азличать  созвездия.  Немного  ниже  нас  сиял,  разветвляясь,
Млечный Путь.  Там мерцали мириады  еле видных искр. Кое-где на этом бледном
фоне  чернели  провалами тени  мрачных космических облаков. Через  несколько
мгновений я  заметил, что  Млечный Путь перемещается, постепенно поднимается
вверх, что  звезды  движутся; внезапно  в  глубине  галереи,  в  которой  мы
находились, у самого ее конца ярко засверкал серебристый треугольник. Я стал
пристально  вглядываться.  Светлый  участок  неба  увеличивался  и  ширился,
охватывая все большее пространство и постепенно  гася фосфорические  стрелки
на дверях.  Нас озарил яркий свет. Я посмотрел на  небо.  Внизу сияла Луна -
выпуклая,  густо  усеянная кратерами, огромная,  похожая на серебряный плод,
изъеденный  червями.  Погасив  близлежащие  звезды,  она  лениво   плыла  по
небосводу.  На палубу  беззвучно  легли густые  тени,  они  все  удлинялись,
тянулись,  как призраки, по стенам и сводам, сталкивались  одна с другой  до
тех пор, пока Луна  не дошла до другого  полюса "Геи"  и не  исчезла так  же
внезапно, как и появилась. В этом не было ничего странного: корабль вращался
вокруг  своей  продольной  оси,  и  на  нем  создавалось искусственное  поле
тяготения.
     Когда Луна зашла  за  корму корабля, нас вновь окружил мрак. Вдруг Анна
коснулась моей руки и прошептала:
     - Смотри... Смотри... Сейчас взойдет Земля...
     Земля  появилась среди звезд в виде голубого, подернутого дымкой  шара,
три четверти  поверхности  которого были затенены.  Ее большой серп  отливал
блеском  более  мягким,  чем  лунный:  голубым,  с  едва  заметной  примесью
зеленого.  В разрывах  туч возникали  неясные,  как  бы  размытые  очертания
континентов и  морей. Над  невидимым для нас  Северным полюсом, обращенным в
сторону, противоположную Солнцу,  пылала яркая  точка: это  была собственная
звезда  Земли,  ее  полуночное  атомное  солнце. Снова по  палубе  побежали,
изгибаясь и  вытягиваясь, тени; последний  луч света, поднявшись  к потолку,
стал уходить все дальше, и наконец наступила темнота.
     - Видел? - совсем по-детски прошептала моя спутница.
     Я ничего  не ответил. Эта  картина была мне хорошо  знакома: кто из нас
несколько раз в год не совершал  полетов в межпланетном пространстве! Но эти
полеты  были  непродолжительны:  они длились  всего  несколько  дней,  редко
недель, всегда можно было представить себе то, что ждет тебя при возвращении
домой.  Но  сейчас Земля показалась мне  недоступной, странно далекой...  И,
когда стоявшая рядом со мной девушка  шептала, прижавшись лицом  к  холодной
плите:  "Как  красиво!.."  -  я впервые за  долгое  время  почувствовал себя
одиноким.
     Во  мраке,  окружившем  нас  после  захода  Земли, медленно  двигались,
поднимаясь вверх, скопления звезд,  и вместе с ними, казалось, величественно
восходят огромные, испещренные серебряными искрами скопления  мрака, похожие
на  занавесы,  за которыми вот-вот должно открыться  нечто неведомое. Но эта
иллюзия была мне слишком хорошо знакома...
     Потом мы гуляли  по палубе, по которой вперемежку с  темнотой пробегали
полосы то ярко-белого  лунного,  то голубого сияния Земли. Похоже  было, что
над нами то поднимались, то опускались гигантские крылья.
     Анна  рассказала о себе.  Вместе с ней на "Гее" был ее отец,  известный
композитор.  Как  раз  сейчас  в  концертном  зале  исполнялась  его  Шестая
симфония. Меня удивило, что Анна не предложила вместе послушать ее.
     - Ах, я ее так хорошо  знаю... Ведь отец не смотрит все мои операции, -
сказала она.
     И я не мог понять, шутит она или нет.
     Однако мы все же поехали  на концерт. Когда .мы  подходили к вестибюлю,
выложенному  плитками  хризопраза,  зазвучали  высокие  заключительные  ноты
финала, и вскоре слушатели начали выходить из  зала.  Спускаясь по лестнице,
они  огибали  монументальную  скалу  из  вулканита и исчезали в  кустарнике,
которым встречал их центральный парк "Геи".
