ляя позади полосы огня. Секунда - и ракета исчезла в
темнеющем небе. В лицо  мне повеяло душным запахом нагретого  металла. Потом
гул умолк, и я остался в одиночестве.  Вдоль перронов  у входа на эскалаторы
ярко горели указатели, за стеклянными стенами все больше сгущались сумерки -
вторые сумерки для меня за сегодняшний день.
     На свободные пути  подавались межпланетные  ракеты: длинные, похожие на
рыб с приплюснутыми головами, а в глубине зала засверкали надписи:
     ЛУНА: МОРЕ  ДОЖДЕЙ  - АПЕННИНЫ - МОРЕ ОБЛАКОВ -  ЮЖНЫЙ ПОЛЮС  -  четыре
минуты.
     Начался   новый  приток  людей.   Группа  девушек  бежала  по  медленно
двигавшейся вниз лестнице; у той  из них, что была  позади всех,  раскрылась
сумочка, разноцветные безделушки рассыпались по  ступенькам. Девушка сделала
отчаянный жест, как бы намереваясь вернуться, но  подружки закричали на нее,
она махнула  рукой и побежала к ракете.  Минуту  спустя в телефорах вспыхнул
зеленый свет, а  в воздухе послышался гул: ракетный поезд на Луну отправился
в путь. Платформы почти совсем опустели. Блуждая  взглядом по залу, я увидел
дату,   светившуюся   над  глобусом   информатора.   Ведь  сегодня  Праздник
уничтожения границ! Потому-то мама отправилась в город! Любопытно, надела ли
бабушка свое новое платье  или, всполошившись, по обыкновению,  в  последнюю
минуту, оделась в  фиолетовое,  которое носит каждый  день?  Видели  ли  они
марафонский бег? Вот какие мысли мелькали у меня, когда я двигался к выходу.
     Вдруг  я  споткнулся  о какой-то предмет.  Это был шарик,  золотистый с
голубыми крапинками, -  его потеряла одна из девушек с Луны. Мне  стало жаль
этот шарик,  сиротливо лежавший в огромном зале, полном  музыки непрерывного
движения. Я спрятал его в карман, где лавровая ветка напомнила о себе мягким
шелестом  листков. У самого выхода я увидел человека. Он не  сел почему-то в
кресло, а, вытянув ноги, отдыхал на ступеньках, рядом с большим свертком, и,
скрестив руки на груди, громко и фальшиво насвистывал "Прощальную симфонию".
     "Пришло  же  чудаку  в  голову давать здесь концерт", - подумал я. Наши
взгляды встретились,  и мы  одновременно вскрикнули  от  удивления:  это был
Пеутан, мой коллега по занятиям кибернетикой. Началась бессвязная беседа; мы
дергали друг друга за рукав, то  приближались, то отступали один от другого,
хлопали по плечу и непрерывно  повторяли: "А помнишь, как профессор?..",  "А
помнишь?..", "А помнишь?.."
     -  Ну и  сюрприз! -  сказал я  наконец. -  Однако, позволь, что  ты тут
делаешь в такую пору, да еще в праздник?
     Он торжествующе рассмеялся:
     - Ожидаю Ниту.  Она сегодня  возвращается.  Меньше чем через час  будет
здесь. Я уже поговорил с ней, знаешь?
     Нита  была  его девушка. Она окончила занятия год назад и находилась на
шестимесячной  практике  на  звездоплавательной  станции на Титане, одной из
самых отдаленных во всей солнечной системе.
     - Очень рад, - сказал я, чувствуя, что эти слова никак не соответствуют
действительности.
     Веселое  настроение,  вызванное неожиданной  встречей,  сразу  покинуло
меня. Пеутан этого совсем не заметил.
     -  У меня  для нее  сюрприз.  - Он  легко толкнул ногой сверток.  - Это
Ниагара, ее  кот.  Он родился как раз в  день  ее отъезда. Но теперь  он уже
большой. Он мог удрать, и я на всякий случай упрятал его в коробку.
     - Так ты взял с собой  на свидание кота?  - сказал я, с трудом подавляя
раздражение. - На твоем месте я пришел бы с цветами.
     - Там есть  и цветы.  -  Пеутан вновь толкнул ногой  сверток;  в  ответ
раздалось  нервное  мяуканье.  -  Ну,   а  ты-то  зачем  здесь,  олимпийский
победитель?  Ты  себе  не  представляешь,  как  мы  все  кричали,  когда  ты
финишировал, хотя  и сожалели, что ты выступаешь не от нашей команды. Ну-ка,
повернись на свет, дай посмотреть на тебя, ведь я...
