етлое платье да золотистые волосы. Диоклес
смотрел на танцы невидящими глазами, но вдруг повернулся ко мне с искаженным
лицом.  Он, видимо, выпил еще, и вино  плохо действовало на него. Я взял его
за  руку,  пытаясь  проводить  домой,  но  он  вырвался и тоном неожиданного
признания сказал:
     - Поверь, я не какой-нибудь  тупица: я написал шестнадцать работ, и все
они были опубликованы. Две из  них в самом деле неплохи, но про меня никогда
не   скажут:  "А,  знаем,  это  тот   Диоклес,  который  разработал  вопроси
мнемоники", а  всегда говорят: "Диоклес? Ага, это ассистент Гообара".  Я  бы
поговорил  с грядущими поколениями,  я  бы сам  им представился:  биотензоры
реальных объемов, инерция отраженной  памяти  -  мои создания. Есть у меня и
другие, еще не законченные работы,  но последняя - это  моя гордость. Однако
все  это ни к чему. Я -  ассистент Гообара, войду в историю лишь как один из
его  группы, у  которого нет ничего своего, пустой звук, тень одного из  ста
тысяч  листьев в кроне дерева.  Я знаю, что тут ничего не  поделаешь...  Так
должно быть...
     - Что ты говоришь?
     Я был  ошеломлен.  На лице этого  низенького человека  вдруг выразилось
такое страдание...
     - Ведь  ты  мог бы работать  самостоятельно в другой группе. Во  всяком
случае, ты можешь в любое время уйти от Гообара...
     - Что? - воскликнул Диоклес. Лицо его сжалось и  стало похоже на темный
кулак. - Уйти от Гообара?
     Уйти? - повторил он. - Да что ты говоришь? Мне -  добровольно уйти? Где
же я найду другого такого?
     - Если он так подавляет тебя своим величием... - осторожно начал я.
     - Что ты говоришь? -  спросил пораженный  Диоклес и,  притянув  меня  к
себе, страстно зашептал: - Да, он выше меня,  выше всех нас. Ну и что же? Мы
продолжаем идти  дальше;  за семь лет  мы  выполнили  в  институте  огромную
работу, я не хвалюсь, это подтвердит каждый. Знаю сам, что сейчас я способен
сделать  больше, чем  вначале, что  мой умственный горизонт расширился,  но,
когда я дохожу до той точки, где только что был  Гообар, он уже опять далеко
и  по-прежнему впереди нас  на  несколько этапов. Атака следует за атакой, и
каждый  раз  он  остается победителем, а  я  - побежденным.  Горько  ли это?
Бесспорно, да! Но каждый раз меня побеждает нечто большее, чем  в предыдущий
раз!
     Он  виновато  улыбнулся,  кивнул  мне и  удалился легкими,  как  всегда
поспешными шагами. Я стал смотреть в зал.
     Ниша, где до этого стоял Гообар, была пуста. Я вышел на террасу. Там не
было никого, приглушенные голоса звучали  издалека. Я подошел к балюстраде и
долго,  закрыв глаза, вдыхал холодный, соленый воздух. Легкий ветерок овевал
мою  разгоряченную голову.  Горизонта не было  видно;  его можно  было  лишь
угадывать  по  контуру   вулкана,  очерченному  тонкой   пурпурной   линией.
Усталость,  незаметная до  сих  пор,  охватила меня,  наливая свинцом руки и
ноги. Повернувшись спиной к холодной каменной балюстраде,  я широко раскинул
руки и  оперся о ее край. И тут, в самом  отдаленном углу террасы, я заметил
утонувшую во мраке  фигуру женщины.  До меня  донесся чуть  слышный в тишине
голос Гообара, низкий и сильный.
