мное осеннее ненастье, она ежедневно подымалась до света и
убегала  на  скотный  двор,  в  куцей  своей  телогрейке,  бумажном платке и
чиненых сапогах, суровая и озабоченная.
     А  вечером,  после  третьей  дойки,  Анисья торопилась в контору своего
колхоза  "Ленинский  путь"  и там задерживалась подолгу. И эта ее конторская
повинность  была  намного  унылее и даже страшнее неизбывного ярма на ферме.
Сюда  она  приходила  выпросить  -  вернее,  высидеть  - аванс в три рубля -
тогдашнюю  цену  двухкилограммового  кирпичика  черного  хлеба, без которого
нельзя было ей возвращаться к детям.
     Колхозники  "Ленинского  пути" в те поры на трудодень не получали более
или  менее  ничего,  и  председателю  было и впрямь нелегко изыскать, в счет
каких  зыбких  перспектив  удовлетворить просьбу доярки. И с другой стороны,
было  невозможно  отпустить мать пятерых детей, солдатскую вдову, не выписав
ей  трояк,  с  которым  бы она могла забежать в сельпо. Занимаясь очередными
делами  в  своем  кабинете,  председатель  ни  на миг не забывал про молча и
упорно  дожидавшуюся  его просительницу. Следует, к чести его, сказать, что,
поворчав  и  отведя  душевную  досаду  криком:  "Ходите  все ко мне, а я где
возьму?",  он  неизменно  кончал тем, что подписывал бумажку. И истомившаяся
Анисья  бросалась  к  кассиру,  потом  опрометью  бежала  в  лавку, боясь не
поспеть до закрытия. На следующий день все начиналось сначала.
     Немыслимо   колотились   в   те  годы  ярцевские  колхозники.  Трудная,
подневольная  их  доля особенно оттенялась тем, что в селе - районном центре
-  жило  начальство,  размещались  конторы  леспромхоза, рыбтреста, торговых
учреждений,  словом,  было  немало  сытого,  вполне  благополучного  народа,
работавшего вольготно.
     Жители   этого   старинного   села   в   давние  годы  мало  занимались
хлебопашеством.  Их  основным занятием были промыслы: рыбный и пушной. Коров
держали  по  многу,  правда, малоудойных, мелких, но неприхотливых к корму и
условиям  зимовки. Теперь даже трудно взять в толк, как это, налаживая новые
формы  жизни  в этих краях, не направили усилия на развитие животноводства и
таежных  промыслов,  то  есть  укоренившихся  и  проверенных  вековым опытом
занятий,  наиболее выгодных и надежных в условиях таежного Севера. Весь этот
опыт  был  перечеркнут  во  имя погони за химерой: надо было доказать, что и
"на   льдине  лавр  расцветет"  -  стоит  только  выработать  конституцию  и
припугнуть!
     Припоминаю деятельность опытного опорного пункта
     Института  полярного земледелия в Ярцеве в начале пятидесятых годов как
своего   рода   рекорд  очковтирательства.  Директор  Бастриков  хлопотал  о
фруктовом  саде;  его  супруга,  тоже  агроном - и даже с ученой степенью! -
взяла  ва  себя  не  менее  сенсационное,  хотя  и столь же бесперспективное
здесь,  как  и  плодоводство,  дело  -  выращивание  особых сортов гречихи и
пшеницы,  которые  бы  "наперекор"  стихии  созревали  за  короткий  здешний
вегетационный  период  между  последним  весенним и первым осенним морозами,
выстаивали в знобящие плотные туманы...
     Если  яблони не плодоносили и никак не росли, в лучшем случае давали по
горстке  дрянных  плодов  величиной  с  грецкий орех, к тому же больных, тем
ставя  Котика,  как  ласково  звали Бастрикова подчиненные и собутыльники, в
положение  почти  безвыходное,  когда  требовались  образцы  даров  северной
Помоны  на  выставку  достижений  в  Москву,  то  хозяйке полеводства все же
удавалось  выбрать  на своих участках сноп-другой достаточно длинных стеблей
пшеницы.  Они  и  свидетельствовали  на далеких столичных стендах успешное и
победоносное продвижение сталинского земледелия за Полярный Круг!
     Преступность  всей  затеи  заключалась  в  том,  что  эти  шарлатанские
эксперименты  внедрялись  в  практику  на  ярцевских  полях.  И в колхозе не
созревала  пшеница,  гречиха  даже не прорастала, под снег уходили борозды с
карликовыми  корнеплодами;  на  покосах  курились  зароды  сопревшего  сена.
