озный диагноз и солидный возраст - уже
сорок  шесть лет! - именно тогда случалось мне переживать надежды на удачи и
счастье,  на  высокий час необычайных встреч и переживаний... То не было еще
огоньком   возродившейся  веры,  от  которой  я  когда-то,  в  архангельской
одиночке,  отступился  в  одну ночь - я по-прежнему не обращался к Богу и не
вспоминал  полузабытых молитв - но было, вероятно, преддверием еще далекого,
но ожидавшего меня просветления.
     Здесь   мне   придется   прервать   хронологическую  последовательность
рассказа, чтобы вернуться назад, к прожитым годам.
     ...В  своих  воспоминаниях  я  не упоминал некоторых обстоятельств моей
личной  жизни,  связанных  с людьми, о которых мне не хотелось говорить. Эти
люди,  некогда мне близкие, сделались впоследствии настолько чужими, что как
бы  для  меня  умерли.  И,  предчувствуя,  что  я  не  могу рассказать о них
достаточно  беспристрастно,  а  на"  копившаяся  в памяти горечь не позволит
быть  справедливым, я почел за лучшее руководствоваться латинской поговоркой
"cie  mortem  aut  bene  aut  nihil"  [О мертвых хорошее или ничего (лат.)].
Рассудил  я  так  еще  потому,  что  все,  с  этими  подробностями  и людьми
связанное,   выглядит   несущественным  в  свете  моего  намерения  правдиво
рассказать  о  моем  времени  и  насколько  возможно объективно его оценить.
Личная  моя  судьба,  как  я  полагаю, не способна привлечь внимание сама по
себе,  а  лишь как отражение общих судеб моего народа и России, поэтому и не
имеет  значения,  упущу  ли  я или нет рассказать о некоторых своих домашних
обстоятельствах.
     Однако,  приближаясь  к  концу рассказа о моих лагерных годах, я стал в
растущей  степени  ощущать,  что  вовсе  умолчать  о  женщине, с которой был
прежде  связан,  сберегшей  в  течение  двадцати семи лет очаг, к которому я
имел  возможность  вернуться, помогавшей мне и вырастившей двоих детей, было
бы  не  только несправедливо, но навело бы тень на понятие о долге у русских
женщин.
     Итак,  мне  приходится  уточнить,  что  неопределенное  выражение  "мои
родственники"  или  "близкие",  неоднократно встречавшееся на страницах этих
воспоминаний, означало на самом деле мою собственную семью.
     Еще  в 1924 году, желторотым и влюбчивым молодым человеком, я женился в
Москве  на  дочери  упоминавшегося  мною Всеволода Саввича Мамонтова, девице
Софье.  Было  у  нас  двое  детей:  дочь  Мария,  родившаяся через год после
свадьбы,  и  сын  Всеволод, увидевший свет в Архангельске, куда была сослана
после лагеря его мать.
     Таким  образом,  моя  оборванная  арестом  в  1928  году семейная жизнь
длилась  всего  четыре  года. Впоследствии съезжались мы с женой от случая к
случаю,   чаще   всего   ненадолго.   Причем  вмешательства  госбезопасности
неожиданно  и  грубо  зорили  наши  зыбкие очаги, какие удавалось соорудить.
Неволи  пришлось  отведать  и  Софье  Всеволодовне, почти полностью отбывшей
пятилетний срок в Мариинских лагерях и короткую ссылку в Архангельске.
     Внучка  русского  мецената  и железнодорожного деятеля Саввы Мамонтова,
правнучка  декабриста  Трубецкого  и известного славянофила Д. Н. Свербеева,
всеми  корнями  принадлежащая  Москве,  она  была  в  высшей степени предана
понятию   о   долге,   внушаемому   рассудком.  Став,  волею  судьбы,  женой
каторжника,  Софья  Всеволодввна и приняла на себя все тяготы, обязанности и
ореол  этого  состояния.  Растила детей, помогала мне сколько было возможно,
предпринимала  хлопоты,  а  когда  удавалось  -  пускалась в дальнюю дорогу,
чтобы  со  мной  повидаться.  Не  оставляла без писем. И прочно завоеванная,
заслуженная  репутация  супруги,  не отвернувшейся от впавшего в ничтожество
мужа, сделалась как бы опорой в ее жизни и руководила ее поступками.
