риязнью  к  императрице.  Не  снедало  его  и  честолюбие, од не рвался к
крупным  должностям,  всегда был человеком чести, неспособным искать выгоду.
Людей  такой  зак&аски невозможно представить "своими" в новой командирской,
среде: воцарившиеся в ней нравы и обычаи его коробили.
     С  брезгливостью!  рассказывал  Михаил Дмитриевич о хапугах-командирах,
спешащих  первым  делом,  едва  приняв  часть, к каитернармусу и на швальню,
чтобы  приказать  доставить  себе на квартиру "штуку" материи, сапоги, кожу,
что  только  приглянется:  себе,  супруге,  деткам,  деревенской  родне-- По
облику,  понятиям и духу он был белым; эмигрантом, па характеру - фрондером,
кем  угодно,  но не красным командиром, подчиненным Троцким, и гамарникам со
всеми  прочими  ненавистниками  русского  офицерства.  Бредихин  не  захотел
встретиться  с  графом  Игнатьевым, когда тот, потерпев неудачу в эмиграции,
отправился  прислуживать новым хозяевам, шшаниншим его генеральской папахой!
"Пятьдесят  лет  в  строю  -  "  ни  одного дня в бою", - с презрением цедил
Михаил  Дмитриевич,  отзываясь об опубликованной, книге воспоминаний бывшего
царского  военного  атташе. Прямой, мужественный и честный, Бредихин, если и
не  хотел,  по  каким-то принципиальным или личным соображениям, примкнуть к
Деникину  или  Врангелю,  не  мог,  не кривя душой и не вступая в конфликт с
совестью,  служить  в  Красной Армии. Внутренний разлад и недовольство собой
были  неизбежны. И довольно коротко узнав Михаила Дмитриевича, я именно этим
разладом  объяснял  его  повышенную  раздражительность и неровное поведение,
срывы,   еле  сдерживаемые  прежними  вышколенностью  и  воспитанием  грубые
выходки.
     Бредихина  я  впервые  увидал  в  больничном  халате,  с  забинтованной
головой.  В  дверях палаты вольнонаемных он что-то выговаривал санитару. Тон
его,  начальственно-уверенный,  вежливо-снисходительный, однако безо всякого
хамства,  привлек  мое  внимание:  так  журит  слугу желчный, но воспитанный
барин.  Отметил  я  и  умные,  жесткие  глаза, и надменное выражение лица со
следами породы и холи.
     Я  расспросил  о  нем  Ровинского,  -  ему  доктор рассказал обо мне. И
Бредихин  как-то  пришел  в  мою  палату. Сближение - в возможных границах -
произошло  быстро.  Михаил  Дмитриевич любил вспоминать о своих походах, был
отличным  рассказчиком,  я  охотно  слушал.  Так  я узнал подробности многих
событий   начала  революции,  со  дня  отречения  Николая  II,  и  узнал  от
участника,  обладавшего острым и проницательным взглядом. Развал, разложение
старой  армии обретали в рассказах Бредихина звучание национальной драмы. Не
раз  побуждал  я его взяться за записки, он этого, однако, насколько я знаю,
никогда  не  сделал. Возможно, как раз из-за необходимости объяснить мотивы,
побудившие его встать на сторону большевиков.
     Бредихин  был обвинен в соучастии в армейском заговоре и более двух лет
просидел  под  следствием.  Но  военный  туз,  которого  надо  было свалить,
скончался   в   тюрьме,   расправляться  с  мелкой  сошкой  сочли  ненужным.
Оправдывать  и освобождать, разумеется, тоже не стали - не в обычаях такое в
этом  ведомстве. И Михаила Дмитриевича, дав ему минимальный срок - три года,
отправили  досиживать  оставшиеся  несколько  месяцев  в  Ухту.  Когда я его
узнал,  он  уже  освободился  и был назначен - не совсем по своему желанию -
начальником строительного отдела лагеря.
