алконами, тянувшимися вдоль стен;  между ними
находились   овальные   ниши,   в,   которых  стояли  сверкающие   автоматы.
Пространство в  центре было  свободно,  в  самой  середине  его  поднималась
широколистая  пальма; ее ствол был покрыт продолговатыми, похожими на  языки
жесткими  чешуйками.  Вокруг нее стояли ряды  низких  столиков. За балконами
поднимались вверх колонны,  на  которые  опирался потолок.  Над входом в зал
светился громадный витраж. Двое - мужчина и женщина  - шли босиком по густой
траве, огромные, загорелые, нагие; их взгляд  вырывался из плоскости витража
и  поверх наших голов  уходил в безграничные  морские  дали,  где, казалось,
сияла видимая только им цель.
     Вдоль стен, разделенные между собой алебастровыми  колоннами, светились
объемные панорамы. Они были похожи на  окна, пробитые в стенах и открывающие
вид на таинственные дали.  В одних  роились жесткокрылые  золотистые жуки, в
других висели в воздухе осы,  разукрашенные черными и желтыми  полосами. Тут
тянулись процессии муравьев с мощными челюстями, там отдыхали толстые ночные
бабочки,  словно  окутанные  серебристым  мехом.  Все  они  были  созданы из
драгоценных камней,  дрожали  и переливались  в воздухе.  Глаз, переходя  от
картины к картине, видел фиолетовый свет циркония, зеленым пламенем сверкали
смарагды,  яркой  радугой  вспыхивали  бриллианты,   горели  кроваво-красные
рубины,  фосфорически  светились  дистены, амфиболы,  цианиты. Глаза  слепил
вихрь ярких вспышек. Повернувшись к террасе, я с облегчением стал смотреть в
голубое небо.
     Неисправимая Нонна! Я готов был биться об заклад, что это дело ее  рук.
Злое замечание уже готово было сорваться с моего языка,  но  когда  я увидел
выражение ожидания на ее лице, то улыбнулся и сказал несколько одобрительных
слов.  Что  же, видно, она не  могла  не злоупотреблять большими масштабами.
Вдруг  неожиданная  мысль прервала  мои размышления:  я старею или,  вернее,
вступаю в солидный возраст,  потому  что сам себя уговариваю  примиряться со
вкусами, которые диаметрально противоположны моим собственным.
     Собиралось  все  больше гостей. В  одиночку, парами, целыми группами со
всех  сторон  корабля сходились астрономы и  тектонофизики, гравиметристы  и
инженеры, художники и математики, биологи и кибернетики, пилоты и биофизики.
Большой  занавес  у  входа   трепетал,   как  крыло  птицы,   на  его   фоне
вырисовывались белые фигуры -  все  были празднично  одеты  в  белые одежды.
Встречались костюмы  белоснежные  и серебристые, голубоватого и зеленоватого
оттенков;  женщины были  в длинных  платьях. Вдруг  я увидел Зорина и не мог
удержаться  от улыбки:  обычно  он щеголял в серебристо-голубом комбинезоне,
сегодня же ему  пришло  в голову одеться  в  травянисто-зеленый костюм;  его
светлая голова возвышалась, как горящий факел.
     Все   с   искренним   восхищением   рассматривали   чудеса,   созданные
видеопластиками, и, как мне казалось, не очень хорошо представляли себе, что
им   следует  делать.  Молодежь   вынесла  стеклянные  столики  на  террасу,
немедленно ставшую самым  людным  местом. Здесь стоял  гул, заглушаемый лишь
шумом океана.
     Я  прислонился к стене,  не зная,  чем заняться. Посмотрев в сторону, я
увидел  готовый  к  услугам  автомат.  Он,  как и  другие, выглядел  сегодня
празднично.  Его  будничную оболочку  сменил кованый серебряный панцирь,  на
щите были  барельефы,  изображающие  мифологические  сцены. Я  собрался было
рассмотреть их поближе,  как  вдруг  позади  меня раздался  звонкий  девичий
голос:
     - Роман с автоматом, доктор?