     Мы остановились на лестничной клетке,  не  зная, что делать дальше; мне
казалось, что девушке мое общество надоело, хотя она добросовестно выполняла
роль  спутника,  вполголоса  называя  проходивших. Больше всего  здесь  было
астрономов  и физиков, меньше -  техников и  совсем  не было специалистов  в
области кибернетики.
     - Автоматы делают за них все,  даже слушают концерты, - сказала Анна  и
засмеялась своей остроте, но смех закончился плохо замаскированным зевком.
     Это  был  уже  совершенно недвусмысленный  намек,  и  я,  попрощавшись,
пожелал  ей  спокойной ночи. Она  побежала вниз,  в полумраке  обернулась  и
помахала мне рукой.
     Я  продолжал  стоять на площадке.  Людей становилось  все  меньше:  вот
прошли трое, за ними еще трое, потом какая-то запоздавшая пара... Я собрался
уходить, когда в широком, украшенном колоннами вестибюле  появилась женщина.
Она была одна.
     Ее красота была  ни с чем не  сравнима и  вызывала  чувство, похожее на
страх.  Овальное  лицо, низкие дуги бровей, темные  глаза, невозмутимо ясный
выпуклый  лоб  -  все  было  похоже  на рассвет летнего  дня.  Законченными,
хотелось  бы  сказать  -  окончательно сформированными  были лишь  ее  губы,
казавшиеся значительно более  взрослыми, чем все лицо. В  их  выражении было
нечто такое,  что возбуждало радость, нечто легкое, певучее  и вместе  с тем
такое  земное. Ее красота изливалась  на все, к чему бы она ни приближалась.
Подойдя к лестнице, она положила белую  руку на шероховатый излом вулканита:
мне показалось, будто мертвый осколок на мгновение ожил. Она направлялась ко
мне. Ее тяжелые, свободно падавшие  волосы отливали всеми  оттенками бронзы.
Когда она подошла совсем близко,  я удивился: так она была  невелика. У  нее
были гладкие, четко очерченные щеки  и детская ямочка на подбородке, Проходя
мимо меня, она заглянула мне в глаза.
     - Ты один? - спросила она.
     - Один, - ответил я и назвал себя.
     - Калларла, - в свою очередь, назвала она себя. - Я биофизик.
     Это  имя  было мне знакомо,  только  я не  мог  припомнить, откуда.  Мы
постояли так  секунду, и эта  секунда  показалась мне  вечностью. Затем  она
кивнула мне и со словами: "Спокойной ночи,  доктор", - стала спускаться вниз
по лестнице. Доходившее почти до  пола платье скрывало движения ее  ног, и я
видел лишь легкое колебание ткани. Некоторое время я продолжал смотреть, как
она, стройная  и гибкая,  сходит или, вернее, плывет вниз. Проведя  рукой по
лицу, я убедился, что улыбаюсь, но улыбка моя вдруг погасла. Я ясно понял: в
лице   этой  женщины   было  нечто   болезненное.  Это  "нечто"  было  очень
незначительным и  незаметным,  но оно безусловно  существовало.  Такое  лицо
могло  быть  лишь у  того,  кто удачно  скрывает  от  любимого человека свое
страдание. Заметить его может только совершенно чужой человек, и то лишь при
первом взгляде, потому что потом, привыкнув, он не увидит ничего.
     "Что ж, - подумал я, - каждый из этих сотен  людей, которые идут теперь
отдыхать в свои уютные комнаты, взял с собой к звездам все свои земные дела;
ведь их нельзя было отряхнуть перед путешествием в бесконечное пространство,
как отряхнули мы от наших ног прах Земли!"


ПАРК В ПУСТОТЕ

     На  следующий  день в одиннадцать  часов  земного  времени  должен  был
начаться  первый самостоятельный  полет "Геи".  В  зале рулевого управления,
имевшем  подковообразную  форму,   в  ожидании   этой  торжественной  минуты
собрались почти три четверти экипажа.
     Астронавигаторы  Тер-Акониан, Сонгграм, Гротриан и  Пендергаст, главные
конструкторы  Ирьола и Утенеут,  атомники,  механики, инженеры  и техники по
очереди  переходили  от  одного  аппарата  к другому;  контрольные  лампочки
утвердительно мигали, как бы отвечая на задаваемые вопросы. У передней стены
возвышался главный пульт управления. Закончив подготовку, астронавты сняли с
него чехол,  и мы  увидели маленький черный  пусковой рычаг, которого еще не
касалась ничья рука. Повернуть этот рычаг должен был  Гообар. Мы ожидали его
с  минуты на минуту; однако уже пробило одиннадцать часов, а ученый  все  не
появлялся. Астронавигаторы немного смутились; они стали перешептываться друг
с другом. Наконец  старший из них, Тер-Акониан, связался с рабочим кабинетом
профессора.