     Он  часто  приезжал  в  проектный  отдел,  где  опекал  эффектную панну
Жозефину,  работавшую  вместе  с Любой и жившую в одной с ней палатке. Вот к
нему-то  и  обратилась  она  по  поводу  Яши.  Бредихин обещал ей выяснить и
сделать  возможное.  Однако  вскоре  сказал, что вряд ли может быть полезен:
случай был, по его словам, особый.
     Деликатность  положения  заключалась  в  том,  что  Бредихин  рисковал,
заступившись  за  Яшу,  восстановить  против  себя  местную  Иродиаду - жену
начальника   УРЧ,   остервенелую  партийную  активистку,  как  раз  мстившую
музыканту  за  отзыв  о  ее пении. Та была способна отыграться на прекрасной
полячке:  за  связь  с  вольнонаемным  Жозефину  могли  крепко  наказать.  И
решительный  и  самовластный  Бредихин  спасовал,  боясь подставить под удар
свой негласный, но всем известный роман.
     По  характеру  и  из-за  внутренней убежденности в своем превосходстве,
Михаил  Дмитриевич  не  стеснялся  переступать  установленные  для лагерного
начальника  рамки  поведения.  На  виду  у всех он подкатывал на грузовике к
проектному  отделу,  вызывал оттуда Жозефину, усаживал ее с великими знаками
почтения  в  кабину  и  увозил  к  себе  в Чибью, орлом поглядывая на всех с
высоты  кузова!  И  это под завистливыми, оскорбленными взглядами вольняшек:
его  пренебрежение  запретами,  для  них обязательными, унижало и оскорбляло
их.  Да  и  чулли  они  в  нем  чужака, белую косточку, поэтому, несмотря на
занимаемую  Бредихиным  крупную  должность,  с  ним  и тут в лагере никто из
коллег  не  поддерживал  отношений, кроме служебных- В конфликте с партийкой
он был обречен на поражение.
     И  все же положение вольнонаемного, даже на самых подчиненных ступенях,
было  настолько  выделено, настолько вознесено над массой зэков, что и самый
ничтожный   служащий   Управления   был   персоной.  Бредихин  же,  в  ранге
руководителя  ведущего  отдела,  обладал,  при  всей  своей  непопулярности,
большими   полномочиями  и  возможностями.  Его  всесильное  и  благотворное
вмешательство в мою судьбу я ощутил в полной мере.
     Михаил   Дмитриевич  предупредил  меня,  что  в  кассирах  я  долго  не
продержусь,  так  как  на эту должность прочат вольняшку. Да и в Сангородке,
как  только истечет срок инвалидности, не оставят. И тогда греметь мне снова
по  предательским  лагерным  дорожкам.  Он  поэтому  заранее  переговорил  с
начальником  геологической  разведки: тот согласился взять меня наблюдателем
в  геофизический  отряд.  Есть,  мол, такой прибор - вариометр, определяющий
подземные  структуры  и нефтяные купола. Игрушка эта стоит целое состояние в
валюте,  и  потому лицу, к ней приставленному, обеспечено прочное положение,
едва  ли  не  экстерриториальность  -  по крайней мере, против посягательств
начальственной мелюзги.
     - Не  боги  горшки  обжигают. Там есть милейший молодой геофизик, он до
полевого  сезона  вас  натаскает  в  лучшем  виде!  Станете незаменимым: маг
таинственных крутильных весов Этвеша... Так что решайтесь, а я все устрою.
     Перспектива бродить по тайге кружила голову. Но расстаться с Любой?
     - Выхода  нет,  милый  мой,  -  твердо  и  печально  сказала  она.  - С
лесоповала  уже  не вырвешься. А геологи расконвоированы, живут за зоной. Из
Чибью  ты  всегда  можешь  прибежать меня навестить - всего два километра. -
Она с усилием, неловко улыбнулась.