     Я узнал  женщину:  это была  Калларла.  На  ее лицо падал чуть заметный
отблеск света,  и вся она с  сосредоточенными и одновременно  ушедшими вдаль
глазами,   окруженными  тенью,   казалась  бесплотной   и   нереальной;   ее
полуоткрытые губы словно пили что-то, чего нельзя было увидеть. Не вникая  в
то,  что  говорил Гообар, она вслушивалась в его низкий голос, как бы вверяя
ему всю себя.  Она любила  его. Любила  за то, что  он  был именно  таким  и
никогда нельзя было предвидеть, что он сейчас сделает или скажет; любила его
внезапную нежность,  которую он  проявлял  почти  бессознательно, любила его
пальцы, всегда  холодные  от  соприкосновения  с  металлическими  клавишами,
упрямый  поворот  его  головы  и  улыбку,  с которой  он  спорил  со  своими
автоматами; любила его манеру молча прищуривать  глаза,  словно он радовался
тому, что эти  машины, по сути дела,  ничего  не понимают. Иногда, когда  он
привлекал  ее к  себе, его голова замирала у нее  на груди,  потом  он вдруг
поднимался  и  смотрел  ничего не видящими глазами:  это  вырывалось  наружу
неустанно  бушевавшее  в  нем внутреннее движение. Он  переставал видеть ее,
улыбка,  которую  она  посылала  ему,  исчезала;  их  разделял один  из  тех
безграничных  миров, которыми он играл. Легкость, с которой он отрывался  от
нее, причиняла ей  боль. Она страдала  от этих  внезапных приступов слепоты,
понимая,  что  ее  любовь  - лишь слабый, падающий издали свет,  а он сам то
появляется в его лучах, то вновь исчезает.
     Но среди всего этого была  какая-то минута, когда, пробуждаясь от своих
мыслей,  он одними  губами произносил ее имя,  как  бы призывая ее, хотя она
была так близко, что их не разделяло ничто, кроме их мыслей.
     Вспоминая пору  своего девичества, светлую  и спокойную,  как  ожидание
музыки, она внезапно понимала, как ей тогда недоставало того, что нес сейчас
каждый новый день. Если  бы можно было выбирать и начать  жизнь сначала, она
еще  раз  отдала  бы  свое сердце  этим непрерывным  поражениям  и  снова  с
открытыми глазами принимала  бы все удары, которые он  невольно наносил  ей,
делила  бы  с ним все,  кроме своих  страданий, которые она так хорошо умела
скрывать. Но, хотя она  не могла охватить  его  всего,  как  парус  не может
обнять весь ветер, дующий в пространстве, она любила его, и больше всего то,
что было  в нем  от наивного ребенка, смотрящего на мир удивленными глазами;
любила, когда он,  засыпая, тихо дышал возле нее, любила слабое движение его
губ, что-то шепчущих во сне. Она любила больше всего именно то человеческое,
что  было в нем  и что могло существовать, лишь пока он был жив, чтобы потом
исчезнуть навсегда.


ЗВЕЗДНАЯ АННА

     Наше путешествие  длилось уже второй  год. Жизнь  на корабле  шла своим
чередом. Лаборатории работали, на межгрупповых конференциях происходил обмен
результатами исследований.
     Мы   внешне  сумели  преодолеть  начавшееся  отчуждение  между  членами
экипажа. Все охотно сходились вместе, наши товарищеские встречи  происходили
так же часто, как научные собрания. Мы много говорили  о повседневных мелких
делах, о прослушанных концертах,  прочитанных книжках, о знакомых. Однако  о
Земле  никто  не упоминал,  про нее  вообще не  было слышно в беседах. Могло
показаться, что все забыли  о ее существовании. Люди не  вспоминали близких,
оставшихся на ней, и не говорили о самом путешествии.
     На эту тему беседовали лишь  специалисты. Они открыли немало интересных
фактов.  Так,  например,  через  несколько  месяцев  после  того, как ракета
достигла  полной  скорости, они  заметили, что  температура  внутри  корабля
начинает возрастать, хотя и весьма незначительно. Инженеры занялись поисками
причины этого явления.  Оно  было  тем более странным, что двигатели корабля
уже не работали; источник повышения температуры мог лежать лишь вовне, а там
была  пустота.   В  кубическом  сантиметре  этой  пустоты  едва  встречалось
несколько  атомов,  поэтому она практически  могла считаться  абсолютной  по
сравнению  со  средней  плотностью газа  в земных условиях,  когда  в  одном
кубическом  сантиметре заключается несколько десятков триллионов атомов.  Но
"Гея"  двигалась  с  такой  быстротой, что каждый  квадратный  сантиметр  ее
поверхности  сталкивался в секунду с восьмьюстами миллиардами  атомов; этого
было достаточно для  возникновения трения  и нагревания ракеты.  Более того:
оказалось, что, пронизывая этот межзвездный газ, ракета постепенно обрастает
тонким слоем  атомов, как бы вдавленных стремительным движением в ее внешнюю
оболочку. Возникающий  таким образом прирост массы был  крайне незначителен,
однако точная аппаратура сумела его измерить.