Задерганные   мужики   не   знали,   за   что  браться,  не  справлялись  со
взваливаемыми  на  них  работами.  То  поступало срочное, как боевой приказ,
распоряжение  ввести  куроводство  или,  наоборот, ликвидировать птицеферму,
чтобы  срочно  переключиться  на  тонкорунное овцеводство; телеграф приносил
колхозу   приказ  немедленно  -  со  дня  на  день  -  обзавестись  пасекой;
перепахать  клевера,  чтобы засеять поле медоносными травами... Охотничать и
рыбачить  этим  прирожденным  таежникам,  готовым  все  отдать, лишь бы дали
побелковать  в  сезон  и поневодить на реке, запрещалось - и очень строго, -
чтобы  они  не  отвлекались  от  полевых  работ.  А  на трудодни колхозникам
начисляли  в  иной  год  по  пятнадцати граммов зерна, причем выдавали им из
того,  что  оставалось  в  тощих колхозных закромах после выполнения "первой
заповеди"  - сдачи хлеба государству: то были чаще всего сметки - охо-ботья,
куриный корм низкого качества...
     Помню  я  и корреспонденции, печатавшиеся в те годы в краевых газетах и
частенько  воспроизводившиеся  в  центральных. В них на все лады воспевались
успехи  приполярных  хлеборобов.  Один  такой  корреспондент,  некто Казимир
Лисовский,  красноярский  борзописец  и пиит, расписывал свои впечатления от
бастриковских  яблоневых  садов,  "шелестящих листвой на ветру". Они явно не
предназначались  для жителей Ярцева, хотя - кого в те годы не убеждали в чем
угодно  газетные безапелляционные строки! Читая оды Лисовского, я имел перед
глазами  хилых  карликовых  питомцев Бастрикова, которым не помогали никакие
укутывания  и  удобрения: они редко выживали в грунте - большинство погибало
в ближайший год после пересадки из теплицы.
     Все  это  смахивает на анекдот в стиле Салтыкова-Щедрина, на гигантский
розыгрыш,  над чем бы посмеяться, если бы жертвой ученых экспериментаторов -
благоденствующих  и  процветающих,  -  каких  развелось  в  сталинское время
множество,  готовых  подтасовать,  надуть,  угробить  уйму средств, если бы,
повторяю,  жертвой  этих  бесчестных  очковтирателей не стало обширное село,
жители которого расплачивались за эти авантюрные затеи.

x x x

     Начало  шестидесятых  годов.  Я  снова  в Ярцеве, но уже по своей воле:
приехал по писательской командировке.
     Нескончаемые  боры  на  Сыму  -  впадающем неподалеку от Ярцева могучем
притоке  Енисея  - тянутся по обоим берегам реки. За ними - обширные болота.
Они  прорезаны  речушками  и  ручейками, потаенными, холодными, наполненными
темной  торфяной  водой.  Это  лучшие  места  для  промышленника:  глухарь с
рябчиком  держатся  здесь  -  пойменная  чаща  кормит и прячет. На угоре, по
кромке  этой  поймы,  можно  всегда  набрести  на  следы расчищенных некогда
точков и остатки ловушек давно заброшенного охотничьего путика.
     Промышляя  по  таким  речкам,  случается  наткнуться  на  старые сечи с
редкими  дотлевающими  пнями.  На  оголенных  площадях  -  молодые сосняки и
отдельные,  неведомо  как устоявшие столетние великаны. И как-то я набрел на
Остатки лежневки: вдоль зарастающей, еле приметной просеки догнивали шпалы.
     В  иных  еще торчали нагели, какими пришпиливались к ним лежни. Я знал,
что  заготовки здесь вел Сиблон - Сибирские лагеря особого назначения, - как
знал  и то, что вывозили бревна по этой лежневке заключенные - чаще на себе,
чем  на лошадях. Где-нибудь неподалеку должен был находиться лагпункт, какие
Сиблон  основывал  в  тридцатые  годы  везде,  где росли сосны и был выход к
сплавным рекам. А росли тогда сосны повсюду щедро...
     Страшное  это  слово  "лагпункт",  особенно  если  это лагпункт лесной,
затерянный  в  тайге,  в  те  годы не только не обжитой, но большей частью и
нехоженой.  Лагпункт,  где,  по  сложившейся  в  лагере поговорке, был "один
закон - тайга и один прокурор - медведь".
     Вот  оно  - старое пепелище... Расчистка с оплывшими ямами, валяющимися
бревнами,   редкими   кирпичами;   ограничивает  площадку  с  одной  стороны
невысокий  обрывчик над болотистой поймой быстрой речки с глубокими омутами.