     Но  как  мне  было  решиться? Я все изыскивал разные предлоги, не давал
Бредихину  ответа. Не только хотелось продлить горькое наше счастье, но было
суеверно  страшно  оставлять Любу, как-никак живущую с сознанием, что она не
одна,  есть  под боком родная душа. Но одно происшествие побудило меня внять
голосу благоразумия.
     Экспедитор   Сангородка,   лицо  всемогущее,  попался,  по-лагерному  -
погорел  на  подделке  документов, присваивании денег и посылок заключенных.
Его  увезли  в  центральный  изолятор,  и  все  считали,  что  мошеннику  не
выпутаться.  И  были  ошеломлены,  когда  через короткое время он вернулся -
следствие прекратили, и поганца восстановили на прежней должности!
     Он  обходил  контору  и  самодовольно,  как  бы  ожидая  поздравлений и
одобрения,  протягивал всем руку. Изо всех, не исключая простоватого начфина
Семенова,  один  я  оставил его руку висеть в воздухе, демонстративно заведя
свою  за спину. Он переменился в лице. Сипло выматерившись, триумфатор вышел
с  угрозами в адрес чистоплюя, брезгующего честным оклеветанным пролетарием.
Этой донкихотской выходкой я нажил себе опасного врага.
     Экспедитор  вскоре  получил  повышение  -  стал зав-складом и все сулил
проучить   меня   на   всю  жизнь:  "Будет  помнить,  как  оскорблять  Марка
Семеновича!"  И  когда  в  моем  департаменте  произошло  ЧП  - с кассы была
сорвана  печать,  -  мне  сразу шепнули, откуда направлен удар. Меня спас на
этот раз счастливый случай: кто-то спугнул грабителей, и сейф остался цел.
     Я помнил судьбу Воейкова на Соловках. И решил не искушать свою.
     В  эти  последние  свои  дни  в  Сангородке  я  запасся  впечатлениями,
язвящими меня до сих пор.
     ...Жарко,  как  бывает  на  Севере  в начале лета, когда солнце круглые
сутки  не  заходит  за  небосклон. В окошечке вахты - прилепившегося у ворот
зоны  бревенчатого  домика - нудно звенят комары, и по стеклу упрямо ползают
серые от пыли слепни- Они будут искать выхода, пока не погибнут от жажды.
     Дежурному   вахтеру   они  надоели  до  смерти.  Дотянуться,  чтобы  их
передавить,  лень, да и новые скоро наберутся. Впрочем, у него есть занятие.
Он  макает  перо  в  пузырек  с чернилами и, остыскав на исчирканных листках
потрепанной  книжки  пропусков  свободное место, выводит свою подпись. Пишет
старательно,  навалившись  грудью  на  стол,  сопя и высовывая кончик языка.
Пухлые  пальцы крепко сжимают тонкую ручку у самого пера, а росчерка, какого
хочется, не получается... С. Хряков... С. Хряков... С. Хряков...
     "С"  выходит  здорово,  не  хуже, чем у начфина Семенова, а вот завиток
после  "в"  -  никуда,  закорючка какая-то, не поймешь, к чему, и всякий раз
по-иному!   Хряков   отшвыривает   книжку,   затыкает  пузырек  бумажкой,  с
огорчением  замечает  чернила  на  указательном и большом пальцах, про. себя
легонько матерится и уставляется в окошко.
     Что  там  увидишь,  чем  развлечешься?  В  зоне  Сангородка и вообще-то
народу  раз-два  и обчелся, все только калечь, инвалиды, а в выходной день и
вовсе  пусто.  Вызвать,  что  ли, кого?.. Рассыльный тут - худой бестолковый
старикашка  в засаленной телогрейке. Он с ней не расстается и в такую жару -
торчит  вон  напротив  на  лавочке  на  самом солнцепеке, свесил голову и не
шевельнется.  Чурка чуркой! Окликни, вскочит как чумовой, зашамкает беззубым
ртом,   засуетится,  а  сразу  понять,  куда  посылают,  не  может.  Пуганый
какой-то.  Забормочет  "гражданин  начальник,  гражданин  начальник", словно
каша  в  слюнявом  рту.  Такому  дай  раза по кумполу - и дух вон! Какой это
рассыльный? Ни расторопности, ни вида - вонь одна!
