рога  с блокирующим  аппаратом в руках,
Зорин, скрестивший на груди руки, и я. Мы стояли долго.
     Над нашими головами раздался протяжный, глухой свист: "Гея" увеличивала
скорость...


ГООБАР, ОДИН ИЗ НАС

     Каждого   из  нас,  первых  людей,  летящих   к   звездам,  мучила   не
высказываемая  никогда, глубоко  скрытая  мысль,  что  наши  труды  окажутся
напрасными.  Мы понимали, что,  даже передвигаясь  со скоростью,  близкой  к
скорости света, человек сможет достигнуть лишь ближайших звезд.
     Поэтому мы приняли вновь в свою среду пытавшихся покинуть  нас людей не
как изменников, но как спасенных от гибели товарищей, которые тяжелее других
перенесли борьбу со слабостью, тлеющей в каждом из нас.
     Когда  они пришли к первому астронавигатору, требуя, чтобы тот вынес им
приговор,   Тер-Акониан   не   хотел  один  решать  вопрос  и  созвал  совет
астронавигаторов.  Совет тоже заявил,  что  не  будет этого делать:  в нашем
экипаже  ни один  человек не  располагает властью над другими. Мы составляем
коллектив людей,  которые как представители Земли добровольно отправились  к
созвездию  Центавра.  Тер-Акониан  сказал,  что  они  продолжают  оставаться
равноправными   членами  экипажа,  какими  были  раньше;   что  же  касается
наказания,  то они  уже понесли  его и  будут продолжать нести в собственной
памяти.
     В этой группе  было много  моих пациентов. Беда случилась  с теми,  чья
нервная система была слабее, чем у других; таким образом,  они не были столь
виноваты. Когда я сказал это  Тер-Хаару, он ответил,  что для того чтобы они
опомнились, понадобились не лекарства, а слова.
     Весть  об  этом  событии  с быстротой  молнии разнеслась по кораблю. На
очередном совещании астронавигаторы предложили ученым познакомить  экипаж  с
переломными моментами  истории, когда решалась  судьба  будущего мира, когда
одно поколение вынуждено  было принимать решения за десятки последующих. Оно
сгибалось под  огромной тяжестью  этого  решения,  но тем не менее несло его
бремя.
     Работники  разных лабораторий стали чаще  встречаться  в художественных
коллективах и просто дружеских кружках. Вечерами мы собирались в лаборатории
историков,  и  те читали нам лекции -  если можно назвать лекциями рассказы,
подобные тому, каким Тер-Хаар потряс наши сердца.
     Мы увидели нескончаемую вереницу  людей, восстававших против  тогдашних
порядков во имя будущего человечества. Перед нами возникали их глаза, полные
живого  доверчивого  блеска, дрожь  их ресниц, их подвижные  руки, страстные
уста,  шепот  и  вздохи влюбленных,  последние  жадные  взгляды  обреченных,
бессонные  ночи,  проведенные  в  раздумье,  подвиги,  требовавшие огромного
мужества. Мы приобретали знания, непохожие на те сухие обобщения, которые мы
вынесли  из школы,  как  не похоже  на  любовь  знакомство  с  биологическим
предназначением полов.
     Так хор давно  умолкших голосов объяснял  нам  смысл  своего  и  нашего
существования.
     Несколько  недель спустя, когда корабль уже достиг повышенной скорости,
а вечерние сигналы замолкли на несколько лет, среди экипажа распространилось
известие,  что   Гообар,  издавна  работавший  над   проблемой   межзвездных
путешествий, находится на пороге какого-то выдающегося открытия. Неизвестно,
кто первый  сказал об  этом. Весть распространялась в различных,  но  всегда
туманных версиях, главным  образом  среди  неспециалистов.  Может  быть, эта
весть была порождена тем фактом, что для работы в биофизических лабораториях
за последние месяцы были привлечены самые лучшие физики, математики и химики
"Геи".  Однако товарищи  Гообара опровергали слухи о  каком-то открытии:  им
нельзя было не верить - у них не было никаких оснований скрывать правду.
     Сам Гообар хранил молчание;  трудно было сказать, доходили  ли  до него
упорно  распространяемые слухи  или, будучи  поглощен своей  работой, он  не
обращал на них внимания.