Сохранилась  выемка  -  съезд,  по  которому  возили  воду, носили в ведрах.
Внизу,  у  самой  речки,  истлевшие,  вросшие  в дерн бревна: это, вероятно,
нижние венцы прачечной или бани.
     Главные  строения  были наверху - я без труда обнаруживаю их следы. Это
прежде  всего  тянущиеся  параллельно  на небольшом расстоянии друг от друга
ямы,  похожие  на  осыпавшиеся парники. Из песка торчат редкие концы жердей,
кое-где  покосившиеся  стояки  -  это  остатки  развалившихся землянок. Если
раскопать,  там окажется множество тонких неокоренных жердей, лежащих скорее
всего  в  два  слоя:  ими  выстилались  двухъярусные нары, тянувшиеся во всю
длину  землянки,  по  обе  стороны  среднего  прохода. Ими же обрешечивались
стропила.   Жерди   были  самым  ходовым  материалом  для  жилья  на  лесных
лагпунктах.
     От  зоны  остались  обрывки  колючей  проволоки  и  прясла повалившихся
палей:  если  наступить,  они  рассыпаются  в прах - от них сохранилась одна
кора.  Когда  стояла зона, заключенные не смели к ней приблизиться - часовые
стреляли без предупреждения.
     Вот   остатки   кухни   -  битые  кирпичи,  обломок  чугунной  плиты  и
заржавленный,   весь   в   дырах  противень:  на  таких  воры-повара  жарили
премиальные  пирожки,  достававшиеся  более  всего  прожорливым нарядчикам и
бригадирам; не брезгали ими и вохровцы.
     Домик  начальника, кордегардия, клуб для вольняшек и казарма находились
в  стороне,  вне  зоны:  их  рубили  из  бревен,  добротно,  и  скорее всего
разобрали  и  увезли.  Не  раз приходилось мне мыть полы в таких помещениях,
подносить  дрова  и  воду,  и я хорошо знаю, как все тут выглядело снаружи и
внутри,  пусть  никогда  в  этом лагере не был. Все строилось по стандарту и
разряду,  повышавшимся  с увеличением количества зэков: у кого больше "душ",
тот  и жил просторнее и удобнее. Поэтому я не только могу определить, был ли
у  этого  хозяина  отдельный дом в две или четыре комнаты, полагались ли ему
ванна  и  теплый  сортир, но даже обрисовать здешних вольняшек - начальника,
его   помощников,   охранников,   надо   только   прикинуть,  сколько  могло
содержаться  э/к  з/к  на  этом  лагпункте.  Но здесь и на любом другом, они
всюду  были  скроены  на  один  образец, знали один символ веры: выбивать и"
отданной  под  их начало раФеилм установленное количество кубнкоп древесины,
и  сколько  удастся  -  сверх  того. Для этого им была предоставлена полиая,
бесконтрольная  власть  на?д зэками. На лесопункты- назначались начальниками
преимущественно солдафоны и пришибеевы.
     В  иных  был  перенят  иэ  Колымских  лагерей  закон,  каравший смертью
систематическое  невыполнение  нормы,  приравниваемое  к контрреволюционному
саботажу.   Ввели   и   соответствующую  процедуру  -  куцую  и  жуткую.  Не
справлявшегося  с  заданием зэка отделяли от бригады и заставляли работать в
одиночку.  Сделанное  им за день отдельно замерялось бригадиром. Проверяемый
работяга  возвращался  в  землянку,  где отдавался неизбывным заботам своего
состояния   -   раздобывал   махорку,  чинил  развалившуюся  обувь,  канючил
освобождение  у  неумолимого  фельдшера...  А невдалеке, за зоной, начальник
накладывал  бестрепетной рукой резолюцию на малограмотном рапорте бригадира.
Если  норма  оказывалась  повторно  не выполненной на сколько-то процентов -
менее  чем  на три четверти, - беднягу в одну из ближайших ночей выводили за
зону  в  тайгу...  Товарищи  его никогда больше не видели. Пропадал он и для
родных  -  сгинул  человек  в  тайге, и вся недолга! Эти расправы заставляли
вкладывать в работу последние силы.
