ания.
     В  старинном  петербургском  доме  на  Фурштатекой  улице,  на площадке
верхнего  второго  этажа  -  дверь  с  дверью  -  жили семья Веревкина и моя
двоюродная  бабка генеральша Маевская. Нас, внуков, во все большие праздники
возили  к  ней  на  поклон, и фамилия Кирилла Александровича на меди дверной
дощечки  запомнилась  из-за  забавного  сопоставления  с  обиходным  словом:
веревка,  бечевка...  Я  был  в  том  возрасте,  .когда древности фамилии не
придаешь  значения  и  никакого  решпекта  к  "шестой  книге", в которую был
записан род Веревкиных, не испытываешь.
     В  лагере  Кирилл Александрович оставался тем же суховатым петербуржцем
-  холодно-вежливым,  корректным,  не  допускавшим  и  тени  фамильярности в
обращении.  Он и в Ухтинских лагерях не расстался с галету" ком и старенькой
пиджачной парой.
     ...Люба  понемногу  оттаивала. Лишенная переписки и посылок, она со дня
ареста  ничего  не  знала о своей матери - единственном оставшемся близком и
любимом  человеке.  Страхи за нее точили Любу, она воображала новые тюрьмы и
мытарства,  через  которые  уже  с  двадцатых  годов  проходила ее мать. Мне
удалось  довольно  быстро  наладить  нелегальную  переписку:  Любины  письма
отправлялись  через вольняшек, ездивших & командировку, а мать давала о себе
знать  через  подставное  лицо.  Писала  она иносказательно, задавая иногда,
перестаравшись,  неразрешимые  головоломки.  Поступило и несколько посылок -
Люба приоделась,
     И   снова   зыбкое   лагерное   благополучие   усыпило   привычную  мою
настороженность  травленого  зверя.  И мы оба были молоды, и у обоих не было
будущего,  и  общей была тоска по человеческим радостям. Мы одинаково искали
иллюзий, способных подменить счастье...
     Встречались  мы с Любой в летнюю пору и вплоть до весны следующего года
виделись  почти  ежедневно,  иногда  по  нескольку раз в день: от Сангородка
проектный  отдел  отстоял  в  пятнадцати  минутах  хода. Режим в этих особых
лагерных   подразделениях  был,  конечно,  исключением,  но  моему  вольному
хождению    содействовало    и   побочное   обстоятельство:   статья   "соэ"
расценивалась либерально, допускала расконвоирование.
     Берег  Ухты,  где  расположен  Любин  отдел, порос сосняком. Мы подолгу
бродили  по  его  прогретым  незаходя-щим солнцем мосам в ковриках брусники.
Особенно  любимым  был  склон  овражка  с  редкими  старыми пнями и пушистой
сосновой  порослью. Высокое бледное небо над нами, дружелюбная тишина - и мы
могли забыть про лагерь.
     Женщины,  по-настоящему страстные, целомудренны. Люба долго не решалась
встречаться  со  мной  в  комнатке  врача  рентгеновского павильона, ключ от
которого  находился у Бояна Липского - обретенного мною в Сангородке друга и
заступника.
     Боян  первым  пустил в ход механизм лагерного блата для вызволения меня
с  лесозаготовок  и  успокоился, только когда я оказался вполне вылеченным и
благополучно  устроенным.  Мы  сошлись  с  ним  коротко.  Был он несколькими
годами   моложе   меня,   плохо   и  мало  кое-чему  учился  из-за  рогаток,
существовавших  для  таких,  как он, дворянских отпрысков, да еще с матерью,
урожденной  Орловой! - стал ярым футболистом, отчасти поэтом и - полностью -
оптимистам.  Здоровье  и  сила  натренированных  мышц  питали его всегдашнюю
бодрость  и.  предприимчивость,  как  и неизменный успех у женщин, сделавший
Бонна  немного  фатом.  Физиотерапия  и  рентген приводили к нему решительно
всех,супруг  начальников,  и Боян, великий, по-лагерному, блатмейстер, легко
обращал  их  в  своих покровительниц и, не сомневаюсь, любовниц. Некрасивое,
но  характерное  лицо  с  чувственным,  жадным  ртом,  плотоядно  вырезанные
ноздри,  прижатые  к  черепу  острые уши придавали ему сходство с фавном, да
еще  фигура  олимпийского  чемпиона с греческой вазы влекли к нему праздных,
сытых  пресными ласками своих дубоватых мужей супруг, и Боян мой катался как
сыр  в  масле.  Его  даже поселили за зоной в домике, отведенном заключенным
врачам.
