в древности, существовал  обычай  дарить  друг другу
различные вещи,  но  теперь их дарят только детям,  так как каждый  взрослый
может иметь все, что захочет.
     Я считал такое  неравенство очень обидным. Взрослые могли получить все,
а что происходило,  например,  когда  я за обедом  стал  настойчиво  просить
третий кусочек торта? Однако, не желая противоречить матери, я промолчал.
     -  Позавчера  в саду,  -  продолжала она, - у тебя  на  коленях заснула
собачка, помнишь? Тебе было неудобно,  но ты не пошевелился, потому  что  не
хотел  причинять  ей неприятности. Тебе доставляло удовольствие то,  что  ты
делал  для собачки, правда?  Вот и отцу ты должен сделать  что-нибудь такое,
что ему было бы приятно. Увидишь, как он обрадуется.
     - Хорошо, - возразил я. - Но отец ведь не спит у меня на коленях.
     - Допустим. Но зачем тебе шуметь  и пускать фейерверк у него под окнами
вечером, когда он читает?
     - Фейерверк я могу и не зажигать, - сказал я, - но этого очень мало.
     От  мамы  я  ушел  задумавшись.  В   голове  у   меня  дозревал  проект
королевского дворца.
     У  нас,  как  и  в  любом доме, было много  автоматов.  Они производили
уборку,  занимались  хозяйственными  делами,  работали  на  кухне и в  саду.
Садовые  автоматы,  которые  ухаживали за  цветами и  деревьями,  назывались
монотами. Монот первый был у нас еще при дедушке. Он часто сажал меня на шею
и носил, чего  терпеть не могла наша овчарка Плутон.  Впрочем, собаки вообще
не любят автоматов. Бабушка говорила, что все  животные, как правило, боятся
автоматов, потому что не понимают, как может двигаться неживой предмет.
     Мне тоже было  неясно, почему автоматы  двигаются и выполняют различные
поручения. Поэтому, прежде чем  приступить к строительству дворца -  а вести
его должны были наши автоматы, - я забрался с обоими монотами в самую  глушь
сада и приказал одному из них разбить живот у другого, чтобы посмотреть, что
у него  внутри. Автомат отказался повиноваться  мне.  Весьма рассерженный, я
разыскал самый большой молоток, какой только мог найти дома,  и сам принялся
за  работу, но не  смог  ничего поделать с металлической оболочкой автомата.
Увлекшись  работой, я  совсем  забыл,  что  наступило время  послеобеденного
отдыха отца, и бил молотком так, что грохот разносился далеко вокруг.  Вдруг
я услышал над собой чей-то голос. Красный как рак, еле живой от усталости, я
поднял глаза и увидел отца, горестно качавшего головой.
     - Если бы хоть часть этой энергии ты тратил на занятия! -  сказал  он и
отошел от меня.
     Дворец отцу я так и не подарил.
     Весной 3098 года мне должно было исполниться  девять лет. Мама сказала,
что,  если  я  буду  вести  себя  хорошо,  меня  возьмут  на  Венеру. Первое
межпланетное путешествие!  В оставшееся  время я  был  примерным  мальчиком.
Вечером накануне  отъезда  к  нам собрались все дяди.  Мама ознаменовала это
событие  чудом  кулинарного  искусства  -  лунным тортом,  изготовленным  по
секрету  от всех.  Когда  его поставили  на стол,  он  зашумел,  из  кратера
появился крем и потек по шоколадным склонам.
     Я втайне надеялся, что во время путешествия на Венеру с нами произойдет
катастрофа  и  мы,  потерпев крушение,  высадимся на какой-нибудь  встречный
астероид.  Чтобы  не быть захваченным врасплох, я решил запастись на  всякий
случай продовольствием: самым  подходящим для  этого  мне  показался торт. Я
стащил из кладовой огромный кусок его и спрятал на дно чемодана.
     На  следующий  день рано  утром мы  отправились  на  ракетный  вокзал в
Меорию. Полет на Венеру продолжался недолго и обошелся без всяких катастроф,
на  которые я надеялся.  Мне надоело глазеть  на черное  небо  со  смотровой
палубы. Разочарованный  до крайности, я  забился  в угол каюты и,  чтобы  не
допустить порчи запасов, стал поедать свой торт до тех пор, пока мегафоны не
сообщили, что мы приближаемся к аэропорту Венеры. Последствия были печальны:
из  всех  впечатлений  на  Венере  мне  запомнились  лишь  боль  в   животе,
разрисованный  цветочками и птичками  кабинет детской  поликлиники и толстяк
доктор,  который, подходя ко мне,  уже издали смеялся и  спрашивал, как  мне
понравилось у них на планете.