     Как-то весенним вечером я  выбрался на концерт. Верхний свет в зале был
уже погашен. Я сел на свободное  место в  последнем ряду. Исполнялась Вторая
симфония Крескаты. Рядом со мной сидели Руис и Гообар. С того времени, когда
я  видел  ученого  в  последний  раз,  он  постарел; у  него  было  бледное,
осунувшееся лицо  человека, постоянно находящегося  без воздуха;  веки  были
покрыты  густой сеткой кровеносных  сосудов. Он  слушал музыку  с  закрытыми
глазами. Казалось, он уснул.
     Музыка  отзвучала.  Втроем  мы  вышли  из зала. Я решил  попрощаться  с
композитором и ученым у портала. но пошел с ними дальше. Мы не говорили друг
другу  ни  слова.  У  ворот, раскрытых  в  сад, Гообар остановился. Во мраке
слышался мягкий шорох листьев, колеблемых ветром.
     - Вот и ты, Руис, перестал приходить ко мне... - сказал Гообар.
     - Я не хотел тебе мешать, - тихо ответил композитор.
     - Да, да... Я знаю...
     Гообар умолк, как бы прислушиваясь к ветру.
     -  Однажды  на  лекции  - это было еще на Земле - я  попросил студентов
прийти ко  мне.  Без  всякого официального  повода,  так просто, погулять по
саду, побеседовать. Я, конечно, не думал, что придут все, но ожидал довольно
большую группу.  Мы с женой сидели до поздней ночи, ожидая гостей. Не пришел
никто. Позднее я  спрашивал,  почему они  не  пришли. Оказывается, каждый из
приглашенных подумал:  будет много  народу, мы будем  мешать Гообару, кто-то
должен остаться. И каждый решил, что остаться должен он...
     Беседа  велась тихо,  словно где-то  поблизости находился спящий.  Руис
ответил не сразу.
     - На Земле -  другое дело...  Я бывал  у тебя, может быть, даже слишком
часто. Но теперь ты перегружен работой, устал...
     - Устал? - удивился Гообар.  Помолчав  минуту, он вдруг добавил:  - Это
правда.
     И по тому, как он сказал, видно было, что сам он до сих пор не думал об
этом.
     - Хорошо,  что  ты пришел  на  концерт, - продолжал Руис. -  Музыка так
нужна!
     - Но я там спал! - внезапно развеселившись, прервал его Гообар.
     Руис умолк, пораженный и обиженный. Гообар объяснил:
     - Я очень плохо  сплю. Чтобы  уснуть,  я должен забыть обо всем. Музыка
заставляет меня забывать, и я засыпаю...
     - Должен забыть? О чем?
     Настала тишина. С  первых слов этой беседы я почувствовал себя  лишним;
десять раз  я говорил  себе, что должен уйти, и ожидал лишь соответствующего
момента. Мне показалось что  такой момент наступил, но едва я двинулся,  как
Гообар начал:
     -  Я девятый год изучаю влияние силы тяжести  на жизненные  процессы. Я
столкнулся с громадной  кучей проблем, и каждая из них стоит целой  жизни. Я
отказался от всех. Ускорение, скорость, приближающаяся к световой, - вот моя
тема. Что ждет человека,  который подвергается влиянию скорости, превышающей
сто  девяносто  тысяч  километров  в  секунду?  "Смерть",  -  скажет  ученик
начальной школы.  То же  скажу сегодня и я  с  уверенностью, помноженной  на
девять  лет работы. Вот уже несколько  месяцев каждый, с кем  я сталкиваюсь,
хочет мне задать один и тот же вопрос:  что же делать,  что же будет дальше?
Но он не задает его. Товарищи в лаборатории знают мою работу  так же хорошо,
как  и я,  но  молчат даже самые близкие, даже  Калларла... Что сказать  им?
Высказать свои.  предположения,  надежды?  По какому праву? Авторитет  - это
ответственность.  Так   нас   учили.  Чем   больше   авторитет,  тем  больше
ответственность. А все ждут. Смотрят и ждут. Они верят  в  Гообара. А в кого
должен верить Гообар?
     Он  не  кричал,  даже не  повысил  голоса, и  все же его  было  слышно,
казалось, по всему  кораблю. Кругом было  пусто. Прямо  перед нами  тянулась
длинная  цепочка синих  ночных  лампочек. Справа в  черных провалах открытых
настежь дверей шумел невидимый сад.
     - И  даже теперь, вот в  эту минуту, когда я говорю с вами, вы думаете:
"Все это так,  но каковы все-таки его идеи?  На что  он  рассчитывает?  Чего
ждет? Каково его мнение?" Разве я не прав?
