свои опыты...
Жаль,  что ты не остаешься здесь...  Я показала бы  тебе все новое; мы  ведь
многого добились за последнее время.
     - Нет, - вырвалось у него, - я не должен был сюда приезжать!
     Она остановилась. У мелких листьев кустарника была светлая изнанка,  и,
когда  под  дуновением  ветра они  поворачивались, казалось,  что из темноты
смотрят десятки белесых глаз. Он не видел  девушки, а видел лишь беспокойное
трепетание  листьев, на  фоне  которых, в ореоле призрачных огоньков, неясно
выделялась ее фигура.
     - Почему, Петр? - тихо спросила она.
     - Не будем говорить  об этом, - попросил он.  Он внезапно  почувствовал
себя очень усталым.
     - Петр... я думала... Ведь я, понимаешь ли, не хотела...  Я думала, что
за два года... - Она умолкла, не докончив фразы.
     - Что за  два года я забыл? - Он слабо улыбнулся. - Не говори этого,  -
добавил он, словно разговаривал с ребенком. - Ты не  понимаешь... Впрочем, я
тоже не понимаю. Дай руку.
     Девушка  протянула руку.  Он продолжал  говорить, и его  легкий  голос,
какого  она  еще  никогда  не  слышала,  едва  можно  было  различить  среди
непрекращающегося шума листьев.
     -  Ты  всегда остаешься со  мной. Я не  знаю и не спрашиваю, почему это
так.  Твои пальцы, губы  так же  принадлежат мне, как мои собственные.  Я не
выбирал их: они  существуют, и  я не удивляюсь этому, хотя  по временам могу
против  этого  бунтовать...  Но  кто  же,  подумай,  бунтует всерьез  против
собственного тела? Ты не дорога мне,  как не дорого  собственное тело, но ты
необходима мне,  как необходимо оно: без  него я  не  мог бы существовать. Я
касаюсь твоей руки. Как высказать тебе это? Бессмертия нет. Мы все это знаем
и все так думаем.  Но теперь,  в эту минуту, бессмертие есть. Я прикасаюсь к
твоей  руке  - и словно  я  знаю  всех забытых и  погибших, все  страдания и
горести людей и все миры. А что же такое бессмертие, как не это?
     Ты молчишь. Это хорошо. Не говори  мне - забудь, ведь ты умная. Если бы
я забыл, то уже  не был бы собой, ибо  ты  вошла в  меня, слилась  с  самыми
отдаленными воспоминаниями,  дошла туда, где  еще  нет  мысли,  где  даже не
рождаются сны, и, если бы кто-нибудь вырвал тебя, осталась бы пустота, будто
меня никогда не было: я должен был бы отказаться от себя самого.
     Знаешь, почему я взял  работу в обсерватории? Мне хотелось забыть тебя,
но когда я смотрел на голубую Землю, то чувствовал, будто смотрю на тебя; ты
всюду, куда  я смотрю.  Прости, не  сердись...  Ах,  что  я говорю!  Ведь ты
понимаешь, зачем  я все это  говорю? Не для того,  чтобы  убедить  тебя  или
объяснить  тебе  что-нибудь:  этого не  нужно  объяснять,  как  человеку  не
объясняют. зачем он живет.
     Я знаю: то, что я ощущаю, для тебя бесполезно. Но наступит время, когда
у тебя будет многое позади, а впереди останется мало, и ты, возможно, будешь
искать  в воспоминаниях какую-то  опору.  И  ты будешь совсем  другой, и все
будет другим,  и я не знаю, где я  буду,  но это не  имеет значения. Подумай
тогда, что мое звездоалава-ние,  так же как мои сны, мой голос и мои заботы,
мысли,  еще неизвестные мне,  мое нетерпение и  моя робость - все это  могло
быть  твоим,  и ты могла  приобрести целый  мир. И, когда  ты подумаешь так,
будет неважно, что ты не сумела или не захотела этого.  Важно будет лишь то,
что ты была моей слабостью и силой, потерянным и найденным светом, темнотой,
болью - то есть жизнью. .
     Наклонившись, Петр коснулся пальцами ее руки своего лба и висков.
     -  Ты ощущаешь вот здесь  что-то твердое? Когда-нибудь здесь  не  будет
тела,  останется  лишь  чистая,  голая  кость. Но это  ничего. Ведь хотя все
изменяется  и представляет  собой лишь мимолетное сочетание атомов,  вот это
мгновение  сохранится.  Оно будет  существовать  даже во  прахе,  в  который
превратится  моя память, сохранится навсегда, так как  оно сильнее  времени,
сильнее звезд, сильнее смерти.
