егда, и,  стоя под  большой
араукарией на полпути  между больницей и моей  комнатой, думал  о  том,  как
убить Остаток вечера. Не придя ни к какому решению, я отправился в сад.
     Спускался  ранний весенний вечер. Вероятно,  по  просьбе кого-нибудь из
товарищей,   ветер  дул  с  большей  силой,   чем  обычно,   и  его  порывы,
раскачивавшие  ветви  деревьев,  будили  во  мне давно забытые,  но приятные
воспоминания.  В  потемневшем  небе над головой  плыли большие, бесформенные
облака, низко опустившееся солнце то пряталось за ними, то бросало последние
лучи, и тогда все деревья и кусты, как  бы внезапно проснувшись, отбрасывали
на землю четкие тени.
     На скалах под обрывом, с  которого  стекал ручеек, сидело  трое ребят в
возрасте  от двенадцати до пятнадцати  лет.  Самый младший из  них  слизывал
сахарную пудру с пирожного. Священнодействие его  было таким глубоким, что я
невольно  залюбовался им. Второй насвистывал какой-то мотив из симфонии, при
этом фальшивил и в  трудных местах помогал  себе, изо всех сил качая ногами;
третий, в  котором  я  узнал  Нильса  Ирьолу, забрался выше  всех, уселся  в
естественном каменном  седле, скрестил руки на груди и смотрел на горизонт с
видом властителя беспредельных просторов. По другую сторону ручья  находился
человек, которого я не мог рассмотреть. Он стоял над пенящимся потоком, вода
которого в тени казалась черной и густой, как смола. Время от времени оттуда
вырывались сверкавшие белизной клочья пены.
     - Когда же начнется эта страшная пустота, о  которой так много говорят?
- спросил самый младший из мальчиков, повернувшись к невидимому человеку. Он
отломил кусок пирожного и засунул за щеку.
     - Тогда, когда ты ее заметишь, - ответил невидимый.
     Я  узнал голос Аметы. В  то  же время кто-то положил мне руку на плечо.
Это была Анна.
     - Давненько мы  с  тобой  не виделись. Что  поделываешь?  -  сказал  я,
улыбнувшись и повертываясь к ней; я слышал, как мальчики продолжают беседу с
пилотом, но уже не мог следить за ее содержанием.
     - Сегодня концерт, - сказала Анна, тряхнув головой.
     - В программе Руис-старший?
     - Нет, на этот раз нечто очень древнее: Бетховен. Девятая. Знаешь?
     - Знаю, - ответил я. - Ну что ж, пусть будет концерт. Ты идешь?
     - Да. А ты? - спросила она. Вдали мелькали яркие платья детей.
     - Обязательно, - сказал я. - Если можно - с тобой.
     Она  кивнула утвердительно  и  подняла руки  к вискам, чтобы привести в
порядок прическу.
     - Уже пора идти? - спросил я. Меня неожиданно охватило легкое, приятное
настроение, будто я выпил бокал игристого вина.
     - Нет, начало в восемь.
     -  Ну, впереди еще целый час,  - посмотрел я на  часы. - Может быть, мы
договоримся, где встретиться? - добавил я с улыбкой.
     На "Гее"  было  принято  поступать  именно  таким  образом.  Мы как  бы
подчеркивали, что свобода наших поступков не ограничена  стенами ракеты; это
составляло один из элементов все увеличивающейся системы иллюзий; мне, как и
другим, этот обычай нравился.
     -  Конечно, - серьезно ответила она, - встретимся... через час  вон под
той елью.
     - Ровно через час я буду там. А теперь я должен оставить тебя?
     - Да, мне нужно еще кое-что сделать.
     Я вновь остался один и решил побродить по саду. Зная каждый его уголок,
каждую  аллею  и клумбу, я мог бы с закрытыми  глазами идти в любую сторону.
Мне было  хорошо  известно,  где кончается пространство,  по которому  можно
прогуливаться, и  начинаются призрачные красоты,  созданные  видеопластикой.
Вдруг  мне  пришло в голову,  что моя прогулка  похожа  на  прогулки древних
каторжников, и  я почувствовал внезапное отвращение к кустам и деревьям, так
сильно шумевшим сегодня.
     Я отправился на восьмой  ярус навестить  Руделика, однако  уже на пятом
вышел и вернулся вниз, надеясь найти Амету, но не встретил его.
