одумай,  разве,  вычерчивая   ее  будущие  формы,
предусматривая  необходимые  и полезные  приборы, находящиеся  в ней, мы  не
планировали  самого  важного:  того, что  "Гея" будет единственной  частицей
Земли, которую мы уносим с собой?..
     Ирьола  говорил  так тихо, что я вынужден  был  напрягать  слух. Порывы
ветра и шум воды, бурлившей в обломках скал, иногда заглушали его слова.
     - Это не  обычный  корабль. Твой взгляд  будет  останавливаться на  его
стенах, как  только  ты проснешься,  здоровый или больной, за работой  или в
часы отдыха,  - день за днем, ночь за ночью,  много лет  подряд. Его машины,
стены,  вот эти камни, вода и  деревья будут единственным зрелищем для твоих
глаз; этот воздух  будет единственным,  который  смогут вдыхать твои легкие.
Эта бедная, тесная, ограниченная со  всех сторон, но все же  настоящая часть
Земли будет не твоим кораблем, а твоей страной, доктор. Твоей родиной.
     Он помолчал.
     - Так должно  стать...  иначе  тебе  будет очень тяжело. Очень плохо  и
тяжело. Я знаю,  что если  даже ты  испугался, то никогда не  скажешь мне об
этом и  не  откажешься  от участия в путешествии. Впрочем, ты  и не смог  бы
этого  сделать.  Поэтому  только  от  тебя самого  зависит,  станет  ли  это
путешествие, вернее -  жизнь,  самой полной  свободой или же  самой  тяжелой
необходимостью. Я уже кончил, хотя пятнадцать минут еще не истекло. Я сказал
это тебе  потому,  что... Продолжать, или ты в  душе  посылаешь меня ко всем
чертям?
     - Говори, Ирьола,
     - Это ты победил Металлу?
     - А какое это имеет отношение...
     - Прямое. Ты победил всех, правда?
     - Да.
     - Дай-ка руку.
     Взяв мою  руку,  он потянул  меня  за собой.  За скалой,  на которой мы
сидели,  высилась  другая,  третья. Мы  поднялись на  вершину. Сбегавший  по
долине ручеек сверкал серебристой змейкой. Ирьола коснулся моей рукой склона
скалы. Я приготовился встретить  его  холодную шероховатую  поверхность,  но
пальцы  прошли сквозь камень и  уперлись в гладкий  металл.  Я понял: именно
здесь  проходила  граница сада,  тут кончались настоящие  деревья  и скалы и
начиналось  виденье,  вызванное  волшебством  видеопластики:  далекие  леса,
пасмурное небо, горы над нами...
     -  А этот ручей? - спросил  я,  указывая на змейку, которая,  казалось,
разбивалась внизу, на камнях.
     - Под  нами  самая настоящая  вода: ты  можешь  купаться в  ней сколько
угодно,  - ответил Ирьола, - а там, выше... что ж, скажу твоими же  словами:
хорошо сделано!
     Он отпустил мою руку, и рука до самого  локтя вошла в скалу,  которой в
действительности не существовало. Зрение лгало осязанию.
     Я поднял руку, и иллюзия восстановилась.
     Выходя из парка, я спросил инженера:
     - Откуда ты меня так хорошо знаешь?
     - А я тебя совсем не знаю, - возразил он.
     - И все же ты знаешь обо мне...
     Он улыбнулся так, что я не закончил фразы.
     - Кое-что, конечно, я  о  тебе знаю, но это совсем  не то. Ведь мне все
надо знать: для машин я хозяин, но для людей - товарищ.
     - Ты говорил о состязаниях по бегу. Разве здесь можно бегать?
     - А как же?  Вокруг парка идет беговая дорожка, и  неплохая  к тому же.
Будем бегать... и,  может  быть,  ты сумеешь  победить меня, хотя я  в  этом
совсем не уверен. Я бегаю на  более  короткие дистанции:  на  три и на  пять
километров.  - Он посмотрел на меня, хитро усмехнулся и  добавил: - Но, если
ты очень захочешь, то победишь и меня...
     Мы умолкли. Выходя из лифта на четвертом ярусе, Ирьола заговорил вновь:
     - Все  это  слова, и  больше  ничего.  Мы  говорим  - будет  трудно.  А
догадываемся  ли  мы,  что  это  значит?  Цивилизация  расслабила  нас,  как
тепличные  растения.  Мы  полненькие, румяные, но не закалены достаточно, не
прокопчены в дьявольском дыму.