     На  другой  день  надо  было  возвращаться  домой. Меня,  заливавшегося
слезами, посадили в ракету.  Я изо всех сил старался не показать, как тяжело
переживаю  случившееся  несчастье,  над  которым  -  этого  я  больше  всего
боялся-будут  смеяться  брат  и  сестры. Поэтому  на обратном пути  я хранил
таинственное, мрачное молчание,  которого, впрочем,  никто  не  заметил. Так
закончилось мое первое космическое путешествие.


     Не   буду  останавливаться  на   различных  беспорядочно   перемешанных
событиях, сохранившихся в памяти, как ненужные безделушки, с которыми трудно
расстаться. Я их хорошо помню, но не могу отыскать в себе ничего от ребенка,
которым я  был когда-то.  Что осталось  у  меня  от  всего этого?  Любовь  к
сказкам?  Отвращение к  тортам?  Вот, пожалуй,  и все. Но  в  этих  мелочах,
случайно  сохранившихся,  скрыта тень  затерянного где-то на самом дне моего
существа непонятного  и недосягаемого мира, который изредка,  вызывая улыбку
сожаления,  возвращается  ко мне с каким-то оттенком вечернего неба, с шумом
дождя, забытым запахом или видом затененного уголка.
     Когда  много лет  спустя  я  вернулся  домой,  наш сад поразил  и почти
испугал меня.  Я  узнавал каждую клумбу, каждое дерево, но  там,  где прежде
передо мной  открывались  целые  страны,  в  которых  происходили  волнующие
события, теперь не было ничего. Обычный сад - с цветами, беседкой, яблонями,
кустарником... И каким маленьким  было все это! Каким волнующим путешествием
был когда-то путь от дома до калитки, - куда более захватывающим, чем теперь
полет  вокруг земного шара! А теперь,  за несколько лет вся Земля  стала для
меня  меньше  сада,  в  котором  я  провел  детство.  Исполнились  затаенные
мечтания: я вырос и мог получить все, что хотел. Но об этом после.


МОЛОДОСТЬ

     Мой мир расширялся.  В него вошли братья моего отца. Как мне давно было
известно, самый старший из них, дядя Мерлин, изучает камни.  Я сомневался, в
своем ли он уме:  что интересного могло  быть в камнях?  Однако впоследствии
оказалось, что он умеет рассказывать о многом в тысячу раз более интересном,
чем  сказки.  В его устах  плагиоклазы  магмовых скал,  хризолиты  и меловые
мергели  приобретали таинственные, романтические черты. При помощи яблока  и
салфетки он умел  показать, как возникают горные хребты, а когда рассказывал
о  свитах  лавы,  которыми  покрыты  остывающие  планеты, я  видел  небесных
гигантов, одетых  в развевающиеся плащи  из багрового пламени. Другой  дядя,
Нариан,  тот  самый  австралиец, который  когда-то перепугал  меня во  время
телевизита,  создавал   искусственный  климат  на  больших   планетах,   был
властелином  метановых  ураганов   и  повелителем  бурь,  вздымающих  океаны
леденеющего  углеводорода.  А  какие  миры  раскрывались в его рассказах! Он
говорил  о летающем  континенте  Гондвана,  об  удивительном  небе  Юпитера,
похожем на опрокинутую чашу, в которой маленькое солнце светит днем и ночью,
об экваториальных  пространствах  Сатурна,  на  которые  большую часть  года
падает тень гигантских  вращающихся колец, о своих юношеских экспедициях  на
холодные спутники этой планеты, носящие имена, похожие на заклинания: Титан,
Рея, Диана.
     И все же, хотя и с тяжелым сердцем, я изменил им обоим и решил пойти по
стопам третьего дяди - Орхильда. Зная, что дядя Орхильд бомбардирует атом, я
представлял   его  склонившимся  где-нибудь  в  межпланетной  лаборатории  и
пытающимся  поймать эту  мельчайшую частицу  материи.  Что  же  оказалось  в
действительности?  Этот исследователь бесконечно  малого занимался  как  раз
тем, что строил объекты, по своим  размерам во много раз превосходящие любое
сооружение на Земле и даже самую Землю. Разве не было поразительно, что путь
в глубь  Космоса, как и в.глубь атома,  одинаково приводил  к бесконечности?