     И  чудесным  же был товарищем мой легкомысленный, циничный Бояшка! Едва
о  чем-то  догадавшись - а сметлив и шустер он был как никто, - он предложил
достать  для  Любы  назначение на водные или электропроцедуры. Вот и предлог
для посещения его заведения, а там:
     - Комар  носу не подточит! Запру вас в своей комнате и - на здоровье...
Да  не красней, святая душа, - Боян от души хохочет, - дело житейское. И все
будет шито-крыто. В лагере, сам знаешь, всего опаснее сплетни.
     Пошли  дожди,  и  я  передал  Любе предложение Боя-на. Она закрыла лицо
руками.  В  этом  было и вправду что-то унизительное, коробящее стыдливость.
Но...  затянулось  ненастье.  И  настал  день,  когда Люба сказала, что сама
договорилась с Бояном.
     По  вечерам  мы  иногда  сидели  в опустевшей чертежной. Добросовестная
Люба  корпела  над  своими ватманами и в неурочное время - под аккомпанемент
моих  рассказов  о  местных  происшествиях. Вспоминали мы и стихи; я, робея,
читал  свои  переводы.  Изредка присоединялся к нам Веревкин, по-всегдашнему
замкнутый,  немногословный.  Он был сильно привязан к Любе, даже признавался
ей  в  своих  чувствах.  Убедившись  в  отсутствии отклика, стал ее надежным
другом. Его выдержка и такт меня поражали.
     Мирные, тихие, усыпляющие дни...
     Сообща  с Кириллом мы уговорили Любу лечь в больницу. Тревога за нее не
была  напрасной:  сдавало  сердце.  Ее  лечили  почти  наравне с вольными, с
выпиской  не  торопились,  и  через  какое-то  время  сделались слабее, реже
приступы,  так пугавшие меня, когда она внезапно замирала с резко сдвинутыми
бровями,   пере-ставала  дышать,  потом  медленно  открывала  глаза,  устало
расслаблялась.  "Темная  лилия  с  надломленным  стеблем..."  -  именно так,
старомодно и пышно, сказал о ней доктор Ровинский.
     У  ее  койки  я  просиживал часами. Нам вместе было хорошо. Иногда меня
пускал  к  себе  в  крохотную  каморку  подкупленный  санитар,  и  тогда  мы
оставались   с   ней   подолгу,  иногда  до  подъема.  Она  серенькой  тенью
растворялась  в  глубине  полутемного  коридора, я осторожно выскальзывал на
улицу, испытывая подобие ужаса перед захлестнувшей нас петлей...
     Любовь  спасала  от  пошлости  и погрязания в вязкой топи себялюбия, не
давала  опускаться,  поднимала  нас  над собой. "Милый", "любимый" - не было
ничего  радостнее,  полнее и утешительнее этих вечных слов. Они и сжигали, и
окрыляли.
     Обо  всем  этом трудно писать и спустя десятилетия, когда уже нет давно
Любы.   Попытка   оживить   ее  образ  приводит  к  тоскливым  размышлениям,
застилающим  воспоминания об испытанных острых радостях, даже счастье. Томит
сознание  убожества  средств,  какими  я мог хоть несколько украсить ее дни.
Наше  чувство  обостряли  страх  и  тревога  за  другого.  Всякое  опоздание
порождало  тревогу. Все это придавало нашим отношениям напряженность агонии,
неведомую  в  мирной жизни. И еще они так много значили для обоих, что в них
было прибежище и огонек, отогревающий нас, издрогших и отчаявшихся.
     Люба  была,  бесспорно,  из  тех  женщин,  чьим  расположением  мужчины
гордятся,  чей  и  мимолетный  взгляд не забудешь. Она и в лагерных обносках
выглядела  сошедшей  с рокотовского портрета недоступной придворной дамой. А
в  манере говорить, в движениях - замедленных, как бы околдованных - была та
сдержанность,  что не дает таящейся внутри силе бурно вылиться наружу. В ней
угадывалась  натура  горячая.  И если любовь - это сердечная забота о друге,
мир,  им  заполненный, если она, наконец, в полном взаимопонимании и слиянии
чувств  и желаний - то мы с Любой тогда познали ее в полной мере, пусть и на
очень  короткий  срок.  Познали ли мы тогда то особое, высшее и сокровенное,
что  присутствует  в  любви и стремит друг к другу по свету тех, кого Платон
считал  дополняющими  друг  друга  половинками?.. Кто знает, бросились бы мы
там  -  в  большом  мире,  навстречу  друг  другу,  если  бы  увиделись не в
беспросветных потемках лагеря, где нет выбора?