     Раздался взрыв смеха. Я обернулся. Передо  мной  стояла группа  молодых
людей, среди них -  Нонна, Майя, младший Руделик, астронавигатор Сонгграм  и
два историка - Молетич и другой, имени которого я никак не мог запомнить.
     - Роман с автоматом?  Ведь была такая книга, очень  древняя,  XXIII или
XXIV века, правда? - спросила Майя.
     Она обмахивалась  длинным  узким футляром, в  котором  хранила записную
книжечку.
     - Тебе жарко? Постой, я сейчас... - вызвался было ее спутник.
     -  Нет, нет, - схватила  она его за руку.  -  Пусть мне  будет  немного
жарко, совсем как в доисторические времена.  Посмотри, даже автоматы сегодня
выглядят так, будто они пришли непосредственно из средневекового замка.
     - В средние века не было автоматов, - поправил Молетич.
     Майя, продолжая обмахиваться, посмотрела на меня.
     -  Доктор, - сказала  она, - мы начинаем дискуссию  о любви:  на  какую
профессию она больше всего  похожа?  Это  я сама придумала. Что  ты скажешь,
доктор?
     - Надо по очереди... - заметил бывший с ней молодой человек.
     -  Ну,  пусть  будет  в  алфавитном  порядке...  Скажи  сначала  ты,  -
обратилась она к Сонгграму.
     - Но ведь мое имя начинается на "с".
     - Верно, но зато профессия - на "а": ты ведь астронавигатор.
     - Что правда,  то правда! - ответил Сонгграм. Обведя нас всех взглядом,
он начал: - Любовь приносит бессонные ночи, как профессия водителя корабля в
мировом пространстве: и астронавту, и тому кто любит, надо  быть бдительным.
Тот,  кто любит, не умеет объяснить, почему он любит. Я тоже не знаю, почему
стал   астронавтом.   Любовь  преодолевает   расстояние   между   людьми,  а
звездоплавание -  между  звездами;  и любовь  и  эта  профессия берут  всего
человека  без  остатка;  в  любви и  звездоплавании  каждое  новое  открытие
приносит как радость, так и тревогу...
     - Ну  вот, пожалуйста, -  воскликнул, прерывая его, молодой человек.  -
Тебе-то  хорошо: ты говоришь  первым  и исчерпал все.  Я хотел  то  же самое
сказать о математике.
     - А я  - о физике, - негромко  отозвался Руделик. Стоя на пороге двери,
ведущей на террасу, он смотрел поверх голов в небо.
     - Ну, а ты, доктор, что скажешь? - спросила  Майя,  пытаясь спасти свою
тему.
     - Не знаю... - начал было я, но в это мгновение увидел Анну; она стояла
между Зориным и Нильсом.
     - Ну же, - настаивала Майя. Вдруг она посмотрела на стоявших неподвижно
товарищей и смутилась.
     -  Подожди, - сказала она мне и, подойдя к ним, спросила: - Послушайте,
раньше это  мне очень нравилось - ведь я сама придумала,  а теперь не так...
Может быть, не надо?
     - Что ты хочешь сказать?
     - Может быть, нехорошо так развлекаться?
     - Хорошо или нет, не знаю, но, по-моему, немного  рискованно, - заметил
Сонгграм. Майя покраснела.
     - Обманщики! - топнула она ногой. - Делали вид, что вам очень нравится.
     Она пошла вперед. Все направились за ней. Я продолжал смотреть на Анну.
Нильс что-то оживленно говорил ей, а она слушала,  как  умела слушать только
она  одна:  глазами,  улыбкой...  Я   направился  было  к  ним,  но  тут  же
остановился, не знаю  почему, и вышел на террасу.  Беспредельная поверхность
воды   однообразно,  размеренно  двигалась:   океан,  казалось,  дышал.   На
балюстраде,  о   которую  я  оперся,  лежал   стебель  тростника.   На   его
полураскрывшихся листьях, как в полусогнутой ладони,  притаилась капля воды.