     Его тираду прервал возглас удивления, перешедший в протяжный свист.
     - А это что  такое? Значит, ты  летишь на  созвездие  Центавра?  Звезды
покорять?  Ах  ты,  марафонский  победитель!   И  ни  единым  словечком   не
обмолвился!
     Осторожно,  словно  это  была  очень  хрупкая  вещь, он  дотронулся  до
маленькой  белой  эмблемы  "Геи", приколотой на моей груди. Теперь надо было
начать длинный рассказ, но я не был в состоянии это сделать и лишь спросил:
     - Завидуешь?
     - Еще как!
     - Знаешь, я тебе тоже завидую! -  вырвалось у меня. Я  сказал это таким
тоном, что Пеутан ни о  чем больше  не спрашивал. Несколько секунд мы  молча
глядели друг на друга,  наконец он протянул руку и как-то торжественно пожал
мою:
     - Ну что ж, простимся, пожалуй. Будешь наносить нам телевизиты?
     - Конечно, пока будет можно.
     - Смотри, не забывай!
     Мы еще  раз взглянули друг другу в глаза, и я двинулся к выходу. Воздух
снова  наполнился шумом  стартующих  ракет, а когда этот шум утих, далеко за
спиной послышалось насвистывание Пеутана.
     От  вокзала  в  разные  стороны  расходились   целые  ярусы  движущихся
тротуаров. Я выбрал тот, который вел к парку на берегу реки, и,  опершись  о
поручни, смотрел на проплывавшие мимо меня огни большого города.
     В широких аллеях сверкали стоящие далеко друг от друга огромные здания,
окруженные  кольцом  садов.  На  фоне  ярко  освещенных  белых   стен  резко
выделялись черные,  как  уголь, ветки  деревьев. Внизу расстилались улицы  -
гладкие,  широкие,  прозрачные,  как  лед, с  пульсирующей под землей  сетью
туннелей.  Каждую  площадь,   каждую   улицу   наполняли  спешащие   машины,
сливавшиеся от  быстрого бега в длинные разноцветные  полосы. Это напоминало
кровообращение  в   сосудах  гигантского  организма.  Свет,  проникавший  из
хрустальных подземелий города, смешивался с  водопадом красок,  изливавшимся
сверху. Золотые и фиолетовые фейерверки реклам  взлетали ввысь по стенам, на
самых верхних  этажах алмазными огнями сверкали вывески.  Люди  выходили  из
магазинов, нагруженные  свертками,  вскакивали в  ожидающие их  геликоптеры,
которые взлетали в лучах света и повисали у домов подобно пчелам, клубящимся
у гигантского улья. На перекрестках  воздушных магистралей  мигали телефоры,
под матово-зеленой  поверхностью  улиц  проносились  лавины  поездов,  всюду
царила возбужденно-торопливая атмосфера праздничного вечера.
     Уличные фонари  стали  встречаться реже,  движение сократилось,  вместо
гигантских  башен появились дома, затем домики. Зато  все шире раскидывались
сады;  они занимали  все  большую  площадь,  и  наконец  движущийся  тротуар
кончился.  Оставив  далеко позади зеленоватый фонарь его конечной станции, я
пошел  вперед, с удовольствием ощущая под  ногами  мягкую влажную  землю. За
воротами  парка меня  окружили  деревья.  В центре  города при  ярком  свете
уличного освещения мне  казалось, что уже наступила глубокая  ночь. Теперь я
увидел  темно-синее,  но еще беззвездное  небо. На западе догорала, остывая,
красноватая заря, припорошенная серебристой  мглой. Был час, когда  в садах,
выбрав поукромнее места, сидят на скамейках пары и шепчут друг  другу слова,
которых  никто  в  мире  не  знает.  Ведь  если   даже  их  будешь  говорить
неоднократно,  содержание  таких бесед  странным  образом  улетучивается  из
памяти так  же  незаметно, как испаряется  эфир. После  этого  остается лишь
одурманивающий  сладковато-горький осадок, воспоминание  о наполнявшем  душу
ожидании больших  темных глаз, широко раскрытых  рядом с  твоим  лицом, да о
шепоте, который, кроме  аромата  дыхания и  тона  слов,  не  значит  ничего,
подобно музыке.