x x x

     Все  лагерные  происшествия  воспринимались  нами  болезненно.  То были
предупредительные  сигналы.  Напоминания,  что  в  одночасье  все может быть
расшвыряно и исковеркано, растоптано в беспощадных лагерных дробилках...
     ...Итак,  в  Сангородке  имелся  театр.  На  его  подмостках  выступали
профессионалы  из  заключенных. Подобрать труппу на любые вкусы в те времена
было  нетрудно:  певцов,  циркачей, балерин, режиссеров, актеров - на выбор.
Заводились  эти  каторжные  сцены  не только в видах развлечения начальства,
хотя  тешило  его  это  немало.  Иной  говорил  "мой  театр",  "мои актеры",
точь-в-точь  как  в  далекие  времена  душевладельцы,  и  хвастал  ими перед
начальником  поплоше.  Театры назначались пускать пыль в глаза, подтверждать
прогресс  и  гуманность  на  советской  каторге:  тут  заботяся о культуре и
развлечениях   преступников!..  Теперь  только  плечами  пожмешь,  вспомнив,
сколько неглупых и даже проницательных людей попадались на эту бутафорию.
     ...Яша  Рубин - пианист Божией милостью. Все его зовут Яшенькой. Он мой
сосед  по  койке. Тощ, небрит, всегда оживлен; ему двадцать три года. Руки у
Яшеньки  тонкие  и  сильные,  с  длинными  пальцами  -  настоящий  клад  для
пианиста.
     Яша  почти  не  выходит  из театра: репетирует с кем уюдно, разучивает,
прослушивает...  Он  аккомпанирует  лагерным примадоннам, сопровождает немые
фильмы,  иногда  выступает  с  самостоятельной программой. Нечасто, впрочем:
сонаты и прелюдии нагоняют на начальство меланхолию.
     Было  в  Яше  что-то  необычайно милое, непосредственное. Простодушный,
даже  ребячливый,  он словно и не подозревал в людях зла. Надуть его мог кто
угодно.  Лагерь  перерабатывает  почти  всех  -  там  и  порядочный  человек
утрачивает  совесть,  а  не  ведающие  щепетильности и вовсе распоясываются.
Редким  Яшиным  бескорыстием  пользовался  всяк,  кому  не  лень.  Да  еще и
называли дураком, высмеивали ими же обобранного музыканта.
     Ему  поступали  посылки,  деньги  -  он все без малого раздавал. Стоило
кому-нибудь  подойти  к  нему,  потужить,  что  вот, мол, обносился, как Яша
залезал  в  свой Полупустой сидор, вытаскивал оттуда наудачу шарф, носки или
кальсоны  и  торопливо  совал  просителю,  подчас  незнакомому,  и  при этом
конфузился.  В  результате  Яша был гол как сокол. Однако житейские невзгоды
его  не  трогали. Он попросту не замечал убожества обихода, нехваток, дурной
пищи;  ходил  в  заношенной  вельветовой куртке, какие в те годы носили люди
профессий,  названных  в  Советском  Союзе  -  должно  быть,  в  насмешку  -
"свободными",  в  дырявой  обуви,  обросший  и... в самом легком настроении.
Музыкальный мир образов и звуков отгораживал его от нашего, лагерного.
     Когда  находилось  время,  Яша  играл  для  себя. Я слушал его одинокие
импровизации  в  пустом,  полутемном театре. Фигура Яши сливалась с чернотой
рояля. Когда музыка смолкала, было слышно, как грызут дерево крысы.
     Яша  играл и играл. Звуки - скорбные, тоскливые - обволакивали. Веселый
Яша   играл   что-то   трагическое,   говорившее   об  одиночестве,  мрачных
предчувствиях,  обреченности...  Ближе  всего  эта  музыка  была настроениям
поздних  произведений Рахманинова, которые я услышал много спустя. Яша любил
бетховенского  "Сурка". Наигрывал, приглушенно напевая слова, и по многу раз
повторял  рефрен:  "По  разным  странам  я бродил, и мой сурок со мною..," И
опаляла жаркая жалость: у него и сурка не было...
     В  бараке  мое  место было через проход от Яши, напротив друг друга. Во
сне  тонкое,  бледно-смуглое  лицо  его  строжало,  взрослело,  и  он уже не
казался  так  пугающе,  так  по-детски  беззащитен.  Заразительной  была его
всегдашняя  готовность  к  веселой  шутке, доброй улыбт ке; не прочь был Яша
подтрунить  и  над  собой. Как-то, благодушно посмеиваясь, он рассказал, как
отсоветовал жене важного начальника брать уроки пения.