     Властная  и  умная,  она умела себя поставить, и ею, преемницей русских
женщин  Некрасова,  восхищались  многочисленные  родственники и друзья. Быть
женой  "декабриста",  человека,  пострадавшего  за справедливые цели или без
вины,  -  это  не  только  социальное  положение,  не и роль в обществе. Они
вознаграждали  за  то,  что  неизбежно  уносили  годы  разлуки:  привычку  к
взаимному  общению,  живое  чувство,  потребность  в близости. Необходимость
распоряжаться   собой,   детьми,   в   полной   мере  нести  одной  бремя  и
ответственность   "главы   семьи"  делали  бесповоротно  самостоятельным  ее
характер, и от природы твердый.
     Доставшиеся  на  долю  передряги,  лагерный  искус - все, что надо было
вынести  и  перетерпеть,  Софья Всеволодовна перенесла и вытерпела с честью,
как  полагалось  женщине  ее  круга  и  традиций. То был долголетний подвиг.
Подвиг,  настолько  приучивший  к  сочувствию  и  хвале  и заполнивший жизнь
настолько,  что им удовлетворялись ум и сердце. Коротенькие годы с любовью и
нежностью  сделались  далеким,  остывшим  воспоминанием,  прежний  близкий и
необходимый человек - символом.
     И  чем  меньше  становилась  надобность в его реальном присутствии, тем
педантичнее   и   скрупулезнее  выполнялось  то,  что  требовало  положение,
пьедестал   Пенелопы:  изыскивались  средства,  чтобы  собрать  посылку  или
перевести  деньги, поддерживалось знамя разъединенной, но не разбитой семьи.
Детей учили помнить отца - и никогда в нем не говорить (из осторожности!).
     Это  отступление  следует  заключить  справкой,  освещающей  хронологию
наших  встреч  с Софьей Всеволодовной со времени ареста по 1946 год, то есть
за восемнадцать дет.
     В  конце  лета  1928 года она вместе с Линой Осорги-ной, жеацй Георгия,
приезжала  на Соловки для недельного свидания. Пока я был в Ясной Поляне, не
раз  меня  навещала,  иногда  живала  подолгу,  но  не  порывала с Москвой и
друзьями.  Гащивала  она  и  у своего отца, на Тульской госконюшне, в бывшем
имении  Бутовича  на  реке  Упе,  в  полутора  десятках  километров от Ясной
Поляны.
     Затем  мы  встретились  в  Архангельске,  в 1935 году, после Мариинских
лагерей.  Дочь жила с бабушкой в Москве, с нами был новорожденный сын. После
моего ареста Софье Всеволодовне удалось вернуться в Москву.
     И  потом  была  еще  короткая  двухдневная  встреча  при проезде моем в
Кировабад.  Повзрослевшая  дочь глядела с ужасом на "живые мощи", обряженные
в  жалкие  обноски,  плакала  и  дичилась. Софья Всеволодовна, еще в лагерях
начавшая  работать  в больнице, а потом закончившая фельдшерские курсы, была
в  то  время  линейным  работником в городе Малоярославце, получила там, при
станции,  квартиру  и оттуда приезжала для свидания. Естественно, что медика
не  мог расстроить вид отчаянного дистрофика - она их перевидала бессчетно в
сибирском лагере!
     Вот  летом  1946  года  мне  предстояло  как  раз  возвращаться к ней в
Малоярославец.  Дочь  работала  радисткой  в  Арктике, на Диксоне; там вышла
замуж  за  начальника  острова, инженера связи Валентина Игнатченко. Странно
мне было, что дочь стала женой коммуниста.
     В  Малоярославце,  где  было  больше  высланного  народа,  чем  местных
жителей,  мое  появление  не  могло привлечь к себе внимания, но с первых же
шагов  я  ощутил  -  тут  каждый следит за каждым. И при случае, натурально,
доносит.  Здесь  опыт  меня  не  обманывал,  как среди азербайджанцев, и я с
некоторым  страхом  -  как же далеко зашло! - убеждался, что соседка, зубной
врач,  подслушивает  у  нашей  двери,  что  зашедший  сослуживец жены бегает
глазами  по  лежащим  на  столе бумагам, что за очередной пулькой все играют
молча,  а  заговорившему  красноречиво указывают глазами на дверь и окно. Не
потому,  что  предполагалась  возможность  рискованных  высказываний,  а  из
опасения,  как  бы  кто  не  завел  речь  о  дороговизне  картофеля,  пустых
прилавках... О жизни всемером в одной комнатенке.
     На   привычные  сплетни  маленьких  городов  накладывалось  улавливание
неосторожных  слов,  наушничание;  питаемые завистью к лишней комнате соседа
доносы. Жить тут было душновато.