     Я  шел  через  парк.  Вдали  над  черневшими  во мраке  ночи  деревьями
возникали  сверкающие  силуэты  высотных  домов.  По   аллеям  гуляли  пары,
усаживались на  скамейки, прижимаясь друг к другу, а  я шагал мимо, чувствуя
кулаки в  карманах, как два  тяжелых камня, и отводя  взгляд. Я  прошел весь
парк  и  вышел  на  огромную, пустынную  набережную,  украшенную  ожерельями
многочисленных  фонарей,  отражавшихся  в  черной воде.  В моем  мозгу вновь
зазвучали  высокие ноты  все  тех  же  четырех  тактов  вступления  симфонии
Крескаты.
     Я  остановился  у  берега.  Река описывала  широкую  дугу, охватывавшую
пылающий город; внизу подо мной  беззвучно текла вода, гладкая,  молчаливая,
покачивая словно с бесконечной нежностью отражения  фонарей. Я вынул руку из
кармана, раскрыл ладонь. Из нее выпал смятый лавровый листок.
     В нескольких стах  метрах от меня у реки  высился памятник Неизвестному
астронавту. Эта старинная  скульптура, возвышавшаяся над  городом, в детстве
была  местом, где кончались  все мои прогулки. Почти  наугад  я направился к
эскалатору,  который поднимался к  подножию скульптуры. Эскалатор  беззвучно
тронулся,  унося меня  вверх; город  плавно и решительно  уходил  все дальше
из-под ног, вырастая на горизонте цепочкой светящихся домов-башен. Эскалатор
остановился;  я  стоял на  плоской  усеченной  вершине  пирамиды у памятника
Неизвестному астронавту.
     На гигантском  осколке метеорита,  таком черном,  будто на  нем запекся
мрак бездны, в которой он кружил  нескончаемые века, лежал навзничь человек.
Днем этот  упавший  колосс виден из самых отдаленных пунктов города. Обломок
ракетного  оперения  пронзает  его   грудь.   Сейчас,   в  отблесках  зарева
отдаленного города,  гигант утратил свои очертания.  Складки  его  каменного
скафандра  темнели, как  расселины  скалы.  Человеческой была лишь голова  -
огромная,  тяжело закинутая назад, касающаяся  виском  выпуклой  поверхности
камня.
     Позади Неизвестного господствовал полный мрак. Я обошел статую кругом и
остановился  против лица человека. Оно было так велико, что я не мог окинуть
его  одним  взглядом. В разлитой вокруг глухой  тишине я вновь услышал звуки
"Прощальной  симфонии". Я сказал себе:  "Вот твой товарищ  на эту ночь",  и,
подойдя к краю метеорита, сел  у  глаза гиганта.  Позади меня, на расстоянии
вытянутой руки, слабо и таинственно мерцало опущенное на глаз веко.
     Внизу под нами  лежала Меория.  Над безбрежным  морем света возвышались
два мощных его источника. В центре старинного научного квартала оияло здание
университета, построенное  еще  в конце  XXI века, - огромное  сооружение, с
прямыми,  устремленными  вверх  линиями. В  этих  линиях  ощущался  какой-то
неукротимо-радостный  бунт,  вызов,  брошенный  силе  тяжести архитекторами,
стиль которых формировался под влиянием наступившей эпохи ракет, каплевидных
самолетов,  летавших быстрее  звука,  и  кривых,  по  которым  они совершали
взлеты. Против  этого  тысячелетнего  колосса,  как бы выстреленного  в небо
своими хрустальными  колоннами и смеющегося  над земным  тяготением,  стояло
другое,  уже  современное  здание  Дворца кибернетики.  Университет  казался
примитивным  по  сравнению с  его сосредоточенной простотой,  представляющей
собой  луч  света, застывший в почти невесомой  конструкции.  Контуры здания
свидетельствовали о  том, что нашим архитекторам удалось  преодолеть  манеру
своих  предшественников,  напрягавших  строительный  материал  до  последних
пределов  сопротивления.  Десять  веков  отделяют  друг  от  друга  оба  эти
произведения строительного  искусства  на Земле. Но каким ничтожным был этот
отрезок  времени по  сравнению  с возрастом метеоритного камня, на котором я
сидел!  На  его  поверхности, остекленевшей от  жара, сейчас  отдыхали  двое
людей. Один, каменный,  воплощал всех, кто  не  вернулся из бездны.  Другой,
живой, должен был направиться в бездну. Что за  встреча! Какой круг  истории
замыкался здесь!  Какой  круг, обращенный в неведомое, открывался вновь! Так
думал я, положив голову на руки и устремив взгляд во тьму. Вдруг поверхность
метеорита  выступила  из  мрака,  озаренная трепещущим светом.  Над  Дворцом
кибернетики в воздухе возник огненный занавес, погасивший звезды: с  земли в
небо  серебряным водопадом  поднялось искусственное полярное сияние;  на его
волнистом фоне невидимая рука писала огненные буквы: "Бал начинается!"