Я увидел  в ней свое лицо. Вдруг миниатюрное изображение покрылось тенью.  Я
поднял голову: рядом со мной стояла Калларла.
     - Что ты там увидел, доктор?
     -  Год тому назад я был у тебя; за окнами шел дождь.  Но  ты, наверное,
этого не помнишь.
     - Помню. Смотри, какая голубизна в  этой капле!  Такие же сбегали тогда
по карнизу. Почему ты подумал об этом?
     - Не знаю. В этой капле могут плавать тысячи амеб, правда?
     - Могут.
     - Эта голубизна, отраженная в капле воды, представляет для них границу,
за которую они не могут проникнуть. Границу мира. Небо.
     В темных глазах Калларлы появилась искорка интереса.
     - Продолжай, - сказала она.
     - Тысячи поколений людей не знали того, что  можно пробить небо и выйти
за его пределы, как амеба, которая выплывает за пределы своей капли.
     - Это может быть страшным... для амебы, - прошептала она.
     - Как хорошо ты это понимаешь!
     Она беззвучно засмеялась.
     - Я кое-что знаю  об амебах. А в том,  что ты сказал, есть доля истины:
ведь мы находимся в небе!
     -  Нет,  - покачал я головой,  - мы  не в небе. Небо кончается там, где
кончаются белые тучи, голубой воздух Земли. Мы в пространстве.
     Женские глаза, сиявшие рядом с моим лицом, потемнели.
     - Разве это плохо?
     Я молчал.
     - Разве ты хотел бы быть где-нибудь в другом месте, кроме "Геи"?
     - Нет.
     - Вот видишь!
     И, немного помолчав, она сказала другим голосом:
     - Когда я была маленькой, я играла в "другие люди". Я воображала, что я
- это кто-то другой, совсем другой,  словно  примеряла на  себя чужую жизнь.
Это было очень увлекательно, но нехорошо.
     - Почему?
     - Надо  всегда оставаться самим собой. Всегда самим собой, всеми силами
стараться быть самим собой,  и чем трудней, тем больше, не примерять на себя
чужую судьбу, а...
     - А что?
     Калларла  встряхнула головой  так, что ее  пронизанные солнечным светом
волосы сверкнули золотистым оттенком, усмехнулась и ушл-а.
     Стоя у балюстрады, я слышал отрывки доносившихся до меня разговоров.
     - Вот послушай, - раздался низкий голос, - была  задумана такая фреска:
из  пещеры  выбегает  группа  косматых  дикарей  -  первобытных  людей,  они
исполняют магический танец, их поза  одновременно и человеческая и вместе  с
тем звериная. Я страшно мучился над ней, но так ничего и не  вышло. Один раз
я  встречаю  профессора,  начинаю  рассказывать ему  о моих переживаниях. Он
терзал  меня  не  меньше часа, - голос говорящего  упал до глухого шепота, -
мямлил  и  загорался,  прямо  танцевал  около  меня  в  лекторском  экстазе,
понимаешь? Вдруг - а я его уже не слушал - он выкинул такой пируэт, что меня
осенило:  вот  она, думаю,  ось  всей  моей  композиции. И  принялся  делать
наброски, а он-то решил, что я записываю его слова. Здорово, а?
     Раздался смех, послышались удаляющиеся шаги, потом все стихло.
     Заходило ненастоящее  солнце.  Вечерняя заря  охватила  небосклон - это
была  извечная картина  Земли,  которую мы  так  легко  оставили.  Я  стоял,
опираясь  на  шероховатые  камни  балюстрады.  Снизу   доносился  шум  волн,
однообразный и сонный, который  уносил куда-то мои мысли. Позади, за спиной,
слышался оживленный  разговор,  пересыпанный  искорками  женского  смеха.  Я
слышал  звон стекла,  громкие тосты,  взрывы веселья и внезапно  наступавшую
тишину.