     - Я  ей говорю: не тратьте времени на усилия, ничего не выйдет. В вашем
возрасте  -  раз  уже  за  сорок  -  нет надежды, что слух разовьется. А она
говорит:  мне слух не нужен! Ха-ха... Вы научите меня петь, а остальное - не
ваше  дело.  Я  сказал, что мне это не под силу. А в театре, говорит, вы так
же капризны?
     - Да  разве  так  можно, Яшенька! Тебе это боком выйдет! - встревожился
кто-то.
     - А что тут такого? У нее слуха не больше, чем у табуретки.
     - Уроки ей все равно ничего не стоят, чего ты ще-петильничаешь?
     - Ну,  знаешь,  хоть  и  бесплатно,  а  все-таки нечестно давать уроки,
когда  знаешь,  что  твоя  ученица и кукареку не споет. Лучше открыть глаза,
сказать прямо.
     Яшу  предупреждали:  так  поступать  с  начальством  опасно  -  как раз
обидится, запомнит.
     Из-за   полного  поглощения  музыкой  лагерь  для  Яши  был  преходящим
эпизодом  в  жизни.  Да  и  срок  у  него  был,  кстати, детский - три года.
Заработал  его  Яша  шуткой:  сочинил, по аналогии с "Марсельезой", слитой с
песенкой  "Mein lieber Augustin" у Достоевского, попурри из "Интернационала"
с   чижиком.   Кто-то  донес.  История  в  общем  банальная.  Рассказывая  о
следствии,   Яшенька   недоумевал:   "Ну   что   в   этом  опасного?  Шутка,
мальчишество... А он: "Дискредитация идеологии!" Право, чудак!"
     Не  ты  ли,  друг  Яшенька,  чудак, притом неизлечимый? А быть может, и
лучше,  что  ни  в  чем  Яша не разобрался? Лучше, что тоска и ужас тех, кто
хоть  раз  почуял  бездну,  не коснулись его сознания, что не ощутил он себя
нагим  и  беспомощным во власти Князя Мира? И трудно было верить, что минует
его горькая чаша...
     ...В бухгалтерию лагпункта вбежал растерянный Яша.
     - Меня  прямо  из  театра  взяли...  говорят,  на общие работы. Пропуск
отобрали... Это наверняка ошибка, правда? Нельзя же прерывать репетиции...
     - Не на этап ли берут? - спросил я.
     - Нет, говорят, назначили на огороды.
     - Вас одного взяли?
     - Только  меня.  Прямо  со  спевки,  мы  только  начали.  Недоразумение
какое-то.  - Яша прерывисто вздохнул. У него жалко подергивались уголки рта,
и  он  то  и дело нервно взглядывал в окошко. Я стал его успокаивать, обещал
все разузнать: авось удастся помочь.
     - Я  в  жизни  не  работал  на  огороде.  Не  знаю,  как  там  все. Вот
научусь...  огурцы  сажать...  И на свежем воздухе... - Он пытался пошутить,
но  улыбнуться  не  удавалось:  губы  вздрагивали  и  не слушались, в голосе
прорывались высокие, напряженные нотки.
     - Эй, Рубин, чего застрял? - послышался с улицы голос вахтера.
     - Сейчас, ах да... вы, пожалуйста... - коротко и бес-
     ломощно взглянув на меня, Яша выбежал из конторы.
     В  помещении  сделалось тихо. Мы все понимали: снятие на общие работы -
пролог к начатому по чьему-то указанию преследованию.
     - "Не  работал  на  огороде",  "огурцы сажать на свежем воздухе"... - с
неожиданной  злобой передразнил Яшу холуй начальника лагпункта Васька-Хорек.
Он  пришел  что-то  кащочить  у  завхоза  и  сидел,  развалясь  на  лавке, с
прилипшей  к  губе  замусоленной  папироской.  -  Там  тебе  пропишут свежий
воздух, жидовская морда! - и сплюнул слюнявый окурок на пол.
     Яшу  оставили  жить  в  нашем  бараке.  С  зарею уводили с работягами и
возвращали  поздно  - огородные работы были не тяжелые, но держали на них по
четырнадцать  часов.  Яша  замкнулся,  стал избегать разговоров. Вернувшись,
торопился  к  своему  месту и тотчас ложился. Мне было видно, как он, поджав
ноги, Лежит на боку и не мигая смотрит перед собой.
     Когда  барак  бывал пуст, Яша подходил к окну и, выставив руки к свету,
подолгу   их  разглядывал.  На  коже  множились  морщинки,  ладони  грубели,
образовались  мозоли,  от  непривычной  сырости болели суставы. Заметив, что
кто-нибудь  на  него  смотрит,  Яша  прятал  руки и отходил. Вызволить его с
общих   работ  не  удавалось.  Оскорбленная  певица,  жена  начальника  УРЧ,
распаленная  доведенными  до  ее  ушей  рассказами Яши о неудаче, пообещала:
"Будет знать, как трепаться!"