Дядя Орхильд  строил машину  для  бомбардировки атомов.  Это  было кольцо из
труб; магнитные  поля ускоряли в нем  нуклоны -  снаряды, стрелявшие в  ядра
атомов.  Самый большой ускоритель XXX века представлял  замкнутую окружность
диаметром  в три тысячи километров: его изогнутая  труба бежала по туннелям,
проложенным сквозь горные  цепи, по  мостам,  пересекающим долины. Следующим
этапом мог быть, пожалуй, только ускоритель,  опоясывающий весь земной  шар.
Значит  ли это, что конструкторы  дошли до предела, через который невозможно
перешагнуть?  Нет, возник  совершенно  новый замысел: было  решено построить
новый гелиотрон  в  космическом  пространстве.  Мне казалось,  что гелиотроп
должен был  представлять собой кольцеобразную систему труб, плавающую где-то
между  Землей и Луной.  Но дядя Орхяльд вывел меня из  заблуждения: основной
материал  для конструкции - отличного  качества пустота - имелся в избытке в
космическом  пространстве. Ракетами  были  доставлены с Земли  многие тысячи
магнитных установок. Они были так расположены в пространстве, что образовали
идеальную окружность. Что же делал дядя? Может быть, следил за этой работой?
Нет,  он как раз занимался  тем, что  было между  магнитными установками, то
есть пустотой. Значит - ничем? Вовсе не так.  Из того, что он говорил о ней,
вытекало, что нет  более богатого  возможностями объекта, чем эта "пустота",
через которую проходят электромагнитные  поля -  гонцы и  посланники далеких
миров.
     Он не  наносил нам телевизитов, потому что при этом нельзя было влезать
на  деревья, что он очень любил.  Зато, когда он приезжал,  мы взбирались на
одну  из  самых высоких яблонь в саду, усаживались в развилине между сучьями
и, грызя твердые яблоки, вели ожесточенные споры о фотонах - самых быстрых и
невесомых  частицах  материи.  Было   бесповоротно   решено,  что   я  стану
энергетиком космического пространства.
     Но  наступили  летние  каникулы  3103  года,  и  все   изменилось.  Мне
исполнилось  четырнадцать лет  и  было  разрешено  совершать  самостоятельно
экскурсии на расстояния в несколько сот километров.
     Однажды я полетел на Гельголанд. Знаете ли вы этот маленький островок в
Северном море, древнюю базу и одновременно музей  космических кораблей? Там,
среди стройных елей  и выветренных доломитных скал, высится огромный ангар с
высокими  окнами.  В  центре ангара,  под сводами, нависшими  над скоплением
подъемных кранов,  напоминающими  позвонки и ребра допотопного  кита,  стоят
рядами на покое огромные корабли.
     Хранителем  музея  был  краснолицый  старик  с  окладистой  бородой,  в
которой, словно забытые, сверкали кое-где золотистые волосы. Я обнаружил его
в  реакторном  отделении  одной  из ракет. Он  стоял в  полной  темноте  над
кварцевыми  ваннами, в которых некогда бурлил  жидкий металл.  Теперь  здесь
царил  запах пыли и  ржавчины. Казалось,  что во  всем  огромном сооружении,
кроме меня,  нет никого. Я вздрогнул, увидев  его,  и  спросил, что  он  тут
делает.
     -  Да  вот  смотрю за ними... чтобы не улетели,  - ответил старик после
столь длительного молчания, что я начал сомневаться, ответит ли он вообще.
     Он постоял надо  мной - я слышал его  напряженное, тяжелое дыхание  - и
молча спустился по трапу.
     С тех пор я  стал  все чаще посещать  музей. Некоторое  время отношения
между нами никак не могли наладиться: я пытался сблизиться  со  стариком, но
он, казалось, избегал меня,  скрываясь  в лабиринте кораблей.  Потом он стал
отвечать на мои вопросы, вначале лаконично, с примесью  сарказма, которого я
не  понимал,  но,  по мере  того как мы знакомились ближе,  стал  все  более
разговорчивым. Постепенно я  изучил биографии судов,  находившихся в зале, и
многих других звездных кораблей, потому что он - я непоколебимо верил  в это
- знал историю всех судов, какие когда-либо курсировали в пределах солнечной
системы за последние шесть веков.