     Послушный лифт снова  помчался  вверх.  Я закрыл глаза  и  наугад нажал
подвернувшуюся под  руку  кнопку,  затем стал терпеливо  ожидать,  что будет
дальше. Двери открылись с едва слышным шипением. Оказалось, что я приехал на
одиннадцатый ярус. Я медленно  пошел к большой стене, за которой  находилась
лаборатория Гообара.
     Сложенная   из  поляризованных   плит,  стена   была   непрозрачна:   в
определенном положении  плиты  пропускали свет,  в другом  - поглощали  его.
Теперь  стена  была темной и переливалась,  как  покрытая  бархатом. В одном
месте на уровне  головы в ней имелось оконце. Я заглянул  в него: была видна
часть лаборатории  с  математическими аппаратами,  поднимавшимися  до самого
потолка.  Лабораторию  заливали   потоки  света.  В  первое  мгновение   мне
показалось, что  она пуста. В глубине комнаты я заметил слабое повторяющееся
движение: это ритмически колебались стрелки реле.
     Я  увидел Гообара.  Он ходил  мимо  ощетинившихся  контактами машин  и,
казалось, разговаривал с кем-то невидимым; его  голос поглощался  стеклянной
стеной и не доходил до меня.
     Заинтересовавшись, с  кем он  так оживленно беседует, я сделал еще шаг,
забыв, что меня могут  заметить. Теперь Гообар стоял, расставив ноги, подняв
вверх руку,  в которой была зажата небольшая черная палочка, и что-то быстро
говорил. Перед ним на экранах двигались бледно-зеленые линии..
     Он был  наедине со своими  автоматами и спорил именно с ними. Это  было
странное  зрелище: Гообар, казалось, объяснял что-то  собранной вокруг  него
группе машин. Центральный электрический мозг, огромный металлический массив,
выпуклый,   как  лоб   гиганта,  покрытый  толстым  панцирем,  с  глазницами
циферблатов, отвечал ему рядами  расчетов и  чертежей, которые  появлялись и
вновь  исчезали  на  его экранах. Гообар  читал эти ответы и  медленно качал
головой  в  знак  несогласия.  Иногда  он  принимался  шагать  с  выражением
отвращения  на  лице,  но,  сделав  несколько шагов,  вновь  поворачивался к
машине,  бросал отдельные  слова,  дотрагивался  до  какого-нибудь контакта,
уходил в сторону,  что-то вычислял при помощи небольшого электроанализатора,
затем возвращался с карточкой и  бросал  ее внутрь  машины. Машина  начинала
работать,  экраны загорались  и гасли,  и  по  временам казалось, что машина
понимающе   подмигивает  ученому  зелеными   и   желтыми  глазами.  Но  тот,
ознакомившись   с  тем,  что  она  хотела  ему  сообщить,  вновь   покачивал
отрицательно головой и  отвечал односложно: "Нет!"-я  уже научился различать
это слово по короткому движению губ.
     Беседа затянулась. Гообар несколько раз  скупым жестом руки с зажатой в
ней  черной  палочкой  останавливал  автомат,  подводивший  длинный  итог, и
заставлял  повторять  расчеты; вдруг, нахмурив  брови, он отбросил в сторону
палочку и скрылся из поля зрения. Несколько мгновений  в лаборатории не было
никого,  только  автомат  все медленнее выбрасывал  на остывавшие  и  как бы
превращавшиеся в  куски  зеленого льда  экраны свои чертежи, словно  еще раз
продумывал без хозяина все отвергнутые аргументы.
     Минуту  спустя  Гообар  вернулся;  с  ним  был  механоавтомат,  который
направился  к  электромозгу. Ученый  отступил, прищурил глаз и что-то сказал
механоавтомату.  Тот вооружился  сверлом,  проделал в  бронированной  лобной
плите электромозга отверстие  и отодвинул при  помощи  рычага  его  наружную
оболочку.  Затем механический хирург  остановился,  а Гообар  стал  смотреть
внутрь  открытой  машины, потом  взял несколько мелких инструментов и  начал
менять  соединения проводов.  Некоторое время он пристально  всматривался  в
обнаженную полость,  в которой извивались серебряные и белые витки проводов,
и  еще раз  переместил некоторые из  них; наконец по его знаку механоавтомат
поднял подрезанную лобную плиту и установил ее на прежнее место.
     Гообар включил ток. Мозг ожил, на экранах  появился вибрирующий свет, в
пальцах  ученого вновь  возникла, как по волшебству,  черная палочка. Гообар
сел  на  высокий стул  и долго  смотрел  на  появляющиеся в  глубине экранов
кривые, наконец утвердительно  кивнул головой и сказал что-то, вглядываясь в
невидимую для меня часть комнаты.
