зовывались  в  работу мозга, всего интеллекта. Усваивая тяжкое
для  него  английское  произношение,  он  одновременно  перенимал мою манеру
выражаться,  запоминал  суждения  на посторонние темы, впитывал, вбирал все,
что  представлялось  ему принадлежащим культуре, которой - это чувствовалось
безошибочно - он должен овладеть.
     Академик  Иван  Степанович  Мелехов  здравствует  по сей день, слывет в
своей  стране  и  за  рубежом  крупнейшим  знатоком  лесоводческой науки. На
подъем  к вершинам знаний ушли его недюжинные духовные силы. Созерцая оттуда
пройденный  путь  и  прожитое время, Иван Степанович прозрел и в науке жизни
и,  не  вступая  в  конфликт со своим веком, умел всегда идти путем честного
ученого и достойного человека.
     Я  действительно  хорошо  знал  иностранные  языки,  и  в институте это
вскоре  стало  известно.  Директор  его  филиала - Научно-исследовательского
института  электрификации  лесной  промышленности  (НИИЭЛП)  - предложил мне
технические  переводы  с  английского  и  немецкого.  Всеволод  прислал  мне
потребные  технические  словари, и я не без увлечения принялся перепирать на
родной  язык  канадские,  немецкие  и  американские  каталоги  и  журнальные
статьи.
     Сергей  Аркадьевич  Сыромятников, директор НИИЭЛПа, был ученым деятелем
распространенного  в  нашей  стране  типа:  ловкий, гибкий, не брезгливый по
части  средств,  способствующих  карьере.  От его манеры держаться за версту
несло  чересчур  добрым малым, начиненным анекдотами весельчаком, готовым на
запанибратский  разговор  по душам. Но пройденная школа лагерей и следствий,
с  провокациями  и  доносчиками,  позволила мне учуять фальшь в громогласных
возгласах Сергея Аркадьевича, откровенно передо мной распахивающегося:
     - Поработаем!  Вот  теперь поработаем! - любовно усадив меня в кресло у
своего  директорского  стола,  потирал  он  мясистые, короткопалые руки. - В
Москву  не  захотите возвращаться... Да такого полиглота мы завалим работой,
только  не  отказывайтесь.  Кто  как,  конечно,  -  быстрый взгляд на дверь,
многозначительно  пониженный  голос,  -  а  я-то знаю, как и какие люди сюда
попадают.  Будем помогать, Олег Васильевич, и с ведомством нашим все уладим,
не  беспокойтесь.  Двери  моего  кабинета  для  вас  всегда  открыты.  Я уже
предупредил секретаршу.
     Толстый  и  круглый,  с  лысоватым  черепом  ученого мужа и простоватым
курносым  лицом,  посмеивающийся и подвижный, он хоть перед кем мог сойти за
простецкого, бесхитростного парня - очень искреннего и душевного.
     Я  ушел  от  него со свертком лесных журналов, размеченных директорским
карандашом  -  "резюме"  или  "in  extenso"  - и с обещанием выхлопотать мне
дополнительный  паек  научного  сотрудника. Радушный хозяин проводил меня до
дверей.
     "Этому  пальца в рот не клади", - говорил я себе, хотя меня и распирала
радость   по  поводу  мерещившихся  золотых  перспектив.  Этак  можно  будет
расстаться  с  постылыми  сводками  в  Северолесе.  Устроиться под крылышком
АЛТИ,   самого   почтенного  учреждения  Архангельска,  было  мечтой  любого
интеллигентного ссыльного.
     Не  прошло,  должно  быть,  и  двух  недель,  а  Сергей  Аркадьевич уже
принимал  меня  накоротке  у  себя дома - "за чашкой чая, в халате" - угощал
ватрушками,  беседовал  на  семейные  темы,  мимоходом  расспрашивал  о моих
обстоятельствах,  оставшейся в Москве родне. Предложил при частых поездках в
столицу выполнять мои поручения, передать письмишко, посылку...
     Тогда  же  Мелехов  устроил  мне  перевод  целого  фолианта  - сборника
докладов  конгресса  по борьбе с лесными пожарами в Милане. Мне понадобилась
машинистка,  которая  бы  срочно и грамотно взялась перепечатывать работу. И
вот тогда я пошел к Путиловой.