     На  Гельголанде  я гостил в  семье дяди. По  мере того  как  старик все
больше углублялся в недра своей, как мне казалось,  неистощимой памяти,  для
меня оставался  загадкой  лишь он  сам: о себе он  не рассказывал никогда. Я
предполагал,  что  он был капитаном межпланетного  корабля или руководителем
крупных  экспедиций, но  не  спрашивал  об этом: мне нужен был именно  такой
окруженный ореолом тайны человек.
     У  самого  входа  в зал, между колоннами, стояли четыре древние ракеты,
построенные на судостроительных верфях тысячу лет назад, - длинные тупоносые
веретена, хвостовое  оперение которых напоминало стрелу. Первые  две  ракеты
лежали на покатой бетонной  площадке,  третья стояла,  откинувшись назад. Ее
правый костыль  касался края фундамента, левый, выпущенный  лишь наполовину,
торчал  в  воздухе,  подогнутый,  как  лапа мертвой  птицы.  Этот  старейший
межпланетный корабль высоко задирал клюв,  словно  готовый к старту, который
почему-то откладывался, хотя его время уже  наступило. Дальше лежали похожие
на трехгранных  рыб ракеты, изготовленные в XXII и XXIII  веках.  Я  вначале
думал, что все они выкрашены  в черный цвет, но оказалось, что их  заботливо
окутывал мрак,  как  бы стремясь из жалости скрыть ржавые пятна и вмятины на
боках.
     Я хотел было сказать, что старик руководил моим  осмотром ракет, но это
было  бы  неправдой.  Мы  вместе поднимались по крутым  лестницам  на  узкую
металлическую галерею,  откуда были видны  ряды темных  хребтов  с  зияющими
колодцами люков. Корабли освещались изнутри искусственным светом. Перед нами
открывались  створки  проходов,  круглые  люки,  каюты,  багажные  отсеки  и
межпалубные трапы. По  ним мы спускались до  самого дна  трюмов, в  которых,
по-старинному  сверкая  рубиновой  смазкой,  находились  похожие на  ножницы
подъемники шасси. По  темным  суживающимся  туннелям, разделенным свинцовыми
предохранительными   перегородками,   мы  добирались  до  атомных  камер.  У
почерневших стен, шероховатых от  высокой температуры,  развивавшейся в этих
камерах,  стояли согнутые скелеты магнитов.  Между ними когда-то проносились
осколки атомов, рождая силу и движение, теперь же все было покрыто пылью.
     Во  время  наших прогулок старик  становился  хмурым  и даже печальным.
Иногда он переставал замечать меня.
     И, лишь когда,  осмотрев  все  закоулки ракеты, мы  возвращались  в  ее
центральные помещения, роли наши менялись.
     Как я понял значительно позднее, он  ждал, чтобы я, удовлетворив  самое
поверхностное,  крикливое любопытство, пожелал  узнать вопросы более важные,
чем особенности  древних атомных конструкций.  Когда я познакомился со всеми
кораблями  и  побывал в  их  самых  укромных  уголках,  настало время  моего
учителя.
     Старик  как бы  случайно  встречал меня у входа.  Мы  проходили пустой,
обширный  ангар,  миновали   неподвижные  корпуса  судов,  возвышавшиеся  на
несколько этажей с раскрытыми  настежь люками, из  которых веяло холодом,  и
поднимались   по  гулким   металлическим   ступеням   внутрь   длинноклювого
серебристого гиганта, великого Астронавта, на поверхности  которого время не
оставило следов. Подходя к центральной штурманской кабине, где на возвышении
между  посеревшими  экранами  теле  визоров   и   распределительными  щитами
находилась  рулевая  аппаратура,  старик как  бы  случайно останавливался  и
начинал говорить -  отрывисто роняя фразу за  фразой, вначале  с  невыносимо
долгими паузами, затем  все белее быстро  и плавно. Потом он открывал  двери
кабины  управления,  на  потолке  автоматически  вспыхивали лампы,  и  тогда
начиналась одна из тех невероятных историй, которые на всю жизнь  западали в
мое юношеское сознание.