     "Что это ему все дьяволы в голову лезут?"  - мелькнуло у меня в голове,
но вслух я сказал:
     -  Ну,  не такие  мы тепличные растения, как ты  говоришь, а полненьким
тебя и вовсе никак нельзя назвать.
     - Будем делать свое дело, правда?
     В  знак согласия  я закрыл глаза, когда же вновь открыл их,  Ирьола уже
исчез, словно его украл один из дьяволов, которых он поминал.
     "Исчез,  как  будто  и  сам  он не  что  иное,  как  видео-пластическая
иллюзия", - подумал я.
     Я спросил информатора, как пройти в больницу, и отправился туда.
     Вновь  короткая  поездка  в лифте  сначала  вверх,  затем  по  длинному
наклонному колодцу с опаловыми стенами.  В больницу вел  широкий коридор. На
его золотисто-кремовые стены падала голубая  тень листвы. Окон не было. Тени
на  стене явно колебались;  словно от  ветра. "Что-то многовато сюрпризов, и
кое-какие - слишком театральны!" - подумал я
     Я быстро  осмотрел предназначенное мне помещение:  несколько  небольших
светлых  комнат,  рабочий  кабинет  с  окнами,   открывающимися  на  море  -
видеопластический  мираж, конечно. Я  подумал, что этот вид будет вызывать у
меня тоску.
     От  больничных  палат  мое жилье отделял  сводчатый  коридор, посредине
которого в майоликовом  горшке, вделанном в паркет,  стояла  тяжелая  темная
араукария.  Ее иглистые лапы были разбросаны далеко  по сторонам,  как будто
она стремилась схватить того, кто проходит мимо, и тем напомнить ему о своем
существовании. Двойные двери закрывали вход в малый аал. В нем много стенных
шкафов,  радиационных   стерилизаторов,  вытяжных  труб;  в  боковых  нишах,
закрытых    стеклянными    дверцами   молочного    цвета,    -    химические
микроанализаторы,  посуда,  реторты, электрические нагреватели. В следующем,
большом  зале  -  еще  более безупречная  белизна,  сверкающие,  как  ртуть,
аппараты, кресла  из  эластичного фарфора. Высокие, расположенные полукругом
окна  смотрят на широкое поле, покрытое зреющей  пшеницей, по которому ходят
тяжелые волны.
     В другом конце зала покатый пол упирается в матовую стеклянную стену; я
не пошел  туда, догадываясь, что за  этой  стеной  расположена операционная.
Сквозь  стеклянные  плиты  мелочно-белого  цвета  рисовались  еле   заметные
очертания   различной   аппаратуры   и   похожего  на   однопролетный   мост
хирургического стола.
     Подойдя  к  следующим  дверям,  я   услышал  за  ними  легкие,  частые,
несомненно женские шаги  и остановился как вкопанный:  "Там Анна!"-мелькнула
безумная  мысль. Но  я немедленно прогнал ее и вошел  в комнату.  У большого
окна стояла женщина в белом. За ее спиной тянулся ряд  белоснежных кроватей,
отделенных  друг  от друга  матовыми  голубыми перегородками. Женщина, очень
молодая, была такого же роста, как Анна; ее темные волосы спадали кудрями.
     - Анна... - одними  губами прошептал я. Она  никак не  могла расслышать
моего шепота и все же  обернулась. Это была  не  Анна, а  другая, незнакомая
девушка, более  красивая. И все же, подходя к ней, я продолжал искать в этом
незнакомом лице черты Анны.
     - Ты врач? - спросила она.
     - Да.
     - Значит, мы товарищи по работе. Меня зовут Анна Руис.
     Я  вздрогнул  и  внимательно  посмотрел на нее.  Но разве это имя носит
одна-единственная женщина на свете?..
     Плохо поняв наступившую короткую паузу, она улыбнулась и поморщилась:
     - Ты удивлен, доктор?
     - Нет...  то  есть...  нет,  нет,  - сказал я, прикрывая замешательство
улыбкой. -  Просто  я слышал раньше твою  фамилию,  и мне казалось,  что она
принадлежит мужчине.
     Мы помолчали.
     - У нас нечего делать, правда?
     - Правда, - ответила она  немного застенчиво, потом, подойдя к кровати,
стала разглаживать и без того гладкое покрывало.
     - Что ж, остается лишь желать, чтобы и впредь так было, - сказал я.
     Вновь оба  умолкли.  Одно  мгновение я  вслушивался в глубокую  тишину,
которая, казалось, царила здесь повсюду, однако вспомнил, как  шумно было на
ракетодроме. Значит, тишина объясняется лишь хорошей звуковой изоляцией.