     Он  умолк. Потом осторожно отпустил ее руку, словно возвращая ей что-то
очень хрупкое, и первый двинулся в путь.
     Тропинка вела сначала прямо, потом  повернула в стоБУНТ

     Третий год нашего путешествия был самым  тяжелым, несмотря на то что за
этот  год  заметных  событий  было  мало.  А  может  быть,  именно  поэтому.
Предупредительные  сигналы молчали. Судно  развило полную скорость  и каждую
секунду проходило сто семьдесят тысяч километров под некоторым углом от оси,
соединяющей северный и  южный полюсы Галактики.  Все  приборы "Геи" работали
так  хорошо, что  мы давно  забыли об  их существовании. Воздух для дыхания,
продовольствие, одежда, предметы повседневного быта и роскоши - все, в чем у
кого-либо возникала потребность, предоставлялось по первому требованию:  все
это производилось в атомных синтетизаторах корабля.
     В центральном парке сменялись времена года; дети, появившиеся на свет в
первые месяцы путешествия, уже начали говорить. По вечерам, во  время долгих
бесед, мы рассказывали  друг другу  свои  биографии, и  эти  истории,  часто
сложные  и  запутанные,  даже  рассказанные  наскоро,  за  час-другой,  ясно
показывали,   почему   жизнь  каждого  привела  его   на   палубу   корабля,
отправлявшегося в межзвездную экспедицию.
     Теперь  уже  никто  не  искал одиночества,  напротив,  люди  стремились
сблизиться  друг  с  другом,  может быть, слишком  поспешно.  Амета говорил:
"Ничего хорошего не  получится, если объединить слабость  со слабостью. Нуль
плюс  нуль  всегда  равен  нулю". Я  сам,  будучи связан  с  группой  людей,
обладавших неисчерпаемыми резервами духа, страдал мало; но как врач замечал,
что у других пространство уничтожает смысл жизни и труда.
     Почти  все  на  корабле  стали  страдать  бессонницей.  Лекарств  стали
употреблять в десять раз  больше, чем в  первое время.  Между товарищами  по
работе  начинались ссоры  по самым  пустяковым поводам.  В любую пору  суток
можно   было  встретить  людей,   бесцельно  блуждающих  по  коридорам;  они
проходили, уставившись глазами в одну точку.
     Больше  всего нас тревожили  несколько  десятков  человек, деятельность
которых  сильнее  других привязывала их  к  Земле.  Потеря  связи  с  родной
планетой подрывала основы  их  существования.  Им  предложили  включиться  в
другие   коллективы,  более  загруженные   работой,  но   этим  предложением
воспользовались  не  все  из  них.  Закон абсолютной  добровольности  труда,
который до сих пор  не привлекал ничьего внимания, вытекая очевидным образом
из самых основ нашего существования, обращался теперь против нас.
     В атмосфере, наполнявшей ракету от ее верхних палуб до самых отдаленных
закоулков, было что-то гнетущее. Казалось, на  наше сознание легло незримое,
но  тяжкое  бремя.  Если приходил сон, он нес с  собой  кошмары.  Люди часто
видели  сны о том, что сквозь атомную  перегородку  внутрь корабля  проникли
ядовитые  газы  или  что ученые открыли,  будто "Гея"  вообще не движется, а
висит   в  бездне.  От   этих  кошмаров  нельзя  было  избавиться  даже  при
пробуждении.
     Наяву  человек сталкивался  с еще худшим: с беспредельной  тишиной. Она
заполняла каждый уголок  корабля;  она  вклинивалась между  словами  беседы,
обрывала мысль  и за  малую долю секунды разъединяла людей.  Мы  вели  с ней
борьбу: из лабораторий и мастерских убрали все  звукопоглощающие устройства,
и  грохот  машин  стал слышен по всему кораблю, но  в его однообразии как бы
таилась  злая  насмешка  над  нашими  усилиями,  и  мы   тем  яснее  ощущали
бесплодность этих попыток, что однообразный шум был лишь тонкой, как бумага,
ширмой, прикрывающей черную  тишину.  На смотровых палубах никто  не  бывал:
звезды были повсюду, горящими  точками они возникали в мозгу у каждого, лишь
только человек закрывал глаза.