     А  вот  оплывшие,  слегка  заросшие  холмики, в которых нетрудно узнать
могилы.  Ямы  рыли  мелкие, раздетые трупы слегка присыпали песком, так что,
если   копнуть,   непременно   обнаружатся   побелевшие  кости...  Тут  сыны
украинских  сел  и  алтайских  предгорий,  выходцы  с Волги и Кубани, жители
Прибалтики  и  Крыма,  но  более  всего российских мужичков, легших здесь во
славу   коллективизации...   Что  злодейский  синодик  Ивана  Грозного,  его
"массовые"  казни,  расправы  с  новгородцами,  о  которых  мы  узнавали  из
учебников  истории, ужаснувших на всю жизнь! Имена сгинувших и замученных на
лесных  лагпунктах,  разбросанных на наших бескрайних просторах не припомнит
ни один палач!
     Я  сижу  на  бревнах,  скрепленных скобами и костылями. Это догнивающие
остатки  поваленной сторожевой вышки. С силой оживают давние воспоминания. О
том,  как  приходилось  жить  в  таких  зонах,  выполняя непосильную работу,
вшивея  и  слабея,  перенося  лютый  холод,  летом  -  гнус  и  постоянно  -
недоедание.  И  особенно  остро  воскресло,  точно я снова лагерный лесоруб,
чувство  подавленности,  зависимости  от  злой  или  доброй воли начальника,
расположения  духа  охранников,  от  наговоров,  от  каждого распоясавшегося
насильника...
     Очнулся   я   от  лая  моей  собаки,  бросившейся  навстречу  человеку,
показавшемуся  за  соснами.  Это  знакомый  охотник  из кержацкой деревни на
Колчиме,  глухом притоке Сыма. Едва ли не все жители ее ушли в тайные лесные
укрытия   сразу   после   поражения   белых,   из   страха  перед  властями,
преследующими  веру.  Так  образовались  в наше время скиты, еще не нашедшие
своего  Мельникова-Печерского.  Век  их  был,  впрочем,  недолог.  Нет более
лесных  дебрей,  над  которыми  бы  не  летали  самолеты: по дыму, тоненькой
струйкой  поднимающемуся  над  лесным  пологом,  летчики  засекают потаенное
жилье,  а  наведенная  на их след власть спешит обезвредить отшельников. При
Сталине  выловленных  скитников карали сурово, главарей расстреливали; после
него - лишь сселяли и объявляли неисправными налогоплательщиками.
     Но   мой   охотник   -   отщепенец,  давно  расставшийся  с  кержацкими
предрассудками:  нет для него ни Христа, ни Антихриста. Он сделался сельским
активистом  и  кооператором. Зимовье моего знакомца находилось недалеко, и я
охотно   принял   его   приглашение   отправиться   к  нему  почаевничать  и
отдохнуть...

x x x

     Ранний  час  мартовского  утра - морозного и темного. Зима еще в полной
силе.  Помещение,  где  идет  разнарядка,  освещено керосиновой лампой. Нас,
рабочих  опытной  сельхозстанции,  -  десятка два. Мы сидим на узких лавках,
молчаливые  и  нахохленные:  еще не прошла сонливость, впереди нелегкий день
на  морозе, да и надоело до смерти батрачить за гроши в этом опостылевшем за
долгие  годы ссылки негостеприимном селе. И невеселые, безотрадные шевелятся
у  каждого  мысли.  Выйдя  по  окончании  промыслового  сезона  из  тайги, я
нанимаюсь  сюда  на пустые зимние месяцы. Никак не удается заработать впрок,
про  запас,  чтобы  сколько-то прожить вольно, отдохнуть. Ведь я все-таки не
потомственный  таежник,  и  как  ни  влегаю  в  промысловую  лямку,  не могу
сравняться  с  местными  охотниками: нет их выносливости и сноровки, вековых
навыков,   и   мне,  кроме  того,  не  очень  везет  -  я  не  из  удачливых
промышленников!
     Возле   ведущего   разнарядку   старшего  рабочего,  верзилы  латыша  с
похмельным  лицом,  в  мохнатой  рысьей  шапке  -  очень  славного и доброго
малого,   -   сидит,  чуть  обиженно  и  брезгливо  поджимая  губы,  супруга
директора,  давно  увядшая  особа,  придирчивая  и  ворчливая.  Ей частенько
приходится  заменять  супруга,  доставляющего своей половине немало хлопот и
огорчений  развеселыми гулянками и приверженностью к женскому полу. Морщится
же  она  потому,  что,  будучи  научным  работником  и  незапятнанным членом
партии,  почитает  общение  со  ссыльными  для  себя отяготительным. Она тут
чувствует   себя   в   дурном  обществе,  способном  набросить  тень  на  ее
безупречную репутацию. Для нее ссыльные - ходячая скверна.