     Я подумал, что он, вероятно, создавал новую, не существующую до сих пор
область математики,  нужда в которой возникла в связи с  новыми достижениями
науки, и  что  я  был свидетелем операции,  при  помощи которой он направлял
рассуждения электромозга на новые рельсы.
     Гообар  сидел  на  стуле  и  вглядывался  в  электромозг,  продолжавший
работать; иногда  свет  экранов  слабел,  и  тогда  Гообар слегка шевелился,
готовый  к  дальнейшему  этапу операции,  но  экраны  мозга  снова  начинали
мерцать, а совсем было остановившиеся реле возобновляли колебания, определяя
равномерный, однообразный ритм механической жизни.
     Затем я увидел Калларлу.  Она  остановилась рядом с Гообаром,  заслонив
его от меня,  потом повернулась  и направилась к окну.  Гообар что-то сказал
ей. Калларла ответила  лишь неуловимым движением  губ и  даже не оглянулась.
Она не принимала участия в беседе, касавшейся каких-то технических вопросов.
Казалось, она ничего не видела.
     Темная  фигура Гообара, отступившая на второй план, внезапно показалась
мне   нелепой;  огромные   аппараты,   окружающие   его,  были   похожи   на
усовершенствованные механические игрушки рядом с этим  сияющим женским лицом
с  гладким   лбом,  сжатыми  губами   и  глазами,  словно  устремленными   в
бесконечность.   Калларла   повернулась   к   Гообару,   который   продолжал
разговаривать с машинами, и посмотрела на него; тогда, чувствуя, что на моем
лице выступил жаркий  румянец стыда за то,  что я подглядывал за нею, я тихо
отступил.
     Лифт  спустил меня на  тот ярус,  где помещался концертный зал. В глаза
мне  ударил яркий свет.  Я  стоял  на  мраморных плитах  у входа;  последние
зрители  спешили  занять места. Я увидел Анну, схватил ее  за  руки  и начал
шептать какие-то  сбивчивые оправдания. Она  казалась  выше,  чем всегда,  в
длинном платье, затканном старым матовым серебром. Анна сжала  губы  в  знак
того, что очень сердится.
     - Иди, иди, - сказала она, - посчитаемся после.
     Едва мы  успели  войти,  как  верхний свет  погас, осветилась  огромная
раковина в  конце зала,  на фоне сверкающих инструментов и двигающихся голов
появилась тонкая черная фигура дирижера. Сухо застучала палочка.
     .  Вначале  эта старинная  музыка как-то обтекала меня, и я был  к  ней
равнодушен. Я испытывал  удовольствие, рассматривая сверкающие медью и лаком
инструменты,   на    которых   всегда   исполняются   произведения   древних
композиторов.  Металлические   улитки   труб,  барабаны,  обтянутые   кожей,
тарелки-все это казалось мне забавным и волнующим. Когда я начинаю думать об
отдаленном  прошлом,  я поражаюсь  контрасту  между творческим  вдохновением
людей той эпохи, так же как и мы любивших музыку,  и тем,  как  они получали
ее, извлекая из струн и деревянных коробок!
     В голове у меня  перемешивались обрывки образов, голосов,  неоконченных
слов, мыслей,  которые  вызывала  звучная,  то  нарастающая,  то  затихающая
музыка. И вдруг эта музыка ворвалась в меня; ворвались мощные, захватывающие
ноты, словно началось наводнение, и там, где мгновение назад текла скромная,
будничная  жизнь,  теперь крутились огромные омуты.  Музыка овладела мной; я
сердился,  я  не  хотел  поддаваться  ей,  стремился  обуздать  мелодию,  но
напрасно.  Мою мысль, память,  все, чем  я был, уносил куда-то бурный поток.
Вот сломано последнее  сопротивление, и я,  обезоруженный, беззащитный, стал
похож  на  русло страшного потока, который,  врезаясь  все глубже  и глубже,
бушевал,  обрушивал  берега, снова  возвращался и наносил удары с  удвоенной
силой.
     В   этой  грозе  слышались  неустанно   повторяющиеся   звуки,   словно
сверхчеловеческий голос призывал кого-то. Но вот все заколебалось, словно на
мгновение испугавшись собственной  смелости,  перестала действовать огромная
сила: настала тишина,  такая  короткая  и резкая,  что остановилось  сердце;
потом вновь зазвучала мелодия.