     Однажды между  членами экипажа распространилась составленная неизвестно
кем  петиция,  адресованная  совету  астронавигаторов.  В   ней  содержалось
требование ускорить движение  "Геи" еще на семь тысяч  километров в секунду,
поскольку, как говорилось в петиции, "эта скорость меньше критической на три
тысячи километров, что вполне достаточно для обеспечения здоровья экипажа, а
в то же время такое ускорение значительно сократит срок путешествия".
     Вопрос этот взволновал всех, тем более что под петицией, прежде чем она
попала в  совет  астронавигатороз, подписались несколько  десятков  человек.
Ближайшее собрание астронавигаторов было  посвящено проблеме ускорения  хода
ракеты;  на  это собрание явился  и  Гообар.  Мнения на  совете  разделились
главным образом  потому, что влияние близкой  к световому порогу скорости на
человеческий  организм  еще  не  было  изучено.  Амета,  Зорин  и  Уль  Вефа
утверждали, что скорость  в сто восемьдесят пять тысяч километров в секунду,
с которой они водили ракеты во время испытания, не причиняла им ни малейшего
вреда, но  их экспериментальные полеты продолжались лишь по нескольку часов.
Встал вопрос: не вызовет ли дополнительное ускорение каких-либо последствий,
накапливающихся в  организме и  проявляющихся лишь через длительное время? В
конце заседания выступил Гообар.
     -  Для нашего теперешнего положения характеры но, - сказал он, - что мы
детально рассматриваем проблему ускорения хода, совершенно не останавливаясь
на мотивах, побудивших часть экипажа выдвинуть  это  требование  и поставить
его  перед  специалистами,  на которых  лежит  ответственность  за  скорость
полета.  Мои исследования дают  мне  возможность предположить, что скорость,
близкая к  световому порогу, воздействует  на чувства  человека раньше,  чем
нарушится нормальная  деятельность человеческой психики в целом. Несмотря на
это,  я все  же считаю  возможным увеличить  скорость "Геи" главным  образом
потому, что экипаж  ожидает от нас конкретных действий. Это будет,  довольно
рискованный  эксперимент,  но,  даже если  нарушится психическое  равновесие
членов экипажа, мы  вернемся к меньшей скорости и без труда ликвидируем этот
процесс.
     Большинством в  два  голоса совет  постановил увеличить скорость "Геи",
Учитывая большой риск,  это ускорение должно было растянуться  на  пятьдесят
дней.  И  уже на следующий  день мы  вновь услышали  предостерегающий  свист
сигналов; с тех пор этот свист стал повторяться ежедневно.
     Не знаю, как  случилось, но именно в эти дни я зашел  во время прогулки
на нижнюю палубу нулевого яруса. Завершаясь дугообразной перемычкой, коридор
здесь соединяется с другим. В этом месте в боковой стене виден огромный люк,
закрытый бронированной плитой. Это аварийный выходной люк: именно через него
была втянута внутрь "Геи"  ракета Петра с Ганимеда. Круглая выпуклая  крышка
прижата к плите системой тупоконечных стальных рычагов. Их могут  привести в
движение четыре автомата, стоящих  по обеим сторонам выхода.. Каждый автомат
обслуживает два рычага.
     Я невольно остановился в конце коридора против люка; тут царила тишина,
не нарушаемая ни малейшим шумом,  - от лабораторий это место  отделяли шесть
ярусов,
     Вдруг у меня в голове мелькнула безумная мысль: за этой дверью свобода.
Я положил руку  на холодный  металл  и долго стоял так. Потом, успокоившись,
огляделся, не видит ли кто-нибудь моего безрассудного поступка, - потихоньку
вернулся в коридор и торопливо ушел.
     Через несколько дней, возвращаясь от  Тер-Хаара, я шел, как  это иногда
со мной  бывает, глубоко  задумавшись и не обращая  внимания на  окружающее.
Вдруг я с удивлением обнаружил, что вновь нахожусь в том месте, где сходятся
оба  коридора.  В глубине  ниши стоял кто-то. Это были  два  техника. Увидев
меня,  они разошлись в  разные стороны, не  сказав ни слова. Я долго  думал:
выполняли ли они  здесь  какую-то работу или же их, как и меня, привело сюда
то же бессмысленное  влечение?  Я хотел  было рассказать об  этом Ирьоле, но
раздумал.