     Поговорив  с минуту,  Тер-Акониан  прикрыл  рукой  микрофон и  негромко
сказал окружавшим его астронавигаторам:
     -  Немного  терпения. У  него  возникла  какая-то идея;  ее  необходимо
записать. Через пять минут он будет здесь.
     Прошло  не  пять,  а  все  пятнадцать  минут.   Наконец  за  стеклянной
перегородкой, отделявшей лифт, появился свет, раскрылась дверь, и вошел или,
вернее, вбежал Гообар; вероятно, он хотел наверстать упущенное время. Прежде
чем Тер-Акониан успел сказать хоть одно слово - а по выражению его лица и по
тому,  как  он поглаживал бороду,  я догадался, что он собирается произнести
речь,  -  Гообар, перепрыгивая через три ступеньки,  поднялся на возвышение,
спросил ближе всех  стоявшего к нему Ирьолу:  "Это?" - и поспешно передвинул
рукоятку.
     Все  лампочки погасли  в  зале;  вспыхнули бегущие  длинными  рядами по
стенам прямоугольники; в  каждом  таком оконце на  цветном фоне  вздрагивала
черная  игла.  Послышалось слабое жужжание  автоматов,  корпус  корабля чуть
заметно  вздрогнул,   передняя   стена  его  словно  раздвинулась,  открывая
скопления звезд. Загорелась модель "Геи", похожая на пылающий остов рыбы. По
мере  того,  как  волны,  излучаемые  автоматами,   управлявшими  различными
процессами  на  корабле,  включали  пусковые   реле  и  трансмиссии,  группы
гелиоводородных реакторов и взлетно-посадочные устройства, в  глубине модели
вспыхивали однообразным розовым светом тысячи нитей.
     Гообар, чья темная фигура четко вырисовывалась на  фоне звездного неба,
спустился вниз и отошел в  сторону, покашливая, словно спрашивал себя:  "Что
такое  я  тут натворил?"  Когда  вновь зажглись яркие  светильники на стенах
зала, все стали  искать профессора, но  великий  ученый  исчез,  ускользнув,
вероятно, в ближайший лифт, и отправился в свою лабораторию.
     Теперь Ирьола и  Тер-Акониан  заняли  его  место  у  пульта управления.
Плавно  и  величественно  "Гея"  сходила  с  орбиты,  которую  она  послушно
описывала  вокруг Земли с  момента  своего  создания,  удаляясь  за  пределы
притяжения  нашей планеты. На  ярко  светящейся модели было видно, как из ее
осевых дюз вытекала ровная струя атомных  газов. Корабль начал маневрировать
в космическом пространстве. Решив, что лучше наблюдать за этими маневрами со
смотровой палубы, я направился к лифту. Я  был не одинок: вместе со мной  из
зала управления двинулись многие.
     "Гея" то ускоряла ход,  то тормозила, совершала повороты  то влево,  то
вправо, поднималась и опускалась, скользила по  сужающейся спирали. За всеми
этими движениями,  плавными или порывистыми, трудно было уследить; лишь небо
вращалось так быстро, что казалось пылающим  омутом, по  которому,  как  два
паруса,  неслись ртутно-белая  Луна и голубая Земля. Через несколько минут я
почувствовал головокружение от этих  звездных фейерверков, сел на скамейку и
закрыл глаза. Когда я их открыл вновь, небо было  совершенно неподвижно. Это
меня удивило:  я  продолжал  чувствовать  тяжесть,  словно  корабль  все еще
вращался  вокруг  своей  продольной  оси.  Я  спросил  Утенеута  о   причине
непонятного  ощущения,  и тот  объяснил мне,  что хотя "Гея", действительно,
вращается в одну сторону,  однако  "глаза" телевизоров,  передающих панораму
пространства,  теперь  двигаются в  противоположном  направлении  и  зрителю
кажется, что по отношению к звездам корабль неподвижен.
     - Так, значит, мы  не видим неба  сквозь эти стеклянные стены? - сказал
я. - А я-то думал, что это гигантские окна.
     В этот  момент в толпе, наблюдавшей за небом,  послышались  возгласы. Я
заглянул в черную бездну. Далеко внизу, так что нужно было прижаться лицом к
холодной  плите,  чтобы  что-нибудь   увидеть,   на   фоне  мириадов   звезд
переливались маленькие  цветные  фонарики -  розовые и  зеленые.  Между ними
быстро  мелькали  стройные очертания  ракет,  похожих  на серебряных  рыбок,
плавающих в черной воде.