     Впрочем,  я  сколько  мог  бывал  в  Москве, куда влекли завязывавшиеся
первые  робкие  связи  с  редакторами,  достаточно  смелыми,  чтобы снабжать
работой,  не  вдаваясь в обстоятельства моей биографии. Не помню, кому я был
обязан  первыми  контактами в ИЛе - издательстве иностранной литературы, где
мне  стали поручать переводы. На первых порах помогли знакомства моей сестры
Натальи  Голицыной,  сведшей  меня  с  внуком  настоящего  Толстого  Сергеем
Сергеевичем,   публиковавшим   свои   учебники   английского  языка  в  этом
издательстве,   и   с   вдовой   советского  Толстого  Людмилой  Ильинишной,
принадлежащей   столичному   бомонду   и   соизволившей   отнестись  ко  мне
благосклонно.  У  нее, само собой, были на кончике телефонного провода самые
влиятельные  товарищи. Она входила в избранный чеки-стско-литературный салон
снохи  Горького  и  могла позвонить кому-либо из непосредственного окружения
Берии,    кремлевскому   церемониймейстеру   слинявшему   графу   Игнатьеву,
расшаркивающимся перед ней заправилам Союза писателей.
     Эта  львица  поставила  меня в несколько двусмысленные рамки: встреч со
мной  отнюдь  не избегала и принимала с очаровывающей приветливостью, однако
-  не  вводя  в кружок своих друзей и знакомцев. Мне назначались - с лестной
для  меня  готовностью  -  часы  и  дни,  в  какие я оказывался единственным
гостем.  Такт  и  воспитанность  Людмилы  Ильинишны искусно вуалировали этот
маневр,  обусловленный  необходимостью  не  афишировать визиты столь чуждого
элите  гостя.  Из  длинных  "тэт-а-тэтов"  за  музейно  сервированным столом
(покойный  сталинский  лауреат, как известно, не зевал по части приобретения
антиквариата!)  был  изящнейшим образом раз и навсегда изгнан малейший намек
на   вольные   суждения:   нас   интересовали  только  вопросы  искусства  и
апробированные оценки.
     Я  понимал, по каким острым граням ходишь, видаясь с этой женщиной, как
она  может  быть опасна и даже страшна, и все же восхищался ее светскостью и
чисто  женским  очарованием, задушевностью тона, в искренности которого было
почти  невозможно  усомниться,  ее умением вести разговор так, чтобы не дать
ему  ни на секунду выплеснуться за пределы безопасного русла. Меня изумляло,
с  какой  естественностью, точно о предмете давно и незыблемо установленном,
о   котором  не  может  быть  двух  мнений,  Людмила  Ильинишна  говорила  о
необходимости  всем  пишущим перенимать стиль Иосифа Виссарионовича, "четкий
и  лапидарный,  как  у  античных  мастеров". И тезис свой выдвигала так, что
гасло  намерение возразить, и я допускал, чтобы мое молчание истолковывалось
как  признание его справедливости. Лишь потом, на улице, когда улетучивалось
действие  опасных  чар  обворожительной  хозяйки, я ужасался прочности брони
лицемерия,  в  какую раз и навсегда облачались те, кто составлял хор и свиту
диктатора,  усердную клаку, рукоплескавшую и кадившую своему идолу. Тряслись
от  страха  и  тянулись  за  милостями,  в погоне за ними топили друг друга.
Надетая  личина преданного слуги и восторженного почитателя прирастала столь
плотно,  что становилась сущностью. Снять ее не приходило в голову и с глазу
на  глаз  с  человеком,  общение  с которым скрывалось от своего, привычного
круга.  Войдя в него в качестве супруги купленного с потрохами, задаренного,
приближенного  к  трону  даровитого писателя, Людмила Ильинишна не помышляла
сбросить  маску  и  став  вдввой.  И,  женщина  образованная  и со вкусом, -
привычно  искренне  восхваляла  беспомощный  и  корявый стиль недоучившегося
семинариста!  И  это  -  перед  изгоем, прошлое которого ей было известно...
Хотя,  само  собой  разумеется, и упоминания о нем не проскальзывало в наших
разговорах.  Й  я  -  слаб  человек!  - не выдерживал зароков, которые давал
себе,  больше  не  показываться  в  обставленных  старинной  ценной  мебелью
апартаментах  советской  графини,  хотя  и оценивал трезво, насколько тут не
"мои" и не для меня сани.