     В  амбулатории  у  меня  бывало  по  нескольку  пациентов в  день;  они
приходили с разными,  часто очень неопределенными жалобами; иногда казалось,
что эти жалобы - лишь предлог  для беседы с  врачом, во время  которой можно
пооткровенничать. Это привилегированное положение позволило мне добраться до
истоков событий, происшедших несколько лет спустя.
     Постепенно  всех охватывало  какое-то  ощущение  "легкой  жизни".  Люди
охотно шутили,  смеялись, играли, но все  это носило поверхностный характер.
Время от времени в разгар ничего не значащей беседы у кого-нибудь вырывалась
фраза, которую все старались обойти молчанием. Помню, как однажды в саду при
обсуждении работ тектонофизиков и возможности  их использования в дальнейшем
была  упомянута  Земля. Какая-то  женщина при  этом вполголоса сказала:  "Да
вернемся ли  мы туда вообще?" Одно  мгновение  царило  напряженное молчание,
потом несколько человек сразу поспешно заговорили на другую тему.
     Наши юноши и девушки кончали школы, вступали в брак. Рождались дети.
     Я уделял детям много внимания. Особенно тщательно я обследовал матерей,
посещавших  амбулаторию.  Кроме  научной добросовестности,  мной  руководило
неясное подозрение, что непосредственное соседство вечного мрака и звезд, от
которых  мы  пытались отгородиться толстым  слоем броневой  оболочки ракеты,
окажет   неведомое  нам  влияние   на  формирование   и  развитие  маленьких
человеческих  существ. Поэтому  я  с  некоторым недоверием помогал  пеленать
розовых  плачущих  малюток,  словно ожидал, что  у  них  внезапно  проявятся
какие-то "звездные" черты. Однако  эти ожидания - я сам  понимал,  насколько
смешны были они, -  не оправдались. Все проходило совершенно нормально, дети
были здоровы  и  веселы, самые  старшие уже  ползали по  газонам сада,  а их
жалобный  плач,  неожиданно доносившийся из  какой-нибудь квартиры, когда  я
проходил по коридору, согревал  и делал удивительно  близкими окружавшие нас
стены, будто здесь сохранилось теплое дыхание нашего собственного детства.
     Заниматься детьми приходилось больше  всего  мне:  Шрей был хирургом, а
Анной овладела какая-то неприязнь к детям, которую я не  мог объяснить себе:
в начале путешествия она живо интересовалась судьбой первых новорожденных.
     Были ли мы с Анной счастливы? Не знаю.
     Любовь  не поддается  научному исследованию,  ее нельзя  выразить  ни в
формулах, ни в  таблицах, нельзя ни  предвидеть, ни  выразить ее величину. И
все же жизнь без нее не была бы полной.  Любовь порождает единство мечтаний,
когда любящий видит  мир глазами другого;  приносит  радость проникновения в
его заботы и принятия на свои  плечи его бремени, которое никогда не кажется
слишком тяжелым. Страсть  становится тогда  лишь  одним  из многих  звеньев,
связывающих двух людей, а нежность превращается в тот язык без слов, который
начинается там, где прекращается обычный, будничный  язык. Так любить  можно
лишь один раз.
     Когда головы двух  людей сближаются  для поцелуя, лица  другого  нельзя
охватить  взглядом, потому  что оно  находится слишком  близко; эта близость
ничего не решает,  ни к чему не обязывает. Напрасно я хотел насильно вызвать
у себя чувство, напрасно искал  его в жарком поцелуе,  в  горячем объятии, -
оно было в вечернем молчании, в полускрытой улыбке, в случайном, неожиданном
прикосновении рук, когда рука одного хочет погладить  руку другой и  несмело
останавливается  на полпути.  Как мало понимал  я Анну, как бесконечно  мало
касалось меня то, чем она жила!
     Я неоднократно замечал, что она помнила все -  вплоть до самых мелких -
детали наших первых встреч, в  то время, как  я  не помнил  почти ничего;  я
приписывал это  свойственной женщинам способности запоминать,  которая часто
отсутствует у мужчин.
     Однажды вечером  мы сидели  на  тахте, покрытой  тяжелым  белым  мехом.