     Над  горизонтом всходила  Венера,  вечерняя звезда, - большая, сияющая,
похожая  на  каплю  света, такая  близкая и  знакомая.  Медленно  спускались
сумерки, сгущался синий  мрак, и в  один неуловимый момент я увидел в темной
глубине неба  контур далекого вулкана, очерченный рубиновой полосой. Я стоял
уже около  часа. Загорались звезды,  лиловые тона  позднего вечера сменялись
ночной тьмой.
     Осмотревшись, я вздрогнул: совсем близко, рядом со мной, стоял человек.
Как и я, он опирался  на балюстраду и смотрел вперед. Чем больше смеркалось,
тем  все  более  интенсивным  становилось  красное зарево  далекого вулкана,
которое отбрасывало нежно-розовый свет на ближайшие предметы.  Человек стоял
так близко от меня, что я не мог посмотреть на него, не привлекая к себе его
внимания, и все же я взглянул на  него. Его лицо, озаряемое слабым мерцанием
вулкана, казалось серым,  как бы  высеченным  из камня. Он посмотрел на меня
или,  скорее, мимо меня невидящими глазами. Я узнал его и хотел заговорить с
ним,  но  не-осмелился.  Он, вероятно,  догадался  об  этом и первый  слегка
поклонился мне:
     - Гообар, биофизик.
     Я  назвал  себя и  свою профессию. Мы долго молчали, .но уже иначе, чем
раньше: теперь мы молчали вместе. Потом я спросил его:
     - Профессор, знаешь ли ты Амету?
     Он оживился:
     - Конечно, знаю! Он когда-то работал со мной.
     - В качестве пилота? - задал я нелепый вопрос.
     - Нет. - Гообар, казалось,  задумался. - Нам нужен был тогда математик,
хороший математик. Амета...  как бы  это тебе  объяснить,  доктор...  Иногда
ребенок скажет  что-нибудь такое, чего не придумает и гениальный поэт. Такие
удивительные находки  ребенок сам оценить не может. Ему все равно: блестящие
находки  или  ничего  не  значащие   пустяки...  Так  вот,  у  Аметы  бывают
замечательные идеи, но  он не  умеет ни  отличить  их от  несущественных, ни
разработать. Но он часто сверкает, как молния, как бы указывая направление в
будущее. Иначе он не умеет.
     - Это может быть очень ценно в коллективе, - заметил я.
     Этот новый Амета, характеристику которого я услышал от Гообара,  удивил
меня.  Гообар еще больше скрылся во мраке, его  профиль,  озаренный отсветом
вулкана, заострился.
     - Нет,  - сказал он. - Такие указания мало кому могли  принести пользу.
Среднему математику они не годились, поскольку были очень туманными и лежали
вне  пределов  его знаний,  а  выдающийся  математик  всегда  оригинален,  в
исследованиях идет своим путем и  не оставит его для чужого, хотя бы  самого
гениального  открытия,  как никто не оставляет любимой  женщины ради другой,
более  красивой,  которая,  возможно,  ждет  его  на  третьем  искусственном
спутнике.
     - И он не мог двигаться дальше?
     - Нет, -  сказал  он.  - Иногда он  был похож  на человека, которому  в
голову внезапно  пришла  необыкновенная мелодия  симфонии,  но он  не  может
записать  ее, не зная нот, не может просто запомнить, и вот  мелодия утеряна
навсегда. Именно так выглядели его математические "открытия": это были мысли
о построениях,  совершенно не  зависимых  от  известных нам  систем.  Что-то
подобное математическим островам, затерянным во тьме и ожидающим открытия...
Конечно,  многие  из  них   будут  открыты  исследователями,  систематически
занимающимися своим делом, но им и в голову не придет, что  какой-то человек
в  одиночку уже когда-то добрался до этих незнакомых берегов. Впрочем, в его
уме рождались и различные уродцы, а он не умел отделить плевел от пшеницы.
     - Значит, все это было бесполезно... - тихо сказал я.
     -  Нет! - в третий раз сказал Гообар, повышая  голос. - Он толкнул меня
на определенный путь, который я уже не раз бросал и на который возвращался -
настолько  он был  соблазнителен.  Амета  сверкнул  передо мной,  осветил  в
течение  доли  секунды какой-то  призрачный пейзаж  и больше ничего  не  мог
сказать о нем...