     В  скором  времени  для этих визитов объявился неоспоримый повод. После
того,   как   я   перевел  "Слепого  музыканта"  Короленко,  детские  сказки
Михалкова,  еще  что-то,  издательство  ИЛ  уверовало  в  мои  возможности и
предложило  взяться  за  "Петра  Первого".  С  кем  было обсуждать блестящую
компиляцию  Алексея Николаевича, как не с подругой его пвследних лет? И хотя
из  затеи  ничего  не  вышло  -  издательство сочло выгоднее поручить работу
переводчикам  в  Париже,  и  несколько  переведенных  мною и одобренных глав
хранят  в  архивах  издательства  память  о  м"их  несбывшихся  надеждах  на
фантастический  заработок  и  славу,  -  мы  продолжали  видеться с Людмилой
Ильинишной,  по-прежнему  любезно  и  охотно  бравшейся  похлопотать  о моих
делах, хотя надобность в этом почти миновала.
     Работа   находилась   все  больше  уже  автоматически:  успешный  старт
предопределил  дальнейшее  благополучное  течение  событий.  У  меня  в  ИЛе
появился  влиятельный покровитель, возглавлявший ведущий отдел издательства,
-   образованнейший  эрудит  и  благожелательный  человек  Иосиф  Ханаанович
Дворецкий.  Он не только следил за тем, чтобы я не оставался без заказов, но
и  очень  успешно устранял препятствия, возникавшие из-за призрачности моего
промежуточного  состояния  гражданина,  неспособного  предъявить у кассы тот
самый  "серпастый  и молоткастый" паспорт, без которого грош цена советскому
человеку.    Временное   мое,   бессчетное   количество   раз   продлеваемое
удостоверение   освобожденного   из   заключения   настораживало   и  самого
беспечного  кадровика  и частенько отвергалось бухгалтерами. Как это человек
без   московской  прописки  очутился  в  стенах  столичного  издательства  и
предъявляет  какую-то  ветхую  бумажку  с  подозрительными  штампами?  Иосиф
Ханаанович  кому-то  что-то  объяснял,  брал  на  себя  не  то  находил  для
формальностей  подставных  лиц.  Это был мудрый и умудренный жизнью человек,
хотя  и  держащийся,  как все вокруг, ни в чем не сомневающимся и ни над чем
не  задумывающимся  придатком  власти  и  порядков.  Он  сохранил свое лицо,
достоинство и известную самостоятельность суждений.
     Бывал  я  у  него  дома, в небольшой, заполненной книгами квартире. Они
словно  вдохновляли  своего  хозяина:  он сбрасывал оболочку исполнительного
советского  чиновника,  оживлялось  его  крупное  лицо  с  высоким  лбом под
красивой  седой  львиной  гривой,  загорались темные восточные глаза. И речи
его  лились  свободно,  и  не  боялся он выражать свои гнев и боль по поводу
взнузданных  муз и растоптанной мысли. Это был в Москве тех послевоенных лет
единственный,  пожалуй,  человек,  встреченный  мною, который, умея думать и
судить,  был  готов в подходящей обстановке высказать свое мнение, внушенное
просвещенным  сознанием и совестью. Впрочем, я уже упоминал о том, насколько
поражали  меня  по  выходе  из  заключения  знакомые  моего  круга,  ставшие
попугаями,   затверживающими   передовицы   "Правды",   всеобщая   немота  и
придавленность.
     Разумеется,  всякая  отлучка  из  Малоярославца была в какой-то степени
событием  и  даже  приключением.  Хотя  бы потому, что высланным запрещалось
бывать  в  столице  и  всегда был риск очутиться в лапах чекистов. Изредка в
вагонах  поездов  и всегда - у выхода в город выборочно проверяли документы.
Наружность  моя  и платье, по счастью, не вызывали подозрений, и за неполных
два  года,  что  я  прожил  в  Малоярославце  и  Калуге, постоянно наезжая в
Москву,  ко  мне  ни  разу  не подошли с леденящим сердце: "Ваши документы!"
Исход  бывал  разным - все зависело от случайных обстоятельств. Иной раз тут
же  отправляли  восвояси,  не  дав  покинуть  вокзал;  не то задерживали "до
выяснения"  -  и  тут  могло  последовать  что угодно. Новая тюрьма, дальняя
ссылка,  лагерный  срок... При благоприятном отзыве местного отделения МГБ -
"Ни  в чем, мол, предосудительном не замечен, отмечается исправно", - да и в
силу  всегда  непредсказуемых путей этого ведомства, можно было, истомившись
и похудев от беспокойства, вернуться к себе.