Усталый, я  положил голову на руки  Анны и смотрел в пространство невидящими
глазами. Комнату освещала низко  висевшая голубая лампочка. Я  часто говорил
Анне, как мы найдем планету, такую маленькую,  что на ней  хватит места лишь
для двоих,  именно  для нас.  Мы останемся  на ней и будем жить  в маленьком
домике среди звезд. Лениво, полушепотом я повторял то же самое и теперь, как
вдруг увидел в зеркале на стене лицо Анны.
     Она слушала меня с еле уловимой горькой гримаской,  исказившей ее губы,
которая как бы говорила: "Я знаю, что все это - ложь, и ты твердишь это лишь
для того, чтобы заполнить молчание, что ты забудешь каждое слово, едва успев
произнести его, - и все же продолжай, говори, говори дальше".
     И в это мгновение  я понял, что  не давал ей ничего. Она для  меня была
лишь  теплым, тихим убежищем от пустоты длинных часов, недель и  месяцев. Ее
любовь не  страшилась звезд, а я  думал лишь  о том,  какие у  нее  душистые
волосы и  нежная, кожа. Анна понимала  это с  самого начала и  шла  на все с
каким-то спокойным отчаянием: она любила меня. Я был для нее самым дорогим и
в  то же время чужим  человеком; равнодушный и холодный человек этот вошел в
ее жизнь, стал перебирать самые интимные  воспоминания,  копался в  них, как
ребенок в игрушках, на  мгновение подносил к глазам, чтобы тут же  со скукой
отбросить прочь; иногда он бывал нежен - и это было еще хуже.
     Я умолк, не будучи в состоянии выжать из себя хоть одно слово.
     - Ну, а дальше что?.. - спросила она тихо, слегка покачивая мою голову.
     Я не мог говорить, будто железная рука сжала  мое горло; я притянул  ее
голову к  себе и спрятался за поцелуем, чтобы она не могла прочитать на моем
лице, что я понял все.
     О, как бы мне хотелось сказать вам, что в ту же минуту я полюбил Анну и
мы  были очень  счастливы! К сожалению, дела  человеческие  не решаются  так
просто.


     Минула вторая зима нашего путешествия, настала вторая весна. В саду под
лучами искусственного  солнца все деревья испытывали  обычные перемены:  как
только  солнце  начинало  пригревать  сильней,  они  покрывались  листвой  и
зацветали; когда  лучи  его становились слабее,  они загорались  прелестными
красками  осени...  Лишь  канадская ель над ручьем,  покрытая  темной, почти
черной хвоей, не  меняла  своей  внешности.  Ботаники  впрыскивали в  землю,
откуда она черпала живительные соки, специальные гормоны и другие препараты,
но ель стояла неподвижная, мрачная и равнодушная, как бы презирая их наивную
заботу; не желая быть частью фальшивого миража, она замерла в вечном сне. Но
однажды  утром по всему кораблю словно  электрическая искра пробежала весть:
черная ель поверила в весну и ночью выбросила зеленые побеги...
     Большая толпа собралась в  саду. Никто не говорил ни слова. Подгоняемые
непонятным  чувством,  люди  торопливо  приходили,   останавливались,  молча
смотрели  на проснувшееся дерево и тихо  уходили  поодиночке. Наконец в саду
осталось  несколько  человек;  кому-то   захотелось  сорвать  светло-зеленую
иголку, растереть ее между пальцами и вдохнуть запах смолы, но другой сделал
ему за это строгое  замечание. Наконец  я  остался  один,  сел под деревом и
опустил голову на руки.  К наивной радости,  какую доставил мне  вид дерева,
примешивалась  глухая жалость. Я почувствовал на себе чей-то  взгляд. Подняв
голову, я увидел Амету и Зорина: они стояли рядом со мной.
     - Пойдем с нами, - сказал Амета. - Прогуляемся по смотровой палубе.
     Мне совершенно не хотелось идти, особенно теперь.
     - Не хочешь? - сказал Амета. - Пойдем все-таки.
     Я рассердился на Амету за  его назойливость, но все же встал и неохотно
двинулся за пилотами. Лифт поднял нас на палубу, и через минуту мы очутились
в звездном мраке. Я  не хотел смотреть на звезды и отвернулся, но всем своим
существом чувствовал бездну за собой. Так мы стояли в темноте, пока Амета не
сказал, как бы ни к кому не обращаясь:
     - Мы живем не в доме, над  которым бегут  облака; мы несемся в Космосе.