     Она  взглянула  на  меня испуганно. Скороговоркой предложив раздеться и
минуту  обождать  в передней, тут же скрылась. Тишина обширного двухэтажного
дома,   чистая  скипучая  лестница,  крашеные  полы  с  несбитыми  дорожками
говорили   об   устоявшемся   и  неутесненном  обиходе.  Наталью  Михайловну
пригласила   к   себе   жить   жена   прославленного   полярного   капитана,
потомственного  помора  Воронина.  Дамы  познакомились  в  церкви, вскоре по
приезде  Путиловой  в Архангельск. Кстати - с пятилетним сроком ссылки после
отбытых пяти лет лагерей.
     Справившись  с  собой,  Наталья  Михайловна  пригласила  меня  войти  -
светская  дама,  принимающая  старого знакомого, которого давно не видела...
И, усадив за крохотный столик, стала расспрашивать о моей Одиссее.
     Неоштукатуренные  деревянные  стены  придавали  комнате вид деревенской
светелки.  Стулья, железная кровать, рукомойник за простенькой ширмой. Нигде
ни  пылинки;  на  постели  - ни одной складки. Веяло холодом и необжитостью:
словно  номер  дешевой уездной гостиницы, приготовленный для постояльца. Вот
только  книги  да  кое-какие  принадлежности  туалета  на столике с зеркалом
выдавали  наличие  жильца. Жильца, не озабоченного уютом и следящего лишь за
чистотой. Должно быть, по врожденной привычке.
     Я  рассказывал  несколько  рассеянно,  а  сам все вглядывался в сидящую
напротив  Наталью  Михайловну.  Все  та  же  удивительная нежная кожа лица -
такую  неувядаемо  свежую  и розовую кожу я видел только у смолянок, женщин,
из  поколения  в  поколение  проводивших детство и юность в стенах Смольного
монастыря.  Темноглазое лицо ее выглядело строгим из-за густых, сросшихся на
переносице бровей; в тяжелых черных волосах - прядь седых.
     В  чем корни мужества, с каким такие женщины переносят, не жалуясь и не
распускаясь,  тягчайшие  утраты  и  крушения?  Наталья  Михайловна, вынесшая
невыносимое, не позволила себе ни слова жалобы на свою судьбу.
     Уже  третий  год  тянула  она  лямку  секретаря-машинистки  у какого-то
начальника   в   речном  пароходстве.  По  ее  горько-снисходительному  тону
чувствовалось,  как тошно ей одной среди чуждых людей, быть может, и неплохо
к  ней  относящихся, но бесконечно далеких по понятиям своим и культуре. Шеф
ее,  будучи в философически-игривом настроении, любил поговорить о женщинах,
по  его  определению, "существах низших, недоразвившихся". Предлагая Наталье
Михайловне  решать что-либо по ее усмотрению, он говорил, что дает ей "белую
карт-бланш".
     Все  для  нее,  несмотря  на  возраст - ей было немногим за тридцать, -
оставалось  в  прошлом. Если что и возникало в душе, перегорало без отклика.
В  приработке  Наталья  Михайловна,  как  любой  совслужащий  на подчиненных
должностях,  всегда  нуждалась и перепечатывать мои переводы взялась охотно.
Позднее,  когда  мы  стали видаться постоянно и попривыкли друг к другу, она
призналась,  что  оценила  мою  сдержанность  при  первой  встрече: касаться
скорбных  соловецких  дней  с  человеком,  налетевшим  с  ветра,  ей было бы
тяжело.  Ведь  мы,  хоть  и  имели  общих знакомых по старому Петербургу, на
Соловках  виделись  редко.  Слежка за обитательницами женбарака вынуждала их
избегать   и  случайного  общения  с  мужчинами.  Свидания  же  с  Сивер-сом
облегчались  тем, что Наталья Михайловна работала машинисткой в Управлении -
в  одном  с  ним  здании.  Георгий  Осоргин предназначал мне быть свидетелем
лагерного   тайного  венчания  Натальи  Михайловны  с  Си-версом.  Случайные
обстоятельства не дали мне в нем участвовать.
     ...Редко,  в  минуты  особой  душевной  настроенности, делилась Наталья
Михайловна  пережитым.  Отрывисто, непоследовательно вспоминала разрозненные
случаи,  смолкала  на  полуслове  с  невидящим,  обращенным внутрь взглядом,
перед  которым, очевидно, вставало столь страшное и безнадежное, что она так
и  не  возвращалась  к  недосказанному.  Сам  я  никогда  ее  ни  о  чем  не
расспрашивал.