     Полили  дожди,  выпал  мокрый  снег,  и грязь стала непролазной. На Яшу
было  страшно  смотреть.  Шла  уборка  картофеля.  Яша приходил иззябший, со
сведенными  холодом,  вымазанными  в  глине  руками; его расползшиеся опорки
оставляли  на  полу  грязные  следы. Ворчливый, придирчивый дневальный молча
брал  швабру  и  вытирал  за  ним.  И все-таки тщедушный, слабогрудый Яша не
слег.  Об  этом  приходилось  жалеть:  лучше бы он свалился с температурой и
попал  в  стационар.  И  расположенные к нему врачи опасались положить его в
больницу здоровым: из-за затеянной интриги он был на виду.
     Яша  молчал  целыми  днями  и  украдкой все разглядывал свои огрубевшие
руки.  Утрата  беглости  пальцев  - конец карьеры пианиста. Он перестал, как
всегда  делал  раньше,  наигрывать  по  столу и по доскам нар: не верил, что
руки удастся спасти. И вот случилось непоправимое.
     Утром,  как  всегда,  Яша  пошел  было на развод, но вдруг, не дойдя до
двери, повернул обратно, к нарам.
     Сел  и  стал  неразборчиво что-то выкрикивать. Я разобрал: "...никакого
права!.." Мы бросились к нему:
     - Яшенька,  не  смейте  этого  делать!  Бы  себя  погубите.  Потерпите,
устроится...
     - Яша, у тебя пятьдесят восьмая. За отказ от работы, знаешь...
     - Яша, без разговоров расшлепают... Он упрямо и потерянно повторял:
     - Они  не  имеют  никакого  права...  У  меня  пропали  руки  - это моя
профессия. Я не могу больше, я объясню... Они не понимают...
     - Боже  мой,  Яша,  пока  не поздно, бегите на развод. Потом попробуем,
напишем  заявление, придумаем что-нибудь - только не это! За отказ ухватятся
и погубят! Пришьют саботаж...
     Отчаяние  сделало  Яшу  глухим.  Он  все  твердил про свои права и руки
музыканта. Больной, взъерошенный воробьенок, вздумавший обороняться...
     В дверях появился нарядчик.
     - Ты  что  это,  Рубин, от работы отказываешься? - миролюбиво обратился
он к нему с порога.
     - Они не имеют права... Я требую перевода на другую работу..,
     - Права,   права...   Чудило  ты,  парень,  -  снова  спокойно  ответил
нарядчик. - Брось-ка лучше эту канитель. Выходи поскорее.
     - Не могу, я... протестую... я требую...
     - Тогда  пеняй  на  себя,  а  я тебе худа не желаю. - Нарядчик постоял,
словно  придумывая  еще  какие-то  слова, потом, пожав плечами, повернулся и
медленно вышел из барака. Почти тотчас вошли дежурный с вахты и вохровец.
     - А  ну,  собирай  барахло,  -  с ходу приказал он Яше, и оба подошли к
нему вплотную.
     Его увели. Больше никто никогда его не видел.

x x x

     Судьба  Яши  потрясла  Любу. Она стала подчеркнуто холодно относиться к
одному  нашему  общему знакомому, Михаилу Дмитриевичу Бредихину, который, по
ее убеждению, не захотел поэнергичнее заступиться за музыканта.
     Трудно  найти подходящее объяснение выбору, еде" данному такими людьми,
как  Михаил  Дмитриевич,  в  тот переломный, трагический для России год. Как
постичь   переход   на   сторону  большевиков  кадрового  русского  офицера,
родившегося  в  старой дворянской семье с прочными военными традициями, отец
которого  командовал  полком  Варшавской  гвардии? Воспитанник Михайловского
юнкерского  училища,  выпущенный  в полк весной 1914 года, Михаил Дмитриевич
был  разжалован в рядовые за поединок накануне объявления войны. Он проделал
ее.  всю  в  строю.  Вернул  себе  дворянство  и  офицерское звание отменной
храбростью,  отмеченной Георгиевским крестом и оружием. Как же понять службу
капитана, и кавалера Бредихина в Красной Армии со дня ее образования?
     Он  никогда  не был революционером. Сохранял все кастовые представления
военной  косточки  и  монархические  симпатии,  пусть  слегка  поколебленные
бессилием   и   ошибками   царского  правительства  перед  концом  и  личной
неп