     Я  вскоре  попривык к тому, что обшаривающие толпу глаза сыщиков на мне
не  останавливаются и никакие проверки не задевают, и уже без прежних усилий
держался  независимо,  так  что  за  версту  учуивалась моя благонадежность.
Настолько,  что  я отваживался на вовсе отчаянные предприятия. Так, какой-то
журнал  (не  то  "Огонек",  не  то  "Охотник")  предложил мне, успевшему под
псевдонимом  опубликовать  несколько  заметок,  съездить в Саратов к некоему
отставному  полковнику,  стреляющему  волков  с  самолета. Как решился я без
всяких  разрешений и документов сделаться "столичным корреспондентом", ехать
ничтоже   сумняшеся   с   моим   полковником   на   аэродром,  где  возлеего
"кукурузника"  стояли  засекреченные  и  строго охраняемые первые реактивные
самолеты  (как  же  я  струхнул,  когда  мой спутник на них указал, небрежно
назвав  "свистульками":  мне  они  померещились в зловещем свете статьи УК о
военном  шпионаже,  и  я даже отвернулся, чтобы впоследствии твердо заявить,
что  их  не  видел!), - до сих пор не знаю. Но все обошлось без задоринки, я
благополучно  возвратился,  а  охотничья  литература обогатилась несколькими
беглыми  описаниями  охоты  с воздуха, поселившей, кстати, во мне навсегда к
ней отвращение: такая стрельба не для охотника!
     Жил  я  деятельно и даже напряженно. Втягиваясь в ремесло переводчика и
делая  первые  неуверенные  попытки  печататься,  я  стал лелеять куда более
широкие  и  дерзновенные  планы: посредством пера донести свой опыт, мысли и
чаяния  до  читателя  -  осторожно,  намеками, эзоповым языком, - чтобы хоть
чуть-чуть,  на  микрон,  разбудить чье-то сознание, приоткрыть глаза. И хотя
тогда  и  помыслить было нельзя переслать что-либо за рубеж или напечатать у
себя,  я набрасывал планы сочинений, пытался на исторической канве построить
фабулу,  которая  ;бы  перекликалась  с  тем,  что  переживала Россия. Писал
горячо   и   воодушевленно,   потом  уничтожал,  задним  числом  холодея  от
предчувствия  провала.  Увы!  Невозможно  жить изо дня в день - годами - под
ярмом   постоянного  страха,  ожидания  доноса  и  ареста,  стремления  быть
незаметным,  ничем  не  привлекать  внимания, не поддавшись повальной апатии
общества.  За  колючей  проволокой,  где  не  было искушения проявить себя и
жизнь  сводилась к заботе выжить, - отсутствовало и острое сознание кляпа во
рту,  скованности,  как  не  было  надобности  подчеркивать свою преданность
власти.  Во  всяком  случае,  там  можно было оставаться больше самим собой,
нежели здесь, вне зон с вышками и без конвоиров с овчарками.
     Ныне,  спустя  несколько  десятков лет, трудно очертить свою жизнь в то
беспросветное  время, с ее неизбывными заботами и однообразием, ненарушаемым
событиями  или  переменами течением. Ни гроз - неизреченная милость Божия! -
ни  ярких  солнечных  дней,  слов,  высекающих  в  сердцах искру, окрыляющих
сознание...  Так  бурлаки должны были, оглядываясь на свою жизнь, испытывать
ощущение  неизбывной  тяжести,  вспоминать  натершую  плечо лямку я длинные,
унылые версты бечевников...
     Жилось  в  те годы трудно, зарабатываемых обесцененных денег никогда не
хватало,  одеты  были, несомненно, "pauvrement" (бедно), но далеко не всегда
достаточно  "proprement"  (чисто),  потому  что  мыло,  как  и  все  прочее,
распределялось  по  карточкам,  а  нормы  выдачи  подсказывал,  по-видимому,
властям  предержащим  тот  цыган  из поговорки, что приучил коня кормиться у
пустых   яслей.   Именно   тогда   власть  долешгивала  образ  "правильного"
советского   человека,  слепо  перед  ней  холопствующего,  распевающего  на
голодное   брюхо   хвалы  ее  попечениям  и  мудрости,  уверенного  в  своем
превосходстве  перед  разными  прочими  "несоветскими"  народами и втайне им
завидующего.   Огромная   наци