     И вдруг город, вздрогнув, выбросил в небо сотни,  тысячи, десятки тысяч
фейерверков, ракет, бенгальских огней. Они взрывались и трепетали над самыми
высокими зданиями,  а из парков, им навстречу, поднимались  воздушные  шары,
сделанные  в  виде паяцев и фантастических масок.  В  наполненном серебряным
полумраком  пространстве  между  дворцом и университетом  задрожали  мириады
синих, голубых и фиолетовых колец - это студенты устроили воздушный хоровод,
и стайки  украшенных  лампочками геликоптеров описывали сверкающие  круги. Я
был оскорблен: Земля могла бы дать мне возможность подумать о бесконечности,
но  в такую минуту она приглашала на эту  шутовскую карнавальную игру! Ветер
донес отзвук отдаленных  криков толпы.  Я еще  пытался сохранить трагическое
одиночество, но  при мысли о  том, какой шумный  прием оказали бы мои друзья
победителю  марафонского  бега  и  исследователю  звезд,   заколебался.  Мне
становилось  все более досадно, что я не с ними. Я боролся с искушением  еще
минуту, затем  вскочил,  спрыгнул  на  плоскую  вершину  пирамиды  и  вызвал
геликоптер.  Минуту  спустя он  вынырнул из тьмы  и медленно опустился около
меня, увитый гирляндами цветов,  с гостеприимно  освещенной пустой  кабиной.
Однако, не успел я сесть в нее, как мзде в голову пришла новая мысль: а что,
если я встречу  там Анну и она увидит, как  я, радостный, смеющийся,  танцую
накануне завтрашнего прощания?
     Я  поспешно переменил  направление полета,  и  вскоре лишь  серебристый
отблеск на тучах указывал место, где скрылась из виду Меория.
     Не знаю,  как  долго  я летел. По временам внизу  подо  мной проплывали
города, похожие  на огненные пятна, от  которых в темноте  отходили  тонкие,
освещенные нити  дорог; моя машина иногда  попадала в  воздушную яму, стекла
мутнели от оседавшей  на них влаги, несколько раз я видел над  собой звезды.
Потом впечатления этой ночной поездки стали смешиваться с сонными видениями.
Когда  я  очнулся, за стеклами  громоздились  огромные тучи,  вверху черные,
внизу ярко освещенные. Я решил, что  приближаюсь к какому-то городу, и начал
опускаться. Тучи расступились, я увидел землю, залитую светом, но это не был
населенный пункт. Со слабым толчком геликоптер приземлился.
     Выйдя из машины, я очутился в аллее пустого парка, наполненного голубым
сиянием. Группы елей  пламенели подобно  холодным факелам,  а  возвышавшиеся
надо мной кроны  каштанов  излучали свет, как звездные  скопления.  Это  под
воздействием невидимых источников  ультрафиолетовых  лучей светились зеленые
части  растений.  Каждый  лист,  каждый  побег,  каждый  стебель  травы  был
источником  фосфорического  излучения.  Я  двинулся   вперед  по   тропинке,
темневшей  в море света, как черный поток в расплавленных берегах. Мертвыми,
темными были  лишь  стволы и, как  бы наперекор  празднику, чашечки  цветов.
Вездесущий,  льющийся отовсюду свет придавал всему сказочный  характер;  при
малейшем ветерке  неподвижные гроздья  света  распадались,  над  кустарником
бились волны  пламени,  а высокие кроны  деревьев  качались, как  охваченные
огнем корабли.
     Я  дошел  до  фонтана, окруженного  цветочными  клумбами.  Тысяча радуг
отражалась в его струях.  У бассейна стояла  каменная скамья. Я сел на нее и
стал  рассматривать  парк.  Его  серебряные массивы были  прочерчены черными
кружевами  веток. Вновь мной овладело сонное состояние.  Я  принял  его, как
благодеяние,  каменная скамья показалась мне  вожделенным ложем,  и я закрыл
глаза.
     ...Я  лежал на  горячем  песке  пляжа.  Солнце стояло  высоко, был  час
отлива, море удалялось  от  берега, и  лишь  одинокие волны  возвращались  с
шумом,  обливали  меня и вновь отступали, пока, наконец, не ушла  последняя,
оставив меня одного на сухом берегу.