     Я  знаю  заранее,  что  меня  опять  пошлют возить сено или, того хуже,
вскрывать  силосную яму, где не заработаешь и на хлеб: надо стать участником
попоек  директора и его клевретов, чтобы получить хорошо оплачиваемый наряд,
уметь  подслужиться. И я сижу безучастно, ожидая, когда выкликнут мое имя. И
вдруг  встрепенулся: что, что такое сообщает почтенная директорша? Она, надо
сказать,   считает   своим   партийным   долгом  изредка  проводить  с  нами
политбеседы  и  пересказывать  переданные  по  радио  новости  этим  косным,
низвергнутым советским обществом отщепенцам.
     - Правительство   сочло   нужным  опубликовать  сообщение  о  состоянии
здоровья  товарища  Сталина-  Голос Бастриковой, прилично случаю, выдержан в
сугубо  строгом,  даже  суровом  регистре,  говорящем  о тревоге и сердечном
сочувствии.  Меня  как  током подбросило. Я живо вскинул голову, быстро всех
оглядел  -  не  ослышался  ли?  Вот  бы  Бог  дал...  Тому, чье имя избегают
прозиносить   в  разговорах  между  собой,  чтобы  не  накликать  беды,  как
остерегались  старые  люди  упоминать сатану, уже за семьдесят. Или вылечат?
Медики  при нем дрожат за свою жизнь - любой промах, недогляд... Однако надо
скорее  потупиться, чтобы не встретиться ни с кем взглядом, а то еще прочтут
что-нибудь  в  глазах!  Сталин  -  злой  гений  России,  растливший сознание
народа,  присвоивший себе его славу и подвиг в войну, похоронивший - навеки!
-  надежды  на духовное возрождение. Личность этого невзрачного злопамятного
человека  была  в те времена настолько раздута, что застила истинные причины
и  истоки  диктатуры:  тогда  не  было  очевидным, что Сталин лишь продолжил
политику  и  приемы,  перенял  принципы  (вернее, беспринципность!). Он лишь
недрогнувшей  рукой  расширил  и  углубил  кровавые методы, разработанные до
него для удержания власти.
     Я  запряг  лошадь  и  поехал  в луга: выдирал вилами пласты смерзшегося
сена  из  зарода,  увязывал  воз,  отвозил  на скотный, снова отправлялся за
сеном,   а   в   голове  весь  день  бродили  мысли  и  шевелились  надежды,
перемешанные с опасениями: а вдруг выживет?
     ...Нет,  не  выжил!  О радость и торжество! Наконец-то рассеется долгая
ночь  над  Россией.  Только  -  Боже оборони! - обнаружить свои чувства: кто
знает,   как   еще   обернется?   Вот  директорша  с  рыданиями  сообщила  о
невозвратимой  утрате,  в  газетах  стенания  и  плач осиротевших учеников и
соратников...  Дети  в школах, доведенные до истерики, горько рыдают - помер
Отец   родной!   Однако   все  это  -  ложь  и  притворство  одних,  инерция
многолетнего  вдалбливания в сознание представления об Отце, Вожде, Великом,
Корифее,  Учителе,  Единственном, Справедливом - других... Лицемерие вошло в
плоть  и  кровь,  сразу не отвыкнуть. Но никаким казенным проявлениям скорби
не  подавить  возникшее  чувство  освобождения,  появившейся  отдушины  - не
повеет  ли  в  нее  свежим,  вольным  воздухом! ВОЛЬНЫМ - о, Боже! Надежды и
предчувствия  преждевременные,  скажем мы по прошествии трех десятилетий, но
нельзя  было  все же не видеть, что народ изжил нечто страшное, стоившее ему
великой  крови, неисчислимых страданий, приучившее по-рабьи ползать на брюхе
и  восхвалять  попирающий  сапог  -  невежественный  и  безжалостный.  Но  -
воистину,  "тираны приходят и уходят - народ остается". Изрекший сие великий
вождь  был  начисто лишен чувства юмора. И кто, подбирая галерею тиранов, не
поставит рядом Адольфа Гитлера и Иосифа Сталина!
     Ссыльные,  встречаясь,  не  смеют  высказывать  свои надежды, но уже не
таят    повеселевшего    взгляда.    Трижды   ура!   Лихолетие,   при   всех
обстоятельствах,  позади,  пришла  для народа весна, он неминуемо справится,
оживет,  воспрянет.,. Крепки были тогда в нас эти надежды, и каждый про себя
уже  видел,  как  один  за  другим  распахиваются  ставни, не пропускавшие в
Россию  свет,  правду,  справедливость,  добро...  Редки,  очень  редки были
прозорливцы,   ожидавшие,   что  возбужденн