     Мы молчали. Он был прав.
     Воцарилась тишина. Гообар поднес часы к глазам и выпрямился.
     - Что ж, надо идти начинать.
     - Что?
     - Новый день.
     Он кивнул нам, прошел по коридору и исчез в лифте.
     Было три часа ночи.


СТАТУЯ АСТРОНАВИГАТОРА

     Когда горный  поток встречает  на  своем  пути  непреодолимые скалы, он
начинает заполнять долину. Это длится месяцы  и  годы. Тонкая  ниточка  воды
сочится  неустанно, она  не  видна  среди  черных  утесов;  но  вот  в  один
прекрасный день  долина превращается в озеро, а поток, переливаясь через его
берега, продолжает путь.
     Деятельность   скульптора   Соледад   была   характерна  именно   таким
невозмутимым,  верным  себе  постоянством,  лежащим  в  основе  деятельности
природы.   Четыре  года  она  работала  над  произведением,   ради  которого
отправилась с нами в экспедицию. Это была статуя астронави-гатора.
     Должен  признаться,  что  я неоднократно  задавал  себе вопрос:  почему
скульптор  выбрал  моделью своего произведения  Сонгграма? На  корабле  были
такие астронавигаторы, как  стальной Тер-Акониан,  человек, всегда несколько
более далекий от окружающих людей,  чем кто-либо другой, Гротриан - старик с
головой   мыслителя,  обрамленной   серебряными   волосами,   или   наиболее
общительный  из  них  -  Пендергаст,  высокий, немного  сутуловатый,  как бы
подавленный собственной тяжестью. А Соледад  выбрала самого простого из них.
Сонгграм, кудрявый  веселый человек, любил смеяться  - не только в обществе,
но и  один. Часто, проходя мимо  его комнаты, мы слышали доносившиеся оттуда
взрывы  смеха. Он хохотал  над любимой книжкой,  над  произведениями древних
астрономов; его,  как  он говорил,  забавляло  не  убожество их знаний, а их
самоуверенность. Не случайно именно к  нему направилась  делегация  детей  с
самым серьезным предложением: сделать какую-нибудь катастрофу -  "маленькую,
но настоящую, потому что без нее очень скучно".
     Накануне  четвертой  годовщины со дня вылета  с  Земли  мы  увидели эту
скульптуру. Она еще стояла в мастерской.  Соледад, одетая в серый запыленный
рабочий  комбинезон,  стянула  полотно,  которым  была  окутана  скульптура.
Астронавигатор  был изваян  не в  тяжелом каменном скафандре, не с  поднятой
вверх головой,  не со  взглядом,  летевшим  к звездам. На простом пьедестале
стоял один из нас, чуть-чуть наклонившись, словно собираясь двинуться вперед
и силясь что-то вспомнить. У  него  был  такой  изгиб губ, что  нельзя  было
решить сразу: улыбаются они  или.  вздрогнули  в тревоге.  Он сосредоточенно
думал о чем-то важном  и, казалось, слегка удивлялся тому, что стоит один на
гранитном цоколе.
     Когда Соледад спросила Сонгграма о своей работе, тот ответил.
     - Ты веришь в меня больше, чем я сам...


     На  выпуклом  щите,   расположенном  перед  главным  пультом   рулевого
управления,  в течение  четырех лет чернели  цифры  281,4 и 2,2,  означающие
галактические  координаты  нашего  курса, выраженные в градусах. Серебристая
точка, изображавшая наш корабль на большой звездной карте, дошла до половины
пути,  но  небо  по-прежнему  оставалось неподвижным. Только немногие, самые
близкие  звезды лениво передвигались  на черном  фоне.  Яркий голубой Сириус
догонял  далекую красную Бетельгейзе;  звезды созвездия  Центавра сияли  все
ярче.  Однако никто, кроме астрофизиков,  не мог  измерить  течение  времени
изменениями,  столь  незначительными по  сравнению с окружавшей нас  мертвой
бездной. Время, казалось, замедлилось даже внутри корабля, и мы ощущали  его
течение лишь благодаря новым людям, появлявшимся среди нас.
     Четырехлетний сын Тембхары (он родился уже  на корабле) как-то за игрой
спросил меня:
     - Дядя, а как выглядят настоящие люди?
     - Что ты говоришь, мальчик! - удивился я. - Какие настоящие люди?
     - Те, которые живут на Земле.