     Я  не  мог  больше  выносить  музыку.  Тайком,  пригибаясь,  кое-как  я
преодолел  путь  к выходу  и очутился в полукруге  мраморных колонн, неровно
дыша, будто закончив утомительный бег. Музыка, хотя и приглушенная, догоняла
меня здесь: я стал спускаться вниз.
     На ступенях стояла Анна. Я молча взял ее за руку. Все  кругом замирало,
нас  провожали  все  более  удаляющиеся аккорды симфонии.  Мы вошли в  лифт.
Несколько шагов - и перед нами открылась смотровая палуба.
     Не знаю,  сам ли я шел туда или меня вела Анна. Мы стояли неподвижно, а
у  наших  ног  разверзалась  бездна,  пропасть  без  конца и  края, вечная и
неизменная бесконечность, в которой сияли жестокие звезды.
     Я пожал руку Анны. Ее тепло словно переливалось в меня, но я чувствовал
себя одиноким.
     - Дитя...  - прошептал я,  - ты не знаешь...  он... ему было все  о нас
известно, слышишь? Он все  знал,  этот немец Бетховен, глухой музыкант... Он
все предвидел, его голос жив и сегодня... Там, в зале, мне казалось, что все
смотрят на  меня,  потому что  он рассказал  то, в  чем  я не  осмелился  бы
признаться даже  самому себе... Он  знал  даже  это... -  И я поднял руку  к
звездам.
     В бесконечно древних  безднах  с равнодушной усмешкой мерцали холодные,
молчаливые искры.  Я не мог закрыть глаза, но не мог и смотреть. Только Анна
могла защитить меня от  них. Я взял  ее  за плечи,  почувствовал  их  тепло,
ощутил ее дыхание на моем лице. Наши губы встретились.
     Было тихо, слышались лишь слабые удары замиравших сердец. Она доверчиво
прижалась ко мне.
     - Анна, - прошептал я, - послушай, я...
     Она закрыла мне  ладонью рот; как мне забыть этот жест, полный  женской
мудрости!
     -  Молчи, - тихо прошептала она. Мы не  видели друг друга.  Всюду царил
мрак,  бездна  окружала  нас со всех  сторон и следила за  нами, ловя каждый
взгляд. Вдруг будто птица села  мне на волосы - птица,  здесь? На корабле не
могло  быть  птиц. Они  как слепые  бились  бы  о  стены обманчивого  миража
"Геи"...  Это Анна  гладила  меня по голове.  Я прижался губами к  ее  шее и
услышал удары ее сердца; оно билось равномерно, точно со мной говорил кто-то
очень близкий, хорошо знакомый. Мы прошли  вперед, прижавшись друг  к другу,
молчаливые, словно сказавшие друг другу все.
     Промелькнула освещенная ночным  светом лестница, потом  другая, длинное
боковое  ответвление,  огромное фойе... Мы подошли к моей комнате. Рука Анны
слегка напряглась  в моей руке, но она  сама  нажала ручку  двери  и  первая
перешагнула  порог. Я повернулся  назад,  ощупью  ища дверяые створки, чтобы
закрыть их  за  собой, и  вдруг вздрогнул. Возник  долгий, протяжный, глухой
свист: "Гея" увеличивала скорость.


СОВЕТ АСТРОНАВИГАТОРОВ

     Каждая звезда  существует  благодаря столкновению  двух противоположных
сил: тяжести, привлекающей ее массу к центру, и излучению, которое стремится
расширить эту  массу,  оказывая  на  нее сильное давление. Звезда  извергает
потоки материи, преобразованной в энергию. Так проходят миллиарды лет.
     Когда  атомное  топливо   исчерпывается,  иссякает  неустанный,  бьющий
одновременно во все стороны поток молний  - излучаемая энергия. Внутренность
звезды начинает остывать тем быстрей, чем активнее происходит утечка энергии
через ее поверхность. Давление, стремящееся расширить газовый шар, слабеет и
уже   не  может  противостоять  сжимающей  силе  тяжести.   Звезда  начинает
сокращаться  в  объеме;  непрерывное   вращение   срывает  внешние   покровы
атмосферы,  и  утечка  энергии  звезды  через  обнаженные  раскаленные  слои
поверхности  усиливается еще больше.  При  этом может случиться,  что звезда
вдруг начнет сокращаться необычайно быстро.  Страшное давление  при огромной
температуре   вгоняет   свободные  электроны  в  атомные  ядра;   происходит
нейтрализация  электрических зарядов, и вся  звезда  превращается в  сборище
нейтральных  частиц-нейтронов, а  те,  не отталкиваясь друг  от друга, могут
сблизиться  значительно сильнее,  чем  ядра обычных атомов. Тогда происходит
то, что можно определить словами "звезда обрушилась внутрь себя".