     - А судовой больницей руководит профессор Шрей? - спросил я.
     - Да, - ответила она,  довольная, что  наконец  найдена подходящая тема
беседы. - Но  его сейчас нет  здесь: он  отправился  на Землю и возвращается
сегодня вечером. Я разговаривала с ним несколько минут назад.
     Откуда-то с  огромной высоты  донесся  тонкий,  переливчатый стеклянный
звук, похожий на чир иканье механической птички.
     - Обед! - радостно воскликнула моя собеседница.
     "Кажется, ей скучно... уже теперь!" - мелькнула у меня мысль.
     Анна жила на "Гее" целую неделю и поэтому взялась быть моим проводником
по лабиринту коридоров. Широкая движущаяся лестница подхватила нас и понесла
над  стеклянным  потолком центрального парка.  Я  заметил, что  "небо", если
смотреть сверху, было совсем прозрачным.  Внизу,  как  под крылом  самолета,
простирались лесистые холмы.
     В фойе  столовой я  увидел  знакомое лицо: это  был  историк  Тер-Хаар,
которого я узнал несколько месяцев назад. Он запомнился мне благодаря одному
смешному случаю. На приеме у  профессора Мураха соседкой Тер-Хаара оказалась
семилетняя  дочь одного  из гостей.  Он  попытался  было  позабавить ее,  но
добился  лишь того,  что ребенок разразился  неудержимыми рыданиями, и  мать
девочки  вынуждена  была  вывести  ее. Оказалось,  что  историк  рассказывал
ребенку о том, как в древности люди  убивали  животных и  поедали их.  Когда
позднее мы остались  наедине в саду, Тер-Хаар с обезоруживающей искренностью
рассказал мне, что он совершенно теряется при детях. "Стоит мне поговорить с
ними пять  минут, - сказал он, все еще не оправившись от смущения, - как пот
прошибает  меня  от  напряжения, я начинаю  искать тему  для беседы,  и дело
обычно кончается примерно так, как сегодня".
     Теперь,  глядя  на массивную, медвежью  фигуру, я  улыбнулся  ему,  как
старому  знакомому. Он  меня тоже узнал  и  потащил вместе  с Анной к своему
столику в глубине зала. Там уже сидел высокий мужчина.. Это был руководитель
экспедиции Тер-Акониан.
     Когда  подошел  автомат и,  достав  из хрустального контейнера  горячие
кушанья,  аккуратно   разложил   их   по  тарелкам,   я  с  интересом   стал
присматриваться  к пожилому звездоплавателю. У него была большая,  бугристая
голова.   В   коротко  подстриженной   черной   бороде  пробивалась  седина,
придававшая ей оттенок очень старой, закаленной стали.
     "Может быть,  - подумал  я,  - отсюда и происходит его кличка "Стальной
звездоплаватель".
     Столовая  продолжала  наполняться народом. На ее лимонно-желтых стенах,
окаймленных светло-серебристыми рамами, были изображены  сцены  из городской
жизни в средние века. Сводчатый потолок  был, казалось, высечен из огромного
куска  льда.  На столиках  горели свечи.  Их  колеблющийся свет  дробился  в
алмазных гранях и обрушивался на нас лавиной живого пламени.
     Тер-Акониан  спросил, доволен ли я своим  жильем.  При этом  он  поднял
голову, и на его лице, заставляющем вспоминать темные, мрачные горы Кавказа,
сыном которого он был, неожиданно заблестели голубые глаза ребенка.
     -  Если  хочешь изменить  что-нибудь у себя,  наши архитекторы  в твоем
распоряжении, - сказал звездоплаватель, по-своему истолковав мое молчание.
     Я  сказал,  что  квартира  мне  очень  нравится. Анне  Руис  захотелось
пальмового вина - она познакомилась сего вкусом на Малайе, где жила довольно
долго. Автомат удалился и очень быстро вернулся, неся с ловкостью  фокусника
две бутылки. От  потока людей, вливавшегося через главный вход, отделились и
направились к нам еще трое: Ирьола, похожий на него мальчик лет четырнадцати
и темноволосая  женщина. Издали мне показалось, что ей лет  тридцать  пять -
сорок, но чем ближе она подходила, тем казалась моложе. Я узнал ее: это была
Соледад,  знаменитый  скульптор.  Мальчик,  подойдя  к нашему  столику, стал
энергично шаркать ногой, и Ирьола сказал:
     - Познакомься, доктор, это мой сын Нильс...