     Я открыл глаза. Откуда-то донесся слабый плач. Я поднял  голову -  плач
слышался где-то близко. Совершенно разбитый, е затекшими  ногами, я  встал и
обошел  круглый  бассейн.  На такой же каменной  скамье  по  другую  сторону
фонтана, свернувшись  калачиком,  лежал  маленький  ребенок  -  мальчик  лет
четырех. Увидев меня, он перестал плакать. Оба хмурые, мы в недоумении долго
смотрели друг на друга. Ему первому надоело это.
     - Ты что тут делаешь? - спросил он меня.
     -  А  что  ты  тут  делаешь?  -   сказал  я,  стараясь  придать  голосу
серьезность.
     - Я заблудился.
     - Где же твои родители?
     - Не знаю.
     - Как ты попал сюда?
     - Прилетел.
     Задав еще несколько вопросов,  я узнал, что он приехал  с родителями на
экскурсию и обязательно хотел посмотреть коня.
     - Какого коня?
     - Разве ты не знаешь? А я думал, ты тоже смотрел коня.
     Оказалось,  что рядом с парком был зоологический сад. Мальчик побывал в
нем с родителями, но до коня они не дошли. Отец сказал:  "Пора возвращаться.
Садись в самолет. Во время полета ты посмотришь коня по телевизору".
     Но мальчик хотел погладить  коня. Поэтому, войдя в  самолет, он  тут же
вышел из него в другую дверь. Никто этого маневра  не заметил. Свой наручный
телеэкран, соединенный радиоволной с телеэкранами родителей, чтобы те всегда
могли  знать, где он находится, мальчик снял с руки и спрятал под кресло.  А
потом пошел к коню. В сумерки вернулся в парк, но родителей там не  было. Он
долго ходил по аллеям парка и кричал, но не нашел никого. Наконец увидел эту
скамью. Попытался уснуть на ней, но не мог.
     - Боялся?
     Он  не отвечал.  Что мне  было делать  с ним? Я спросил,  где он живет.
Этого он не знал.
     - Сколько солнц светит над твоим домом? - спросил я, подумав немного.
     - Два.
     - Точно два?
     - Нет, одно.
     - Значит, не два, а только одно?
     - Одно.
     - Это верно?
     - Может быть, верно.
     С  такими  сведениями многого не сделаешь. Отвезти его в ближайший порт
воздушных сообщений? Вдруг он перебил мои размышления:
     - Ты тоже заблудился?
     - Нет. Почему это тебе пришло в голову?
     - Просто так.
     - Взрослые никогда не могут заблудиться, - сказал я энергичным тоном.
     Мальчик посмотрел на меня  внимательно, но ничего не ответил. Он громко
раскашлялся.  Это  определило  дальнейшее.  Хотя мне никогда не  приходилось
прибегать к тревожному сигналу,  я знал, что делать в этом  случае. Я укутал
ребенка  в пиджак и  достал  свой  телеэкран. Вытаскивая  его из  кармана, я
обнаружил еще  какой-то  круглый  предмет:  золотистый  шарик с  крапинками,
который я поднял на ракетном  вокзале. Я  дал его мальчику и нашел  на  краю
телеэкрана  кнопку,  на  которую  мне  никогда еще не  приходилось нажимать.
Вокруг нее краснела надпись: "Общий вызов". Я нажал  на кнопку, и в аппарате
послышался шум; человеческие голоса,  свист  автоматических станций, сигналы
далеких судов, гул ракетных передатчиков, отрывки слов, музыки, песен, - все
это,  слившееся  в миллионоголосый шум,  доносилось  из  небольшого плоского
ящичка.  Я  наклонился над аппаратом  и тихо - мне не хотелось,  чтобы  меня
услышал мальчик, - сказал:
     - Внимание! Человек в опасности!
     Я повторил  это трижды и стал ждать. В глубине маленького  репродуктора
что-то затрепетало. Там росла тишина, охватывающая  все более широкие круги,
словно кто-то бросил камень на бескрайную  водную поверхность. Десятки тысяч
голосов умолкали, раздались сигналы ожидания.
     - Прием! - слышалось в репродукторе. - Внимание, прием!
     Еще кто-то о чем-то спрашивал,  кое-где еще были слышны  быстрые группы
импульсов  передающих  станций, а  мои  слова  передавались  трансляционными
станциями все  дальше  и дальше;  казалось,  что  я  слышу эхо  собственного
голоса, который в течение малой доли секунды облетел весь земной шар и затем
через направленные  передатчики  был послан в  бесконечные пространства. Вот
через секунду  ответили  космодромные станции на  искусственных  спутниках и
Луне;  они  приняли  вызов  и  пер