     ...Разные  отклонения  от  привычной  рутины  указывали заключенным - в
лагере   что-то  готовится.  У  начальника  шли  непрерывные  сверхсекретные
совещания,  во время которых зэков в здание Управления не пускали; командиры
подтягивали  и  гоняли  своих  обленившихся вохровцев; отменялись свидания с
родственниками.  Тех  из  них,  кто  уже  был  допущен на остров, спешно, до
истечения  разрешенного срока, вывозили на материк. Особенно строго следили,
чтобы   после   вечерней  поверки  на  улице  никого  не  оставалось.  Немые
монастырские  стогны  патрулировали  вооруженные  охранники.  Дневаливших на
радиостанции  уборщиков  и  курьеров  заменили  вольнонаемными... Тягостно и
неотвратимо  надвигались  на  зэков неведомые перемены. Это осязалось всеми,
хотя и нельзя было догадаться, что за угрозы они таят.
     Заключенные  остерегались  общаться  друг с другом, избегали попадаться
на  глаза  начальству. Оно стало не в меру придирчивым - видимо, нервничало.
Зэки чувствовали себя как в западне.
     К  Георгию как раз приехала жена, с которой он не прожил и двух лет, но
знал  -  всю  жизнь.  Он твердо решил, что женится только на Лине Голицыной,
когда  та  еще  бегала  в  коротком  платье  и носила косички. Был он лет на
десять  старше  ее,  и  если  в любви один всегда, по французской поговорке,
подставляет  щеку, а другой ее целует, то в этом случае, уж конечно, Георгий
льнул к своей Лине. Она же позволяла себя любить.
     ...Что-то  заставляло  начальство  торопиться. Потом будет создан миф о
восстании, подготовляемом зэками.
     В  лагере  начались  аресты,  когда  еще  не все жены были отправлены с
острова.  Оставалась на Соловках и Лина. Как и что дальше произошло, вряд ли
когда  узнается  доподлинно.  Одно  известно  твердо:  арестованного Георгия
освободили.  И  он  пришел  к  заждавшейся, встревоженной Лине, успокоил ее,
заверив,  что  был  задержан  срочной работой и все благополучно. Но ей надо
отсюда  уехать:  отныне свидания будут давать только на материке. И проводил
Лину  на корабль, и говорил о следующей встрече, и махал вслед рукой... Быть
может,  оглядываясь,  не  схватят  ли  его тут же, когда еще можно увидеть с
палубы...
     Говорили,  что  Осоргин  ручался  честью  следователю:  при  прощании и
словом  не  обмолвился  об  аресте.  Доказывал, что вывезенные с острова без
прощания  жены поднимут тревогу, распространят слухи. Поверил ли тот Георгию
или  резонно  решил,  что  ничем не рискует - добыча не уйдет! - но Осоргина
выпустили  из  изолятора, где он сидел с товарищами, яочти поголовно бывшими
военными,  не  обольщавшимися  относительно  ожидавшей их участи. Успокаивая
жену,  Георгий  знал: жить ему осталось несколько часов - до темноты. Может,
возвращаясь  с  пристани,  встретил  он  команду с заступами, посланную рыть
могилы под монастырской стеной.
     ...Женщин  с  обеда  заперли  в  бараке, неподалеку от южной стены, где
рыли  ямы.  Наталья  Михайловна знала с утра, что Сивере схвачен и отведен в
изолятор.  Слонявшаяся по бараку бытовичка направо и налево сообщала: "Ночью
будут контру шлепать!"
     Время  тянулось бесконечно. Наталья Михайловна стояла как прикованная у
окна,   обращенного  к  монастырю,  не  смея  себе  признаться,  чего  ждет.
Броситься   бы   на  постель,  закрыться  с  головой,  уйти,  спрятаться  от
стянувшего  душу  ужаса. Не слышать, не видеть, перестать сознавать, жить...
И  не  двигалась с места. Уйти с Голгофы, оставить его одного, не принять на
себя часть его мук было немыслимо.
     Из-за  рощи  облетевших березок низ монастырской стены не проглядывался
-  виден  был  только  верх ее и острый конус башни. Гас короткий предзимний
день.
     В  наступившей  темноте  было  тихо  и  пусто. Потом замелькали фонари.
Стали  доноситься команды, окрики. И вот мир заполнили сухие, не оставляющие
надежды  щелчки  выстрелов... Залпы. Одинокие хлопки. Беспорядочные очереди.
И  -  дикие крики, вопли, перемешанные с руганью распаленных кровью убийц. А
ей все чудились стоны, последние, обращенные к ней слова.
     И не было этому конца...