     А  Хряков  содержит  себя  в  чистоте,  любит  баню.  Белье  от  прачки
принимает дотошно.
     - Опять небось вместе с вашим вшивым кипятила? Смотри у меня...
     Жара  размаривает,  томит...  Сеня,  попав  в  охрану  Сангородка после
хлопотливой  конвойной  службы, на диво быстро отъелся и раздобрел. Вот бы в
деревню   таким   заявиться!   Кожа  на  щеках  и  округлившемся  подбородке
натянулась  и  лоснится,  что  твой сатин; складочки появились на запястьях,
как  у  новорожденного.  За  что  ни  ухватись - не уколупнешь! Гимнастерка,
штаны,  все  в  обтяжку.  Зато  Сеня  стал сильно потеть, под мышками всегда
растекшиеся темные пятна.
     Что  придумать?  Пол  в дежурке вышаркан и выскоблен - его уже два раза
мыли  с  утра,  а  еще  нет  десяти... Двор прибран, выметен; песок граблями
изузорен;  пройди  вдоль  и  поперек - не подберешь обгоревшей спички, не то
что  чинарик,  можно  поручиться!  Насчет  порядка  -  народ вышколенный, не
придерешься...  Даже  Жучка, что прижилась у заключенных, и та в зоне ни-ни!
У  вахты  встанет,  хвостом  повиливает:  ждет, когда кто пройдет в калитку,
чтобы  прошмыгнуть  наружу. И таким же манером обратно в зону: вежливенько в
стороне  дожидается,  пока пустят. Тоже школу прошла, шельма! Голоса никогда
не  подаст:  знает  -  нельзя.  Начальство  и  так сквозь пальцы смотрит: не
положено  зэкам  держать животных- Вот она - улеглась в тени каптерки против
проходной,  прижалась  к завалинке, так что не вдруг заметишь. Тварь, а свое
место знает.
     Стрелки  ходиков  еле  ползут.  Хряков не дает гирькам спуститься, то и
дело  подтягивает.  Потом  подолгу,  упорно  смотрит,  как  идут  часы после
подводки.  Забастовали  они, что ли? Часовая стрелка - туды ее растуды! - на
месте стоит. До смены, как ни верти, три часа с гаком.
     В  распахнутую настежь дверь идет раскаленный воздух, если затворить ее
-  вовсе  нечем  дышать.  В  носу,  во  рту пересохло; ладони влажные, прямо
наказание!   За  Квасом  в  вохровскую  столовую  посылать  рано.  Повар  не
поглядит,  что  ты  дежурный  по  лагпункту,  и  пошлет твоего рассыльного с
кувшином  подальше:  знай время! Можно бы прогнать старикашку на кухню зэков
за  пробой,  да  на  эту  жратву  Хрякова не тянет. Ему сейчас кисленьких да
солененьких  заедок,  жирненького,  запить  компотцем: если похолоднее, враз
ведро  бы  осадил! Или нет - сперва лучше помыться. В предбаннике полутемно,
скамья  застлана  простынями,  припасен  свежий  веник.  Примешься  не спеша
разбираться  и  на  дверь  поглядываешь:  сейчас принесут белье прямо из-под
утюга,  чистый  таз.  В  прачечной  знают,  кого посылать к Хрякову. Там, на
воле,  и  не  поглядел  бы  на такую бабенку, а в лагере сойдет. Да и парить
мастерица...