     Они  сели.  Нильс  Ирьола  внимательно  посмотрел  на  меня.  Он   имел
обыкновение так смотреть  на  соседей, словно  те были загадками, требующими
немедленного разрешения. Соледад сидела рядом с ним  и  по временам казалась
его  ровесницей.  На  ее  маленьком  лице выделялись  лишь  полные  губы  да
сверкающие  зубы.  Глаза  ее  были  прищурены,  обнаженные руки худы,  как у
девочки, но пожатие ее пальцев было твердым и решительным. Волосы, собранные
сзади  в пучок, были  перевязаны лентой. Иногда она  встряхивала ими, как бы
желая освободиться от этого раздражающего ее атрибута женственности.
     Обед  предстоял  необыкновенный.  В  рубиновой  рамке  светился длинный
список  блюд, а  карта вин  напоминала старинную  книжку:  ее можно было  бы
читать  часами. На  столе  стояло столько золотых, синих и зеленых  бокалов,
чарок,  рюмок,  тарелочек, что  я  не  понимал, как  все  это  умещается  на
небольшой шестигранной доске.  Анна  Руис, профиль  которой  белел справа от
меня  на  фоне хрустального зеркала, ела с аппетитом. Когда  стали разносить
жаркое,  она  испытующе  посмотрела   в   ближайшее   зеркало  и  движением,
свойственным  женщине  с  незапамятных времен,  поправила волосы. Беседа шла
вяло:  все  внимание  обедающих  поглощали   блюда,  в  большом   количестве
подаваемые к столу. В золоте и хрустале сервировки отражались тысячи огней.
     Изысканность обеда удивила и даже  несколько  озадачила меня,  однако я
молчал,  полагая,  что  надо  считаться с  местными  обычаями,  но первый не
выдержал Тер-Хаар:
     - Уфф! Переборщили! Действовали, должно быть, - по пословице: "Что есть
в печи, все на стол мечи". Замучили просто!
     Мы рассмеялись, сразу создалось  непосредственное, веселое  настроение.
Теперь  и Анна и я разом осмелились отказаться от  очередного блюда, которое
автомат  попытался  было  положить  нам  на тарелки.  Мы  завели  оживленный
разговор о работах по  обводнению пустынь на Марсе. Только Соледад в течение
всего обеда была рассеянной. Наконец,  когда подали замороженный апельсинный
мусс,  она  словно  проснулась.  Все  умолкли,  а  Соледад,  мигая  длинными
ресницами, обратилась к обслуживающему автомату и спросила:
     - Можно ли достать сухую булку?
     Она  получила  ее,  стала  обмакивать  в  бокал  и есть такими  мелкими
кусочками, словно кормила птичку. Наклоняясь ко мне, Тер-Хаар прошептал:
     - А как  тебе нравится  вон та фреска на  стене? -  И  он указал на нее
вилкой.
     Я повернулся в  ту сторону, куда он указывал. На картине был  изображен
город. По бокам улицы возвышались странные дома. Окна у них были  пересечены
крестообразными  перекладинами,  а крыши остры, как  шапка: шута.  По  бокам
улицы  шли  люди, а  посредине по железным рельсам двигался  голубой экипаж.
Спереди,  за стеклом, стоял  управляющий им человек в белом парике, одетый в
ярко расшитый кафтан; на голове у него была треугольная  шляпа со страусовым
пером, похожая  на пирог, а вокруг шеи кружевное жабо.  Крепко держа руку на
рукоятке, он вел  свою колымагу, переполненную  людьми,  высовывавшимися  из
окон.
     Я  не вполне понимал,  что так  рассмешило Тер-Хаара, который беззвучно
хохотал, подмигивая мне с видом заговорщика, как расшалившийся мальчишка.
     -  Ну  как,  нравится тебе?  -  вновь  спросил  он.  Я  старался  найти
какую-нибудь  ошибку,  анахронизм,  думая,  что  историка  именно  это могло
рассмешить.  Я допускал, что  он,  как специалист,  особенно чувствителен  к
невежеству других в вопросах, связанных с его профессией.
     - Мне кажется,  - начал я медленно,  -  что  тут дело  в окнах... Такие
кресты на  окнах были  только  в  домах, которые, как бы  это сказать,  были
посвящены религиозным обрядам, не так ли? Потому что крест был...
     Тер-Хаар посмотрел на меня, широко раскрыв глаза, затем покраснел и так
громко, расхохотался, что наступила моя очередь краснеть.