     Как   ни   много   нагнали  штатных  и  добровольных  палачей,  они  не
справлялись.  В потемках промахивались. И добивали раненых. Да еще задержка:
у убитых по лагерной традиции молотком выбивали зубы с золотыми коронками.
     На  казнь приводили партиями. Всего, как утверждали лагерники, шестьсот
человек. Имена их, ты, Господи, веси!..
     В  эту  ночь  Наталья  Михайловна  и  поседела. Последующая жизнь - как
бесконечный,  придавивший  кошмар,  от которого нет избавления. Несущиеся из
темноты хриплые вопли, протяжные крики, выстрелы...
     Первый  муж Натальи Михайловны, Путилов, был расстрелян в Петрограде по
делу   лицеистов;   его  друг  и  одноделец  Сивере,  уцелевший  тогда,  был
приговорен  к десяти годам лагеря и нашел смерть здесь, в двухстах метрах от
нее.
     Чуть  ли  не  на глазах: мешали ночь и деревья. И все равно, она словно
видела,  как  ведут  его  со  связанными руками, ставят на краю ямы, наводят
дуло...
     - Я  бы  не  выдержала.  Сошла  бы с ума, покончила с собой, если бы не
отец  Василий...  Потом  и  его  расстреляли. Он ничего не боялся, служил по
всем панихиды... А молитвы его? И мне внушил: в них - опора.
     Заключенный  батюшка  нашел слова, поселившие в душе Натальи Михайловны
если не мир, то примиренность. Дал ей силу жить.
     Эту  комнатку  и ее хозяйку, добрейшую Александру Ивановну, я вспоминаю
с  грустной  признательностью.  То был воистину мирный приют среди опасного,
ощетинившегося света.
     Домик  в  глубине  тупичка  -  с  болотистой,  заросшей травой проезжей
частью,  -  крашеный,  с  маленькими,  заставленными  цветами  оконцами, был
погружен  в  тишину  и  пустынность.  Когда-то  потревожат  их  шаги редкого
прохожего  по  узким  мосткам...  На запущенной усадебке - кочки ее так и не
поддались  попыткам развести огород - росли невысокие березки. Целая рощица,
прибавлявшая уюта этому безмятежному уголку.
     В  самом  близком  соседстве от нас жил дядя Алеша. Он часто заходил ко
мне.  Посидев  в  мягком кресле у окошка с березами, отойдя в умиротворяющей
покой-ности  низенькой,  обставленной  старомодными  мебеля-ми  комнатки, он
говорил,  что  мне  повезло  с  квартирой,  как никому. А тут еще Александра
Ивановна   звала  взять  на  кухне  вскипевший  самовар,  вносила  перемытую
посуду...-
     Не  было предела заботливости этой очень немолодой хлопотливой женщины.
Жила  она  с  мужем,  несколько  тронутым  умом инвалидом, и братом Семеном,
угрюмым  и  молчаливым  холостяком, чей бухгалтерский заработок был основным
источником  доходов  семьи.  Жили  впроголодь.  Паек свой постоянно забирали
вперед  и  последнюю  треть месяца вообще обходились без хлеба. С несчастным
мужем  ее  случались припадки. Тогда он бушевал, грязно бранился, выкрикивая
беззубым  ртом  похабные  нелепости. И - Боже мой! - как терялась и пугалась
бедная  Александра  Ивановна,  как  мучительно  конфузилась, опасаясь, что я
услышу возводимые им на нее бредовые гнусности.
     Но  дверь из теплых сеней в мою комнату - тяжелая, обитая с двух сторон
-  отгораживала  надежно  от  постороннего  шума.  И я мог, не слишком кривя
душой, уверять ее, что решительно ничего не слышу.
     О  домашних  трудных  отношениях  -  о  затаенной  неприязни больного к
своему  шурину  и  деспотическом  нраве  состарившегося за конторским столом
холостяка,  как  и  о  вопиющей  бедности  обихода,  -  знали  только  стены
укромного   дома.   Никакой   сор  из  избы  не  выносился.  Семен  Иванович
отправлялся  на  работу  в  тщательно  отглаженной  сорочке,  носил отличную
меховую  шубу;  да  и  Александра  Ивановна  в  темной юбке дореволюционного
покроя,  отделанной гарусом пелеринке и кружевном черном платке выглядела на
улице  на  старинный  лад  нарядной.  Длинный  же  подол  не позволял видеть
разношенную  чиненую  обувь.  Вот  только  муж  ее  показывался  в  пальто с
невыводимыми  пятнами  и  облезлым  воротником. Но он выходил из дому лишь в
лавку на углу, за хлебом.