     Мы  пролетали над детским  межпланетным парком. Случайно или намеренно,
"Гея" замедлила свое движение.  Земля осталась за кормой, и ее свет не мешал
охватывать взглядом вид, расстилавшийся внизу. Не без волнения узнавал я так
хорошо  известную  с детства модель  нашей солнечной  системы, построенную в
межпланетном пространстве. Вот  Солнце - огромный золотистый шар, охваченный
пламенем;  неподалеку от  него  плыл вулканический  Меркурий, дальше  бежала
белоснежная Венера, голубая Земля и оранжево-красный Марс. Еще дальше лениво
кружили  модели крупных планет:  Юпитера, полосатого Сатурна с его кольцами,
Урана,  Нептуна,  Плутона  и  Цербера.  Мы  видели, как  по "улицам"  парка,
обозначенным   густым  ожерельем  световых  точек,  проплывали  астрокары  с
детьми-экскурсантами. Заглушив моторы, они двигались по каналам,  отмеченным
лучами  прожекторов. Вот они  миновали пылающее Солнце и стали рассматривать
планеты.  Проворно  описав  круг около  Меркурия,  они  подлетели  к  модели
Земли-стеклянному  глобусу диаметром в двадцать  метров, освещенному изнутри
голубыми  светочами. Мне  показалось,  что  я  слышу  возгласы  удивления  и
восторга,  какими  наполняются астрокары  при  появлении близнеца  Земли.  Я
попытался  отыскать глазами модели Юпитера  и  Сатурна, но они  были слишком
далеки и терялись во мраке.
     "Гея"  долго висела  над  межпланетным парком, и  я  подумал  даже,  не
случилось ли  что-нибудь. Потом  я вспомнил, что  астронавигаторы тоже  были
когда-то детьми.
     На третий день нашей жизни на "Гее", заглянув утром в пустую больницу и
побывав в  операционном  зале, я  поднялся на лифте на пятую палубу, которую
шутя  называли   городом.  Эта   палуба  представляла  собой   систему  пяти
параллельных коридоров, ведущих  в два больших  зала. Лифт  доставил  меня в
один из этих  залов, овальный, с  цветником  и белой  мраморной  скульптурой
посредине; в плавно закругляющейся стене открывалось  пять входов; каждый из
них вел в  просторный, похожий на улицу  коридор,  освещенный  разноцветными
лампами; посреди  коридора была  расположена узкая полоса  газона, на стенах
были  нарисованы  фасады домов. Только входные  двери на этих  картинах были
настоящие  и  вели  в  квартиры. Я пошел  по  коридору,  освещенному лампами
лимонно-желтого цвета. Однако бесцельное хождение мне надоело, и я собирался
вернуться,  как  вдруг   заметил  в  отдалении  знакомую  коренастую  фигуру
Тер-Хаара. Мы обрадовались, встретив друг друга.
     - Изучаешь  "Гею"? -  спросил  он. - Прекрасно! Знаешь,  как назывались
улицы в  древних городах? По профессии  их обитателей:  Гончарная, Сапожная,
Кузнечная...  Здесь перед тобой древний обычай в  новом виде:  здесь - Улица
физиков; зеленая - Улица биологов, розовая - Специалистов по кибернетике.
     - А зачем  разноцветное освещение? - спросил я. -  . Похоже на какой-то
карнавал.
     - С  одной стороны,  для разнообразия,  а  с  другой -  для  облегчения
ориентировки.  Так  ты не  заблудишься  в  нашем  городе. Теперь  тебе  надо
познакомиться с людьми, а это дело более сложное.
     Он стоял, слегка расставив ноги, и потирал подбородок.
     - О чем ты задумался?
     - Да вот думаю, куда нам раньше всего направиться.
     Он взял  меня под руку. Пройдя  несколько  шагов, мы остановились перед
рисунком,  изображавшим  домик  под  соломенной  крышей,  на которой сидел в
гнезде белый, аист и смотрел на нас, забавно согнув шею.
     - Вот здесь живет Руделик, - остановившись, сказал  Тер-Хаар. - Я хочу,
чтобы ты с ним познакомился поближе. Он того стоит.
     - Это тот самый?..
     - Да, знаменитый специалист в области атомной физики.
     Он  открыл  дверь.  Мы  вошли  в  небольшую переднюю, в  конце  которой
находилась другая дверь. Историк пропустил меня  вперед, я сделал еще  шаг и
замер в изумлении.
