолюдство. Обслуга городка не очень
многочисленная, без бича лагерной жизни - уголовной рвани.
     И  немудрено,  что  на  первых  порах  эти  чисто  физические радости и
удобства  ставшего  доступным  опрятного  обихода,  покойность  условий - ни
лошадиной  работы,  ни  зверских  морозов  на  сечах, ни осаждавших в глухих
болотистых  лесах  туч,комаров - заслонили все печали. Тем более что и режим
в  Сангородке  был  не  в  пример  мягче  и переносимее. Сытые, обленившиеся
вохровцы  не  придирались. Да и знали они каждого из нас в лицо и по именам;
одно  это протягивало между нами какие-то если не человеческие, то житейские
нити.  Меня  же,  кассира,  им  даже  приходилось  несколько  выделять:  они
расписывались  у  меня  в  ведомости,  я  выдавал  им  зарплату,  причем мог
наделить  пачкой  засаленных  кредиток  или отсчитать новенькие купюры. Даже
сунуть авансик до получки.
     Так  что  мне  не  возбранялось,  пройдя  утром  через  вахту - даже не
предъявляя  пропуска,  - до самой ночи не возвращаться в зону: гуляй себе! И
куда  ходить  и  у  кого  бывать,  у меня находилось. И мне снова приходится
рассказывать  об  этой передышке в Сангородке как о днях, осененных милостью
Божией...
     ...Сангородок   в  известной  мере  оправдывал  свое  название.  Помимо
больничных   корпусов,   всяких   павильонов   с  кабинетами,  хозяйственных
построек,  бани  и  длинного  ряда домиков вольнонаемного персонала, был там
еще  и  настоящий театр -г- внушительный, с портиком о четырех обшитых тесом
колоннах.  Такой впору бы иметь и районному центру. Два передних ряда кресел
были  обиты  дерматином  и  отделены  от  остального  зала, где сидели зэки,
широким   проходом:   они   предназначались   для   хозяев.  Перед  театром,
выстроенным   среди   остатков  соснового  бора,  на  площадке,  окаймленной
подобием  цветочных  клумб,  в  антракты  прогуливалась  публика.  Чтобы  не
смешиваться  с  бушлатной  братией, начальники выходили подышать воздухом на
верхние   марши   лестницы  и  там,  наверху,  вознесенные  и  недосягаемые,
красовались со своими дебелыми крепдешиновыми супругами.
     Площадка  была для нас местом встреч и свиданий. Сюда стекался народ из
соседних  лагпунктов  -  огородного  и проектного - ухтинской "шарашки", где
были   собраны   технические  сливки  лагерной  интеллигенции.  Подходить  к
женщинам  и  с  ними  разговаривать  разрешалось.  Их  было  мало,  мужчин -
избыток,  и  потому  возле  каждой зэчки роем клубились поклонники. Присущее
женщинам  умение пустяшной мелочью придать авантажность и самому неказистому
наряду  вело  к  тому, что они выглядели щеголихами рядом с кавалерами, лишь
подчеркивавшими убожество своего вида неуклюжим прихорашиванием.
     ...Не  заметить  ее  было  нельзя.  Она  выделялась  из толпы не только
ростом,  но  и  осанкой,  шедшей от длинной чреды родовитых предков. А одета
была  во  все лагерное, тогда как товарки ее щеголяли в большинстве в своем.
Она  шла легко, непринужденно, с ленивой грацией. И тонкая шея выгнута гордо
и  женственно,  и  высоко  и  гибко вознесена ее маленькая темная головка. В
этой  женщине  я  сразу узнал Любу Новосильцову. Было ей тогда двадцать пять
лет...  А помнил я ее подростком с тугим жгутиком косички, в куцем платье. Я
постоянно  встречал  ее  у  своей московской тетки - Марьи Юрьевны Авиновой,
сестры  отца  Любочки - Юрия Юрьевича Новосильцова, погибшего в тюрьме еще в
первые годы революции.
     Мы  встретились,  как две родные души на чужбине, вернее - во вражеском
стане. И в горячности нашего родственного поцелуя была радость обретения.
     Судьба  была  к  Любе  немилостива. Детство, запомнившееся, как длинные
годы  страха  и  нужды,  непрерывных  гонений  на близких и друзей ее круга;
первое,  очень  раннее  замужество. Супругом ее стал простецкий, с кое-каким
образованием   паренек,  чувствительно  певший  под  гитару,  добродушный  и
веселый.  Любе  отчасти  мерещилось,  что,  расставшись  с аристократической
фамилией,   она   сможет   жить  спокойнее.  Однако  добрый  малый  оказался
забулдыгой,  да  еще  и  бессовестным.  Как  ни  претил ей развбд, она с ним
разошлась.
     В  строительной  конторе, где Люба работала чертежницей, был иностранец
-  немецкий  инженер,  из  тех  специалистов,  что  сотнями  были приглашены
Сталиным  из  Германии. Все они, поголовно обвиненные в шпионаже, пострадали
в  разной  мере и навлекли беды и гибель на сонмы людей, имевших несчастие с
ними соприкасаться.
     Любин  избранник  был  красив,  мужествен,  хорошо воспитан и щедр. Его
ограниченность  и  совершенное  равнодушие  к  культуре  обнаружились только
позднее.  К  ним  прибавились и другие разочарования... Взаимное непонимание
росло.  Начались размолвки и нелады - кто знает, повели бы они к разводу или
молодые   люди  притерлись  друг  к  другу?  Но  вмешалось  Ведомство:  мужа
арестовали,  и  Люба  уже  не сочла возможным от него отречься. Тем более по
требованию  органов,  хотя и знала, что формальный отказ от мужа ее бы спас.
Перешагнуть  через  себя,  через  свои  унаследованные  представления она ие
могла. В этом была она вся - раба того, что считала своим долгом.
     Шпионская  статья  обрекала  Любу  на  общие  рабоам.  Но  чертежник  -
специальность  в  лагере  дефицитная.  Это и позволило начальнику проектного
отдела  вытребовать  ее  к себе. Облегчило дело и то обстоятельство, что шла
она  по  формулировке  "пш"  - подозрение в шпионаже. Будь у нее полновесный
шестой пункт, никакие ходатайства не могли бы помочь.
     Я  зачастил в проектный отдел - расконвоированную командировку без зоны
и  вахтеров, с комендантом, пропадавшим с удочками на реке: дом отдела и две
утепленные  палатки  для  персонала  находились  на  обрывистом берегу Ухты.
Ведущим  инженером  отдела  был  Кирилл  Александрович  Веревкин.  С ним нас
сближали общие воспомин