     -  Милый мой, да  что ты говоришь! Окна  как  окна, этот крест не имеет
ничего общего с религиозным мифом! Неужели ты  не видишь? Ведь это рельсовый
электровагон, так называемый "трамвай", бывший в употреблении на грани XIX и
XX веков, а водитель и пассажиры одеты, как придворные французских королей!
     - Стало быть, художник ошибся  на  сто лет. Неужели  это  так важно?  -
спросила, беря меня под  свою защиту, Анна.  -  Тогда костюмы менялись почти
каждую  минуту... Я помню, видела однажды  такую  картину. Но был ли  у  них
камзол вышитый или нет, а парик белый или темный...
     Тер-Хаар перестал смеяться.
     -  Ладно, - сказал он, -  оставим  это.  Тут моя вина.  Мне,  во всяком
случае, думается, что это невозможно, но вы все, к сожалению,  такие полные,
такие невероятные невежды в области истории... - Он стукнул вилкой по столу.
     - Но позволь, профессор, - возразил я. - Кто же из нас не знает законов
развития общества?
     - Голый скелет; и ничего больше! - прервал он меня. - Вот все, что дают
вам школы. Вы не проявляете ни малейшего интереса  к тому, как жили древние,
как они работали, какие у них были мечты...
     В эту минуту кто-то  из присутствующих в зале встал и спросил, нет ли у
кого-либо возражений против легкой  музыки. Все хором выразили согласие, и в
зале раздалась приглушенная мелодия. Тер-Хаар не проронил больше ни слова до
конца  обеда. Зал стал  пустеть, встали и  мои собеседники.  Поклонившись, я
вышел с  доктором Руис, с  Анной. Вначале я  называл  ее этим именем  не без
известного внутреннего сопротивления, которое,  впрочем, скоро  улетучилось.
Она с необыкновенным энтузиазмом принялась знакомить меня с кораблем.
     На нем было одиннадцать ярусов.  Двигаясь от носа к корме,  мы  вначале
побывали  в небольшой обсерватории, расположенной в  носовой части, затем  в
раскинувшейся  на  пяти  ярусах  главной  астрофизической обсерватории,  где
находился сильнейший  телескоп  "Геи", затем посетили навигационный  центр и
помещение  автоматических  аппаратов рулевого управления,  разбитых  на  две
группы:  одна из них действовала, когда "Гея" двигалась полным ходом, другая
вступала в  действие, когда корабль попадал в сферу притяжения небесных тел.
Потом  мы   спустились   в  трюм,  где  помещались   ракетодромы  и   ангары
для-транспорта  "Геи",  осмотрели спортивные  залы,  детский  сад, бассейны,
концертный зал,  залы видеопластики и отдыха. В конце этого яруса находилась
и наша  больница.  Там,  где  жилые помещения  примыкали к  атомным отсекам,
занимавшим целую  корму, возвышалась  мощная металлическая  стена, служившая
преградой  против излучения. Оттуда мы поднялись  вверх и  обошли по очереди
одиннадцать лабораторий: дальше идти  я отказался. Анна, заметив, что у меня
усталость  вытесняет восторг, прикусила  мизинец, но  подумала  мгновение  и
решила:
     -  Я знаю,  куда  мы  пойдем теперь! Мы  ведь  еще не были на смотровых
палубах!
     Я согласился, и она с торжествующим видом, обрадованная, взяла меня под
руку и повела за собой.
     В  конце  широкого  коридора  виднелся  матовый серебристый занавес  из
плотной материи. Мы раздвинули его и попали в непроглядную тьму,
     Довольно  долго  я ничего  не  видел.  Наконец  глаза постепенно  стали
привыкать к  темноте. Мы находились на  длинной  и широкой  палубе. В  стене
через каждые двадцать -  тридцать  шагов была дверь,  на  которую  указывала
слабая  фосфоресцирующая  стрелка.  Аллея  желтоватых  стрелок,  висевших  в
воздухе  подобно  хороводу  светляков,  уходила  так  далеко, что  последние
сливались в сплошную матовую нить.  Когда я отвел взгляд от этих светляков и
посмотрел  в конец палубы, мне в  первую секунду показалось,  что там ничего
нет, но в следующее мгновение я понял свою ошибку; там разверзалась бездна.
     Я двинулся вперед  к усеянному  звездами пространству осторожно, словно
опасаясь, что палуба  вот-вот оборвется и я полечу  вниз головой в бездонную
пропасть.  Однако  мгновение  спустя моя вытянутая рука  коснулась  холодной
прозрачной плиты, преграждавшей дальнейший путь.
     Я начал р