     Александра  Ивановна,  и  дома  ходившая  опрятно одетой, принаряжалась
довольно   часто.   Она   почти  не  пропускала  церковных  служб,  навещала
многочисленных  знакомых, кому-то, еще немощнее себя, помогала. Иногда после
длительных  колебаний,  переговоров  с  братом  и  даже консультаций со мной
отправлялась  в  Торг-син  с  какой-нибудь  позолоченной солонкой, уцелевшей
серебряной  ложкой,  тоненьким  колечком.  Словом, с чем-нибудь из того рода
"драгоценностей",  какие  в  старое  время  скапливались  и в самых скромных
семьях  горожан - ремесленников, мелких служащих и чиновников. На вырученные
деньги  покупались  по заранее обговоренному плану продукты, какие подешевле
и  посущественнее:  мука  да подсолнечное масло. И гостинец - двести граммов
сахару   или   сливочного   масла,   предназначенных   исключительно  Семену
Ивановичу.  Александра  Ивановна,  быть  может, и брала грех на душу, давала
тайком мужу чем полакомиться, но сама и пробовать не смела.
     Характер  у братца был тяжелый. И она всегда как бы несколько веселела,
проводив его на службу. Нервничала, когда близился час его возвращения.
     В  некое  время  в  городе  открылась  вольная  продажа  хлеба и других
продуктов  по высоким ценам. Значение денег поднялось. Верховодивший в доме,
хотя  и  принадлежавшем  зятю,  Семен  Иванович  велел сестре объявить мне о
повышении  платы  за  комнату.  Как нехотя, с какими проволочками приступала
Александра  Ивановна  к  смущавшему ее поручению! Она теряла нить разговора,
ходила  расстроенной,  а  под  вечер  окончательно  падала  духом - так и не
набравшись его, чтобы передать мне требование брата. А он нудил, настаивал.
     Догадавшись,  вернее,  узнав  от  дяди,  что  съемщики квартир по всему
городу  стали  платить  больше,  я  сам предложил повысить плату. Деликатная
хозяйка  моя  даже  прослезилась.  Гордиев  узел  был разрублен, к обоюдному
удовольствию.  Зарабатывал  я  уже  достаточно,  и мне нетрудно было платить
больше  за  квартиру, которой очень дорожил. В ней я мог без помех принимать
гостей,  удобно  работать;  Александра  Ивановна  избавляла меня от докучных
хлопот по хозяйству.
     В  преддверье  зимы  в  отделе  кадров  меня предупредили о мобилизации
служащих  на  сплав  леса.  И,  предвосхищая  мое  "добровольное"  согласие,
включили  в  список отправляемых. Уже тогда я был предупрежден, что под меня
подкапываются:  кому-то  в тресте я мозолил глаза. Отказаться ехать на сплав
-  значит  дать  против  себя  весомый козырь. Хоть я и числился начальником
отдела,  то есть лицом, не подпадающим под такие всенародные мероприятия, но
вряд   ли   было  мне,  ссыльному,  благоразумно  указывать  на  должностные
прерогативы...  Если,  разумеется,  ею  дорожить.  А  в  то  время  я еще не
чувствовал  себя  достаточно  крепко  в институте, чтобы уволиться самому из
Северолеса, и - согласился. Что ж, докажу, что нигде не сдрейфлю!
     Меня  не  могли  удивить  и  тем  более напугать отведенные под бригады
сплавщиков   бараки,   тесные   нары,   миски  с  баландой,  кишащий  вокруг
разношерстный  люд.  Все  это  было пройдено, испытано, притом в более лихих
условиях.  Выработан  был  и  род поведения, умение выключаться, позволяющее
впечатлениям  от  обстановки  и  среды  скользить  по  поверхности. Штемпель
бы-валости  делал  меня  в  глазах  новичков  лицом  авторитетным,  а умение
обращаться  с  "баланами" (бревнами) покорило малоопытного бригадира. Он тут
же  произвел меня в свои помощники и перевел на житье в закуток с топчанами,
отгороженный  в  общем  бараке. А через день или два начальник сплава сделал
меня  бригадиром  артели  едва  ли не в сотню человек... порядочной сволочи:
выделяя  народ  на подобные авралы, учреждения стараются избавиться от самых
дрянных работников.
     Ни  до,  ни  после  не  приходилось мне делать столь головокружительной
карьеры.  Как-то  само  собой  получилось,  что  мои  архаровцы  стали  меня
слушаться,  прониклись  подобием  артельного  духа. И на удивление всем