     Выделяясь  на  черном,  усыпанном  звездами  небе,  перед   нами  круто
поднималось  нагромождение  камней.  прорезанное   полосами  мрака.  За  ним
возвышались холмы, опоясывавшие гигантской  дугой горизонт,  и  совсем низко
над этой каменной пустыней висел тяжелый голубой диск Земли.  Я  сразу узнал
лунный  пейзаж.  Под ногами  лежала скала, изрезанная  мелкими  трещинами; в
шести шагах от  меня она обрывалась, как обрезанная ножом. Там,  между двумя
скалами, свесив  ноги  в пропасть, удобно  расположился молодой человек  лет
двадцати  с  небольшим  в сером  домашнем костюме. Увидев нас, он приветливо
улыбнулся и встал.
     -  Где  это  мы  находимся?  -  спросил я,  обмениваясь  с ним  крепким
рукопожатием.
     В  это  время  Тер-Хаар  приблизился  к  самому  краю  обрыва.  Пейзаж,
открывающийся отсюда, был волшебным. Гигантскими ступенями опускалась стена,
покрытая  черными  ямами  и  шероховатыми  скалами;  дно пропасти,  покрытое
мраком, было невидимо.
     - Мы на северном скате Гадлея,  - сказал Руделик, - отсюда  открывается
самый лучший вид вон на ту стену.
     И он, протянув  руку, показал на  освещенный солнцем обрыв,  изрезанный
тонкими линиями  оврагов. Над обрывом,  наклонившись,  нависла грибообразная
вершина.
     -  Неприступная, так называемая Прямая стена!  - сказал  я с  невольным
уважением.
     Во мне проснулось чувство альпиниста, вернее селениста, потому что я не
раз участвовал в восхождениях на лунные горы.
     - К сожалению,  пока - да, - с грустью сказал Руделик. - Я четыре  раза
ходил туда с братом. Но все еще не сдаюсь.
     - И правильно,  - сказал я. - Там козырек, пожалуй, выступает метров на
тридцать?
     -  На  сорок метров, -  уточнил Руделик. - Теперь я  думаю, что если бы
попытаться   подняться  в  пятый  раз  вон  там,   где  виднеется  небольшое
углубление... Видишь?
     - А может  быть, оно  упирается  в  тупик? - заметил я  и хотел подойти
ближе, чтобы повнимательнее  рассмотреть  это  место,  но  физик с виноватой
улыбкой взял меня за руку.
     -  Дальше  нельзя, а  то набьешь  шишку! - сказал он. Я остановился. Мы
ведь были не на Луне...
     - Ну, и что ты тут теперь делаешь? - спросил я.
     -  Да ничего.  Просто  смотрю. Меня это  место очаровало... Что  же  вы
стоите,  садитесь,  пожалуйста.  Вот  здесь,  -  указал  он  на  выступ  над
пропастью.
     Мы последовали его совету.
     -  Хорошая  у  тебя  квартира,  -  улыбнулся я,  не отрывая  взгляда от
первозданного лунного пейзажа, напоминавшего извержение вулкана, окаменевшее
в  неподвижности и застывшее так навеки.  - И мебель приличная, - добавил я,
постукав по скале, которая отозвалась, как ящик, гулким эхом.
     Руделик коротко рассмеялся.
     -  Когда я был в  последний раз здесь, вернее - там, -  после недолгого
молчания продолжал он, - мне в голову пришла одна мысль.  Потом я забыл ее и
подумал, что следует вернуться туда, где она  впервые появилась: может быть,
она вновь придет в голову. Знаете, есть такая старинная примета...
     - Ну, и что же?
     - Мысль  не появилась,  но  убрать этот вид мне было  трудно... Однако,
кажется, уже пора?
     Он наклонился над пропастью так, что я  невольно ощутил противную дрожь
и протянул к  нему руку.  Вдруг  весь  лунный  пейзаж  исчез, словно на него
подули.  Мы  сидели в небольшой  треугольной  комнате  на  письменном столе,
свесив  ноги вниз. В  углу  стоял  математический автомат,  покрытый  эмалью
янтарного цвета.  Низко  на стене висела фотография: наклонившись,  я  узнал
горный хребет на Луне, который мы только  что  видели "в натуре". Снимок был
невелик, но местность, изображенная на нем, поражала дикой красотой.
     - Ты совершал туда  восхождения четыре раза? - спросил я, не сводя глаз
с фотографии.
     - Да.
     Руделик  взял  снимок  в