     - Так  ведь мы жили на Земле, - возразил я со скрытым волнением. - Твой
отец,  твоя  мама,  все мы...  ты сам все  это  увидишь, когда  мы вернемся.
Впрочем, ты ведь смотришь разные повести из жизни на Земле и знаешь, что там
люди как две капли воды похожи на нас.
     - Э, - возразил мальчик, - все это неправда, это только видео...
     Дети  постарше  напоминали  нам  о  своем  существовании  иногда  более
ощутимо:  детский  парк  становился  для  них  слишком  тесен,  и,  расширяя
территорию  своих  игр, они  устраивали  на  палубах  и  в  коридорах  "Геи"
состязания в беге, наполняя шумом целые ярусы корабля.
     Время  шло.  Мальчики становились мужчинами,  девочки  -  женщинами.  В
лабораториях  появлялись  новые  молодые  лица. Перемены  не  ограничивались
изменениями научных  и  художественных  коллективов. Молодые люди заходили к
нам  поделиться  дружескими   признаниями,   попросить  совета  или  помощи.
Знакомства  нередко превращались в дружбу.  Это было  и радостно и  грустно.
Радостно  потому,  что юность тянется  лишь  к тем, кто сам создал ценности,
достойные подражания. Грустно  потому, что первый такой гость приносит весть
о конце твоей собственной молодости.
     Нильс  Ирьола бывал  у меня часто. Этот высокий,  худой юноша был очень
талантлив,  но его таланты были  так перемешаны с полудетскими странностями,
что автоматы, вынужденные  отделять  чистьгй металл от  шлака, изнемогали от
этой работы.
     Знакомясь  с  его  математическими  работами,  взрослые  специалисты  и
бранились   и  улыбались,  потому   что   даже  его   чудачества  отличались
своеобразной  прелестью. Он и сын профессора Трегуба,  Виктор,  который  был
моложе  Нильса  на год, составляли неразлучную пару; их  можно  было найти в
самых невероятных местах, увлеченных горячим спором.
     Однажды  вечером  Нильс,  в  поведении  которого за последнее  время  я
заметил перемену, стыдливо признался мне  после  церемонного вступления, что
пишет стихи. Он принес мне некоторые из них; я читал их при нем, и, чувствуя
с каким вниманием он следит за моим лицом, старался придать ему безразличное
выражение,  потому что стихи  были очень плохи. Вскоре он появился с большой
связкой новых стихов. В этих  рифмованных философских трактатах он  призывал
смерть,  мечтал о  гибели,  как  об убежище  от  страданий.  Причину  такого
мрачного настроения  легко  было  угадать: это  была  любовь.  В  стихах  он
описывал некую незнакомку. Один раз я не мог удержаться:
     - Вот тут ты написал "черные, как небо, глаза". Однако небо...
     - У нее черные глаза, - возразил он краснея.
     - Но небо-то голубое!
     Он в изумлении посмотрел на меня и пробормотал:
     - Нет, я имел в виду настоящее небо...
     Итак, он  считал небо Земли,  ту светлую голубизну, которую  он  каждый
день видел в саду "Геи", вымыслом: настоящим небом для него  было бескрайное
черное пространство, окружавшее корабль. А ведь ему в момент ответа было уже
четырнадцать лет!
     "Кто  знает,  -  подумал  я, - как  много  новых ассоциаций возникает в
сознании тех, кто родился на "Гее"!"
     В четвертую  годовщину вылета с Земли состоялась ежегодная товарищеская
встреча экипажа.
     В этом году встреча происходила в большом колонном зале. Когда я пришел
туда с  Тер-Хааром, физики из группы Рилианта и Руделика демонстрировали  на
световых моделях действие дезинтегратора.
     Дезинтегратор  излучает   заряды  энергии;  одним   его  зарядом  можно
уничтожить  астероид  средней величины.  Вместе  с  радарным устройством  он
предохраняет "Гею"  от столкновений  с космическими  телами, поскольку из-за
огромной скорости корабль не  способен маневрировать и единственным способом
избежать  катастрофы  является  распыление  встреченного  вещества   ударами
лучистой  энергии.  Зрелище,  подготовленное  физиками,  было  действительно
весьма внушительным. Центр зала представлял сцену, на которой было  показано
распыление на  атомы  метеорита,  пересекающего  путь  корабля. В  зале было
темно, модели ракеты и метеорита были освещены бледным фосфорическим светом;
когда столкновение казалось неизбежным, из ракеты вылетел острый, как  игла,
луч  и  превратил  каменный  осколок  в  раскаленную  тучу.  Вспыхнул  свет,
любопытные окружили физиков; завязалась горячая дискуссия,  в  которую скоро
вмешались  своими пискливыми  голосами автоматы-анализаторы. Мы с Тер-Хааром
вышли  в сад. Возвращаясь,  мы заметили в  нише  против аквариума стоявших у
входа в колонный зал Амету, Нильса Ирьолу и палеопсихолога Ахелиса.