     Хряков    вздрогнул    от    нахлынувших    ощущений.    Ему,   сытому,
двадцатисемилетнему,  в  самом  соку,  ему ли сидеть тут зазря? Он с досадой
потянулся  за книжкой, но больше негде пристроить ни одной подписи. И откуда
эта  чертова  духота  взялась?  Чем  займешься?  На беду, раздавил карманное
зеркальце.  Хряков  любит,  усевшись  поудобнее  и облокотившись на стол, не
торопясь,  обстоятельно  освидетельствовать  свою  физиономию  -  участок за
участком.  Портрет,  ничего  не  скажешь,  правильный.  Возьми  хоть глаза -
острые,  так и сверлят, голубенькие; тот же нос - не задранный какой-нибудь,
а  с  горбинкой,  небольшой.  Верхняя губа тонковата, к зубам прилипла, зато
нижняя  полная, валиком. И кожа всюду гладкая, чистая, не как у некоторых, в
веснушках  да  угрях!  Про  зубы  и  говорить  нечего - все до единого целы,
ровные,  крепкие  -  недаром  их  Сеня  на  дню  по  несколько  раз  спичкой
прочищает.  Только  вот  брови  огорчают  -  чего-то не растут и светлые, не
видать совсем...
     Сеня  долго  и  дотошно  осматривает ногти: обкусаны так, что ни единой
заусеницы  не  оставлено,  хоть  грызи живое мясо!.. Хряков потянулся, снова
взглянул на часы и вышел наружу.
     С  верхней  и  единственной ступени вся зона как на ладони. По-прежнему
ни  души.  Все  словно  нарочно  попрятались  по баракам: ни один не выйдет.
Боятся,  выученные  черти, как бы ради выходного не попасть в кан-дей! И для
чего  только  зэкам  выходные?  Ни  на что они им, баловство одно. Приподняв
фуражку  со  звездочкой,  Хряков  стал  обтирать  платком  обритую наголо, с
плоским   затылком  и  маленькими,  мясистыми  ушами  голову.  Заодно  обтер
лоснящиеся  щеки,  подбородок,  тоже свежевыбритый. Исайка не зря трудился -
намыливал,  скоблил,  оттягивал тугую кожу, подчищал, тер, парил компрессами
и напоследок освежил "Ландышем".
     - Только для вас, гражданин начальник, достал!
     - То-то, обрезанный, знаешь!..
     Капельки  пота, скопившиеся между лопатками, струйкой потекли по спине.
Сеня расстегнул пряжку ремня - авось дунет чуток, пахнет под рубаху...
     И Хряков стоит, прислонившись к косяку двери,
     взмокший  и  взведенный  неопределенной,  не  находящей выхода досадой,
смутной  неудовлетворенностью  плоти, и слегка пощелкивает сложенным пополам
ремнем. Распоясанный, он выглядит еще более плотным, налитым.
     Что  бы такое сделать, чтобы скорее пришло время банного блуда, жирного
обеда с компотцем? Маета одна...
     А  этому  дохлому  рассыльному  жара  нипочем: все сидит на солнце и не
шевелится.  Наверное,  задремал.  Да  что  ему  -  забота, что ли? Сиди себе
день-деньской,  жди,  когда куда сгоняют, на кухню, к нарядчику или каптеру.
Ему  небось  везде  обламывается:  повара,  каптер,  хлеборез  - не дураки -
знают, что около начальника трется!
     Старикашка,  впрочем,  не спит. К нему подобралась собака, стоит возле,
положив  голову  ему  на  колени,  и еле-еле, деликатно помахивает опущенным
хвостом;  а  он темной, с крючковатыми пальцами рукой водит у нее но спине -
гладит  с  головы,  вниз  по  шее и дальше, потом снова и снова. Хряков даже
недоумевает:  перестанет  ли  он когда гладить, а дворняга шевелить хвостом?