     Вечером  я дежурил в  амбулатории. После того  как  вновь были включены
двигатели, количество  пациентов  стало  расти.  Многие  жалобы я  знал  так
хорошо,  что мог  сам  продолжить их,  едва  пациент начинал говорить.  Так,
например,  люди  жаловались  на  то,  что их  тянет  смотреть  на  блестящие
предметы: это сильно изматывало больных.
     Ночью  меня мучил кошмар. Мне  снилось, что я стою в абсолютной тьме  у
люка.  Я чувствовал, что от  него  тянет пронизывающим холодом пространства.
Невыразимо  медленно  крышка  выходного  отверстия  начала  поддаваться  под
нажимом моих рук. Я проснулся с болью в сердце и уже не мог уснуть до утра.
     Первую половину  следующего  дня  я  провел  в компании  трех  пилотов:
Ериоги, Аметы и Зорина. Мы  ходили по всему кораблю,  беседуя и даже смеясь.
Однако  гнетущее  воспоминание  о сне не  проходило. После  обеда  я пошел к
Руделику.  Он  довольно давно работал  над  какой-то  проблемой и  нигде  не
показывался. Я застал его сидящим со скрещенными ногами на письменном столе;
одним  пальцем  он выстукивал что-то  на счетном автомате. Мне  следовало бы
уйти, однако  я, попросив его продолжать работу, остался. Мне хотелось молча
посидеть у него.
     Он охотно согласился.  Я сел рядом  и  целый час смотрел,  как  забавно
проявляются у него умственные усилия. Он грыз эбонитовую контактную палочку,
морщился;   вдруг  лицо  его  прояснилось,  он   посмотрел  вокруг  с  таким
изумлением, словно перед его глазами разыгрывались самые удивительные сцены,
потом что-то проворчал, соскочил с письменного стола и стал ходить из угла в
угол, прищелкивая пальцами. Наконец он подошел к аппарату, записал несколько
фраз и, улыбаясь, обернулся ко мне.
     - Дело понемногу продвигается,  черт возьми!  - сказал он  и добавил: -
Это Гообар подсунул мне такой орешек.
     - Ты что, теперь работаешь с ним?
     - Похоже на то. Мне понадобилось создать новый аналитический  аппарат -
в смысле системы, а не машины. В поисках его я раскопал такое математическое
болото, что хоть плачь. Это проблема, к которой можно приступить  с двух или
даже с двадцати сторон сразу, как тебе угодно, неизвестно лишь, какая из них
ведет к цели.
     Руделик загорелся и начал рассказывать  подробности. Я не прерывал его,
хотя усваивал лишь  с пятого на десятое. Насколько я понял, его преследовало
ощущение, что появляющаяся в уравнениях бесконечность  может уничтожить весь
их  физический  смысл.  Эта  бесконечность  была вначале  очень  послушна  и
позволяла перебрасывать себя  с места  на место; он попытался  поймать ее  в
ловушку,  рассчитывая, что, если  она попадется  на  его уловку  и  появится
одновременно  в  обеих  частях  уравнения,  он  сумеет  устранить  ее  путем
сокращения. Однако упрощение из  послушного  приема превращалось  в  лавину,
сметающую все на своем  пути, кропотливое  преодоление математических дебрей
давало в итоге 0=0. Это был безусловно правильный результат,  но для радости
он оставлял мало повода.
     - Ты ходил  с этим  делом к Тембхаре?  -  спросил  я, когда он  наконец
умолк, взъерошив волосы,
     - Ходил.
     - А что он сказал?
     -  Сказал, что на "Гее" нет  электромозга, который  справился бы с этой
задачей. Эта проблема, как видишь, очень специальная. Нужный мозг можно было
бы построить, но не здесь: он по размерам может быть равен самой "Гее".
     - Что-нибудь похожее на гиромат?
     - В этом роде. Но такой гиромат работал бы кое-как, наугад, как слепой,
и  выполнил  бы  задачу  в  должное  время  только  потому,  что  производит
двенадцать  миллионов  операций  в  секунду. Нет,  это  все  чепуха. Подумай
только: решать задачу вслепую! Я всегда говорил, что эти электрические мозги
ползают, хотя  и  с молниеносной быстротой,  а  человеческая  мысль  летает.
Специалисты  по  кибернетике вообще  не ощущают стиля работы математиков; им
все  равно, как автомат  решает, лишь бы  решил... Если бы  удалось  открыть
необходимую метасистему... Постой, черт возьми!
     Он подскочил к аппарату и вновь начал что-то быстро выстукивать на нем.