     -  В  биологической  эволюции,  -  сказал  палеопсихолог,  -  период  в
несколько  тысяч  лет представляет  ничтожную величину.  Наше тело, наш мозг
устроены так же,  как у древних, однако для аргонавтов Средиземное море было
безграничным пространством,  а  мы  называем  расстояние от Земли до  Солнца
"астрономической единицей".  Может быть, после нас появятся звездоплаватели,
для которых единицей измерения их путешествий будет килопарсек...
     -  И все же,  разве нельзя сравнить астронавтов с аргонавтами? - сказал
Амета,  по  лицу  которого  двигались  зеленоватые  и  серебристые  тени.  -
Разумеется,  величину  мужества  нельзя  измерять  величиной преодолеваемого
пространства, это было бы бессмыслицей. Головы древних едва освобождались от
тумана магических верований, им казалось, что они слышат поющих сирен, видят
призраки, и тем не менее они продолжали плыть дальше...
     - Такое сравнение  людей разных эпох мне кажется рискованным, - заметил
Нильс.  -  Древние  были  неуравновешенными,  порывистыми людьми,  одинаково
способными на слезы и на подвиг...
     Амета  поднял глаза. Напротив, за стеклом аквариума, покачивались рыбы,
касавшиеся открытыми ртами стеклянной стены и как бы слушающие разговор.
     - Древние были очень простые и очень добрые люди, - сказал пилот, - и я
прекрасно понимаю их.  Они имели мужество мечтать,  а то,  что  они облекали
свои мечты в странные  для нас  сказочные образы, не имеет значения. Бросать
рыбацкие хижины  и направляться в неисследованные просторы морей их, по сути
дела, заставляло то же самое, что толкает нас к звездам.
     - Как можешь ты  говорить так? -  Нильс  встал.  -  Древние производили
открытия  бессознательно,  в погоне за выдуманными, не существующими целями.
Это были рабы мифов.
     - Ты несправедлив, - заметил палеопсихолог. - В варварскую эпоху  жизнь
казалась  танцем  пылинок  в  солнечном  луче, прерываемым  время от времени
катаклизмами. Однако человек хотел  познать  смысл существования -  своего и
других людей. Стремясь  найти  его  любой  ценой,  он приходил к  логической
бессмыслице: создавал в воображении  фиктивную вечную жизнь,  чтобы  придать
смысл своей земной жизни.
     Увидев, что Нильс  его не  слушает, психолог замолчал. Юноша  смотрел в
глубь коридора. Там  шла молодая девушка. Нильс, сам того не замечая,  вышел
из  нашего круга. Девушка оглянулась.  В коридоре показалась  другая фигура:
это был Виктор.
     Оба -  девушка  и юноша - миновали нас  и  скрылись в  длинной анфиладе
колонн. Нильс остолбенел. Пальцы его руки слегка шевелились, словно он хотел
что-то оттолкнуть.  Вдруг он вздрогнул,  вероятно почувствовав, что  на него
смотрят много глаз, выпрямился и слишком спокойным, широким шагом двинулся к
стеклянной стене. Закусив губы, он как будто всматривался в зеленые блики, в
стекла,  отражавшиеся  в  его  невидящих глазах. Глядя  на  этого  юношу,  я
вспомнил, как был  очень молод и очень  несчастлив в любви, как бродил целую
ночь и вернулся  под крышу  дома  лишь утром, вымокший до нитки, выпачканный
сосновой смолой. Дом стоял в горах, была непроглядная мгла, моросил дождь. Я
уснул.  Меня разбудило  первое  чириканье птицы.  С трудом разминая затекшие
руки и ноги, я подошел к окну.  Было светло.  Я широко распахнул раму и стал
всматриваться в  горизонт, где  все  ярче разгорался день;  тучи вспыхивали,
отражая невидимые лучи. Глядя вдаль, я видел огромные, бесконечные ряды дней
впереди,  подобные  неизмеримому  богатст