Они,  похоже,  позабыли обо всем на свете, даже его, дежурного, не замечают,
даром  что  он  стоит тут же, почти навис над ними в пяти шагах. Старику что
надо?  Рад,  дурень, теплой собачьей морде на высохших коленях, а ей, твари,
только  бы  приласкаться к лагерникам! Они ее кормят, балуют, каждый норовит
погладить,  полакомить.  Эта  ихняя  Жучка зато разжирела, обленилась, будто
так  положено: живет в холе, сыта по горло, спит сколько вздумается, лебезит
перед  зэками.  Ведь  что,  стерва,  придумала: как подходит время к шабашу,
садится  возле вахты и ждет. Только начнут работяги из-за зоны возвращаться,
к  каждому  подходит,  о  ноги  трется, хвост так и работает... Ни одного не
пропустит!
     ... - Жучка, подь сюда! Чего, дура, боишься? Ко мне!
     Старик  вскочил  с  лавки,  как  ужаленный, заморгал на солнце. Хвост у
Жучки  сразу  замер.  Уши ее с вислыми кончиками насторожились. Хряков сошел
со ступени, шагнул к собаке.
     - Не  тебе,  что  ли,  сказано  -  подь сюда?.. Дура упрямая... Поучить
тебя, что ли...
     Ошейника  на Жучке нет. Хряков поглядел кругом, вдруг вспомнил про свой
ремень.  Он  пропустил  его сквозь пряжку и подошел к собаке вплотную. Жучка
стояла  неподвижно и следила за ним, поджав хвост. Вахтер, нагнувшись, надел
ей на шею петлю и легонько потянул за конец.
     - Ну  что,  и  теперь  не  пойдешь? Уперлась? Сила на силу? Да ты никак
укусить вздумала, сволочь?
     Собака   мотнула   головой,  норовя  освободиться  от  ремня,  уперлась
четырьмя  лапами: петля сдавила ей шею, и она, испугавшись, метнулась прочь.
Потом, замерев, с тоской уставилась на Хрякова. Он начинал входить во вкус.
     - Ты  вот  как  -  не  хочешь?  Обленилась? Ну так я научу тебя, краля,
вьюном вертеться! Ты у меня, стерва, побегаешь...
     Он  с силой потащил за собой собаку, она поволоклась по песку, упираясь
лапами.  Петля затянулась туже, тогда Жучка побежала, стараясь не отстать от
своего  дрессировщика. Он, забыв о жаре, обливаясь потом, стал бегать взад и
вперед,  круто  менять  направление.  Полузадушенная собака сбивалась с ног,
висла и тогда волочилась по земле.
     - Бегай,  сволочь, бегай! - хрипел он, запаленно дыша. И тут, на крутом
вираже,  с  силой  развернутая  собака  на  миг отделилась от земли. Хрякова
осенило.
     Он  остановился,  расставил ноги и стал вертеться на месте, все быстрее
и  быстрее.  Жучке  уже  не  удавалось  пробежать  - она падала, тащилась по
песку.  Шея  у нее неестественно удлинилась, сделалась тонкой. Дергаясь всем
туловищем, она сделала несколько судорожных последних усилий.
     - Я  те  научу, я те устрою карусель, - свистел Хряков. Говорить он уже
не  мог. Весь в пене, он бешено вертелся. Лицо его налилось кровью, дышал он
с  всхлипами  и клокотанием, бормотал что-то косноязычное и страшное. Жучка,
с  вывалившимся  языком  и  вывернутыми  белками,  крутилась  вокруг него по
воздуху, как праща.
     Хряков  приседал  и  качался,  удерживаясь  на месте. Наконец, внезапно
ослабев,  выпустил  ремень.  Собака  шмякнулась на песок, странно длинная, с
вывернутой не по-живому головой.
     Вахтер  в  изнеможении  опустился  на  лавку. Бегавший все время вокруг
него старикашка тоненько верещал, давясь слезами!
     - Гражданин начальник! Гражданин начальник! - так что и не разберешь.
     Хряков отдышался:
     - Ремень, падло, подай!

x x x

     ...Летний  дождь  шумит  по за