     Шарообразное  скопление  раскаленной  материи,   в  котором   могла  бы
поместиться  целая  солнечная  система,  превращается  в  небольшой   шарик,
диаметром в несколько километров, в котором масса нейтронов создает небывало
плотный   вид   космической  материи.  Сжатая   таким  образом  масса  Земли
представляла бы  собой шарик диаметром в сто метров. Высвобожденная  энергия
извергается  в пространство с огромной силой; в  течение нескольких десятков
дней звезда светит сильнее, чем  сотни миллионов солнц вместе взятых,  затем
пламя этого космического извержения гаснет, и звезда или, вернее, оставшаяся
после  нее  раскаленная  добела  бесформенная  масса   уплотненной  материи,
погружается навеки во мрак.
     Астрофизики "Геи" предсказали,  что такое именно  явление, происходящее
раз в несколько сот  лет  в каждой внегалактической туманности,  мы увидим в
недалеком  будущем. Вспышка  сверхновой  звезды  интересовала  весь  экипаж.
Учитывая невозможность точно измерить некоторые факторы, определяющие момент
вспышки, ее ожидали приблизительно через полторы недели.
     Самые  нетерпеливые  собирались  в  обсерватории  задолго до указанного
срока.  Сверхновая  звезда должна была засверкать почти прямо на продолжении
продольной оси  корабля,  и восьмиметровый  экран главного  телетактора  был
направлен  в сторону  Южного  полюса  Галактики. Лежащий  в этом  районе мыс
Млечного  Пути рассыпался  на неисчислимые  тучи  звезд;  впрочем,  все  они
казались  маленькими облачками:  даже увеличение во  много миллионов  раз не
было в  состоянии  преодолеть  разделяющую  нас бездну. Между  шарообразными
громадами   Омеги  Центавра  и  Южного  Креста   виднелись  внегалактические
туманности, похожие на бледные диски с более темным пылевым  ореолом; каждая
туманность была совокупностью многих сотен миллионов звезд.
     Центром  внимания астрофизиков оставалось Малое  Магелланово  Облако  и
особенно  та  его  часть,  где,  как  ожидали,  вспыхнет сверхновая  звезда.
Несмотря на  непрерывные  потоки  посетителей,  астрофизики  продолжали свое
дело. Небольшой математический  автомат  все  время был в  работе,  выполняя
сложные  вычисления; из рук в руки переходили увеличенные фотоклише и  ленты
спектрограмм,  испещренные   цифрами;   вся  эта   размеренная  деятельность
производила  на посетителей какое-то  удивительно успокаивающее впечатление.
Для  астрофизиков  не  было ничего тревожного ни в бесконечных пространствах
вечной  ночи, ни  в  наполняющих бездну облаках  черного и  белого  огня; их
деловой, классификаторский  подход к бесконечности  незаметно  передавался и
нам; я заметил, что смотровые палубы, заброшенные за  последнее время, вновь
стали заполняться людьми.
     Меня удивило,  что руководители экспедиции придавали ожидаемому событию
большое  значение.  Я  как-то  сказал  Ирьоле,  что  толпы любопытных  могут
помешать  астрономам работать,  но инженер лишь усмехнулся и как бы вскользь
заметил, что это окупится.
     Когда  срок вспышки приблизился вплотную,  зал  обсерватории  с  трудом
вмещал  всех посетителей.  Однако ни  в этот день, ни  на  следующий, ни  на
третий ничего не произошло.
     На четвертый день  любопытных  пришло  уже  меньше,  на пятый  -  всего
четверть  обычного  количества.  На  шестой  день  утром  сверхновая  звезда
вспыхнула ослепительно белой точкой  в  районе  Малого  Облака. Быть  может,
потому, что мы слишком долго ожидали этой вспышки или зрелище представлялось
нам  более  грандиозным,  мы  встретили  его   довольно  равнодушно.   Волна
энтузиазма пошла на  убыль и угасла значительно раньше, чем начала угасать и
сливаться с однообразно светящимся облаком искорка сверхновой