Потом заглянул на экран,  крякнул, причесал  пальцами растрепанные волосы  и
дотронулся до выключателя. Вернулся он с таким разочарованием  на "лице, что
я  ни  о  чем не  стал  спрашивать.  Он  уселся  на  ручку  кресла  и  начал
насвистывать.
     - Зачем тебе нужно решать эту проблему? - спросил я.
     - Ах, это  связано с изменением  живой материи, движущейся в переменном
гравитационном поле.
     - А ты советуешься с Гообаром?
     -  Нет,  -  сказал  он так  энергично, словно хотел  прекратить  всякую
дискуссию на эту тему.
     Минуту спустя он добавил:
     - Я  даже избегаю его. Знаешь,  я чувствую  себя  похожим  на  муравья,
который бегает  по поверхности огромного предмета и стремится понять, как он
выглядит в  целом. Я  не могу  охватить своим сознанием  сразу  больше,  чем
какую-то мелкую долю  проблемы. А Гообар? Что ж, может быть, он  и сумел  бы
охватить  ее целиком, но прежде он должен был  бы приступить  к ее решению с
той  же стороны,  с какой приступил и я, и пройти  весь путь, который я  уже
прошел.  Стало быть,  он смог  бы не помочь мне,  а лишь  решить проблему за
меня. Но, если мы станем отдавать Гообару каждую проблему только потому, что
он  разрешит  ее  быстрее,  мы недалеко  уйдем!  Впрочем,  он  и так завален
работой.
     Руделик вздохнул:
     - Когда я впервые встретился с ним, то уже через пять  минут понял, что
он не партнер, не равная мне сторона в беседе; его мысль накрывает меня, как
стеклянный  колокол  муху, вмещает в  себя  все мои аргументы,  утверждения,
гипотезы,  и  попытка  выбраться из сферы  его  ума  столь же  напрасна, как
желание пешехода выйти за пределы окружающего его небосвода.
     - И это говоришь ты, такой замечательный математик? - удивленно спросил
я.
     - Если я хороший, то  он  гениальный математик, а от одного до  другого
куда как  далеко! Впрочем, и он в  одиночку не справился бы, потому что даже
гений может думать в  данный момент только о чем-нибудь  одном, и ему, таким
образом,  пришлось бы жить тысячи полторы лет...  Да,  без нас он ничего  не
сделал бы, это я могу сказать спокойно.
     Я не удержался, чтобы не задать ему  вопрос,  интересовавший  меня  уже
давно:
     -  Скажи  мне, только не смейся,  как ты  представляешь себе уравнения,
которые ты мысленно преобразуешь? Видишь ли ты их как-нибудь?
     - Что значит-видишь?
     - Ну, представляешь ли их себе, скажем, маленькими черными существами?
     Он сделал изумленные глаза.
     - Какими существами?
     - Предположим, что  математическое выражение, написанное на  бумаге,  в
конечном  счете...  немного  похоже на  ряд  черных  зверьков... - сказал  я
неуверенно.
     Он расхохотался:
     - Маленькие  черные зверьки? Это великолепно! Вот никогда бы об этом не
подумал!
     - А как же все-таки это происходит? - настаивал я. Он остановился.
     -  Возьмем   какое-нибудь  понятие,   ну,  скажем,   "стол".  Разве  ты
представляешь себе его в виде четырех букв?
     - Нет, я представляю себе просто стол.
     - Ну вот. Так же и я представляю себе свои уравнения.
     -  Но  ведь столы  существуют,  а  твоих  уравнений нет...  - попытался
возразить я и замер, увидев его взгляд.
     - Их нет?.. - сказал он таким тоном, как будто говорил мне: "Опомнись!"
     -  Ну  хорошо, если ты  не представляешь  их себе в виде ряда  цифровых
выражений, как же иначе ты их видишь? - не сдавался я.
     - Поставим вопрос  иначе,  - сказал он. - Когда  ты сидишь впотьмах, ты
знаешь, где у тебя руки и ноги?
     - Конечно, знаю.
     -  А  чтобы  знать  это,  нужно  ли  тебе  представлять  их  положение,
воссоздавать в памяти их вид?
     - Вовсе нет, я их просто ощущаю.
     - Вот так же и я ощущаю уравнения, - сказал он с удовлетворением.
     Я  ушел от  него  с  твердым  убеждением,  что в область  математики, в
которой  он.  живет, мне, наверное,  никогда  не удастся проникнуть.  Но вот
удивительно: Руделик помог мне не думать о моем сне. Рудел