     Это был отрывистый рассказ о событиях, происходивших в древности, когда
полет на ближайшую планету был экспедицией в неизвестное,  полной недомолвок
драмой   с   запутанным  сюжетом,  которая   разыгрывалась   в   бесконечных
пространствах Космоса, между двумя мирами: Землей, оставленной, быть  может,
навсегда, и  таинственным, загадочным миром другой планеты. Это была легенда
о кораблях, которых сила притяжения заставила обращаться вокруг неизвестных,
не отмеченных на  небесных  картах астероидов, об  отчаянной борьбе с мощным
притяжением планеты-гиганта  Юпитера,  о  пределах выносливости  экипажей  и
прочности кораблей, сага о борьбе, о полетах в глубины Космоса и возвращении
оттуда.
     Я помню  рассказ об  одном  корабле.  В  его машинное отделение  ударил
осколок распавшейся  кометы, и корабль потерял управление. Двигаясь вслепую,
он  уходил в бесконечное пространство, посылая по  радио отчаянные сигналы о
помощи.  На  Землю  эти сигналы поступали,  отражаясь  от Луны или какого-то
другого космического тела.  Они были искажены и  не давали возможности точно
запеленговать  корабль.  Шла  неделя  за  неделей,  сигналы  становились все
слабее, пока, наконец, не умолкли навсегда.
     Другой рассказ был  о том, как  пассажирская  ракета  прямого сообщения
линии Марс - Земля, возвращаясь в свой порт, не  смогла миновать встреченное
на  пути  скопление космической пыли и  по  выходе  из  него  была  окружена
обращающимся вокруг нее пылевым  облаком. Во  время полета этот своеобразный
ореол  не  причинял ракете  вреда,  но стоило  ей  войти  в  пределы  земной
атмосферы,  как туча  окружавшей ее пыли вспыхнула, и  в несколько мгновений
ракета сгорела со всеми пассажирами и грузом.
     Рассказывая  эти истории,  старик время  от времени вставал с  удобного
кресла, приближался  к  рычагам рулевого управления, протягивал руки, словно
намереваясь положить их на черные рукоятки. Иногда он умолкал и мрачнел, его
глаза  рассеянно блуждали по  каюте,  как бы в бесплодных поисках того,  что
должно было появиться именно в этом месте рассказа; и я вместе с ним начинал
видеть  предметы,  еще  теплые  от  прикосновения  рук  астронавтов,  пломбы
гравитационных предохранителей, торопливо сорванные в минуту опасности рукой
рулевого,  слышал шаги вахтенного и, как и  он,  испытывал одиночество среди
звезд,  мерцающих  на  черных  дисках  экранов.  Раза  два  мной  овладевало
беспокойство:   мне  показалось,  что  старик,   излагая  историю  некоторых
экспедиций,  отступает от установленной  историей хронологии, но  это  скоро
прошло.  Я   поддавался   его  влиянию,   закрывал  глаза  на  неточности  и
невероятность событий,  о которых  он рассказывал. Я верил  ему, потому  что
хотел  верить.  Я  неясно ощущал, хотя  и  не умел  этого  выразить, что  он
изменяет  некоторые подробности  только  для того,  чтобы  более яркой стала
правда о тех, кто первым отправился в область вечной ночи.
     Я решил стать астронавтом. Меня удивляло, как могло случиться, что я до
сих пор  не  замечал  всей прелести этой чудесной, профессии. Я  думаю,  что
причина  этого  лежала  главным   образом  в   том,  что  один  из  разделов
межпланетных  сообщений  изучал мой  брат, а наши отношения,  выражаясь  его
языком, языком инженера-электрика, были всегда "несколько перенапряженными".
     Когда я сообщил старому капитану о своем решении, он вначале не обратил
на это  внимания.  Его молчание  больно задело меня. Однако  через некоторое
время он сухо сказал, что таким астронавтом, какими были герои прошлых эпох,
я уже не смогу стать. Теперь нет доблестных экипажей, которым приходилось бы
бороться против метеоритных туч - этих лавин межпланетного пространства; нет
штурманов, прочерчивающих каждую ночь  отрезок  пройденного пути  на  картах
неба. Нет уже капитанов, без устали шагающих по металлическим  палубам в тот
час, когда измученная команда  забывается  сном;  нет вахтенных  и  рулевых,
устремляющих  поверх звездных компасов свой .взгляд к звездам. Десятки тысяч
автоматически управляемых  ракет кружат без людей по орбитам нашей солнечной
системы.  Эти длинные поезда межпланетного простр