Можно обманывать себя,  поступать  так,  словно  этого  нет,  но  лучше  раз
навсегда сказать себе: мы находимся в  пустом пространстве, и сделать  вывод
из этого  факта. Наш ум пытается любой ценой набросить  на  действительность
занавес  какой-то огромной лжи.  Этого делать  нельзя. Нам не нужна  уютная,
лишенная всяких событий уверенность. Разве  неизвестность не больше отвечает
человеческому характеру?  Мы раздвигаем  горизонты, открываем  новое. Так не
будем  же закрывать глаза!  Вот  единственное мужество, какое нужно  нам. Не
отталкивай бездну, не возмущайся против  нее: мир, наш мир, именно таков. И,
чтобы все, что кажется чуждым и ужасным, стало целью, к которой мы уже давно
стремимся, необходимо лишь понять,  что чем  страшнее явление, тем оно ближе
нам, людям.
     Я молчал. Амета заговорил вновь, как бы продолжая прерванную беседу:
     - Ты собираешься куда-нибудь сегодня вечером?
     - Нет.
     - Приходи через час в детский парк. Хорошо?
     Детским  парком  назывался зал, похожий  на небольшой ботанический сад.
Деревьев здесь  было не  очень  много, все они были  низкорослы,  с толстыми
изогнутыми стволами,  по  которым  так  хорошо было  взбираться.  Для  самых
младших были сделаны песочницы и  маленький грот в скалах. В центре сада бил
фонтан.
     Сегодня не было ни деревьев, ни  песочниц: видеопластики превратили зал
в  заколдованный сад, где должно было состояться  необыкновенное состязание:
участники его собирались оспаривать звание лучшего сказочника.  Претендентов
на это звание было много.  Каждый по  очереди занимал место на возвышении, и
его окружала толпа внимательно слушавших детей,  державших в руках маленькие
серебряные колокольчики.
     Когда  сказка кончалась, они  трясли колокольчиками, давая  выход своим
чувствам, а большой автомат в  смешной  одежде,  наполовину  скрытый  в тени
пальмы, измерял общую силу издаваемых колокольчиками звуков. Одним из лучших
рассказчиков оказался Зорин;  обычно неразговорчивый,  он удивил нас сказкой
"О  радиоактивных  великанах со звезды  Алголь". И все же пальму  первенства
завоевал  Тембхара. Одетый  волшебником  автомат под  аккомпанемент  вспышек
бенгальских огней назвал его имя.
     Воспитатели начали разводить  детей на отдых, при этом дело не обошлось
без плача:  младшим все  казалось мало. Осмотревшись вокруг, я увидел, что в
зале остались  лишь взрослые.  Внезапно на опустевшую трибуну легкими шагами
поднялась Калларла и, улыбаясь, спросила:
     - А не рассказать ли еще одну сказку? Если хотите, я расскажу, чтобы вы
все не чувствовали себя такими старыми-престарыми...
     Мы начали  подбирать брошенные детьми серебряные  колокольчики, и скоро
весь  зал наполнился  их веселым  звоном,  а  Калларла с  таинственным видом
начала:
     - Сказка,  которую  я  расскажу  вам, похожа  на  быль.  Она называется
"Рассказ о смеющемся Тюринге".
     В наступившей тишине некоторое время еще  слышались  шаги обслуживающих
автоматов. Потом утихли и они, а Калларла все еще не начинала, как бы ожидая
чего-то. На ее  губах блуждала  легкая улыбка.  Чего она  ждала? Может быть,
чтобы  вернулось то настроение, которое охватило всех нас, когда в зале были
дети?
     Наконец она сказала:
     -  Слышала   я   этот   рассказ   от   своей  бабушки,   женщины  очень
консервативной, которая... но, может быть, при сказках комментарии не нужны?
Итак, я начинаю.
     Она  не  смотрела на  нас. Глаза  ее,  обращенные  к  искрящейся  струе
фонтана, стали неподвижными, а приглушенный голос смешивался со звуком воды,
падающей в каменную чашу.
     - Давным-давно, больше тысячи лет назад, мир  делился  на две  части. В
одной правили атлантиды. Они хотели уничтожить другую половину мира, которая
не подчинялась  их власти.  Они накапливали  яды, взрывчатые и радиоактивные
вещества, при  помощи  которых  можно было бы отравить воздух и воду. Но чем
большие запасы таких веществ они делали, тем больший страх охватывал их,
     Они покупали за  золото  ученых,  чтобы те создавали самые  совершенные
машины для убийства. Однажды им стало известно, что  н