     Наступила пауза.
     -. Потом он совершил многое... Это было, пожалуй, лет двенадцать назад,
а может быть, и больше.
     - Может быть,  он  стал  пилотом  сравнительно  недавно?  -  высказал я
догадку. - Может быть, в этой профессии он нашел то, что искал?
     - И опять ты ошибаешься, - улыбаясь, сказал Гообар, которого,  кажется,
забавляла моя недогадливость. - Он продолжал заниматься все тем же. Все, что
он делал, было связано с проблемой, которую он хотел разрешить.
     - Какой же?
     - "Вращение среди темных течений" - так он называл это... У него всегда
была своя терминология. Речь шла  о путешествии за пределы  Галактики.  - Он
вдруг повернулся ко мне: - Понимаешь, доктор, размах... Амета побеждает меня
своим размахом...
     - Побеждает как математик?
     -  Нет, как человек. - Гообар  продолжал:  - Я давно не виделся  с ним,
доктор, и благодарю тебя за то, что ты напомнил мне о нем.
     Он долго всматривался  в темноту, откуда доносился тяжелый однообразный
шум, затем, взяв меня под руку, коротко сказал:
     - Пойдем.
     Мы вошли в зал. Там  теперь уже было тише: у столиков на креслах сидели
гости:  больше всего их было около пальмы. Над входом слабо светился витраж,
на  его стеклах  выделялись огромные  золотистые фигуры шагающих  великанов.
Фантастические  сцены в его  верхней части  покрылись  легкой тенью  - может
быть,  кто-то намеренно уменьшил  освещение, -  зато внизу  сияли  созвездия
хрустальных ламп, мягко отражаясь в серебряных доспехах автоматов. То и дело
какой-нибудь  из  них  устремлялся  в  толпу  и,  лавируя  между  столиками,
безошибочно  попадал туда, куда его  вызывали. Отовсюду  доносились  голоса,
слышался мелодичный звон стекла.
     Я шел с Гообаром к центру  зала. Мы пробирались по  узкому проходу. Все
поднимались навстречу Гообару, улыбались,  приглашали  за  свои  столики. Он
остановился, не  зная, за какой из столиков сесть.  Я был доволен тем, что и
на меня, как  на спутника Гообара, падает частица этой симпатии и  уважения,
хотя я и не заслужил их.
     От столика, за  которым тесным  кружком  сидела  молодежь, махая рукой,
меня звал Нильс Ирьола.
     Я  подошел  к  столику.  Около  него  собралась  большая группа  людей.
Молодежь  окружила  трех  специалистов  по   кибернетике.  Среди  них  своим
атлетическим сложением выделялся руководитель коллектива Тембхара. Я попал в
разгар  самой  горячей  дискуссии и  услышал заключительную  фразу стройного
юноши:
     -  Почему же нельзя использовать  автоматы при  высадке  на неизвестную
планету? Говорят, что первые ракеты на такую планету поведут люди.
     - Да, к сожалению,  это так,  - ответил Тембхара. - Тебе ведь  известна
поговорка: автоматы точны,  но ограниченны, люди  же хотя и не точны, но  не
страдают ограниченностью!  Дело  в  том,  что  для автоматов  характерна так
называемая "направленная узость оценки обстановки". Автомат всегда несколько
односторонен,  потому  что создан для  выполнения определенных заданий. А на
чужой планете он может встретиться с  незнакомыми ему существами и попасть в
такое положение,  которое нельзя  заранее предусмотреть.  Если  послать туда
автоматы,  они  могут  подвести  нас  и  вызвать своими  действиями  опасную
обстановку.
     - Что же такое они могут натворить? Я не понимаю.
     -  Они  могут  поступить,  как  психически больной  человек,  -  сказал
Тембхара.  -  Чтобы  объяснить  это,  приведу  пример  из  старого  учебника
кибернетики. Этот пример имеет лишь историческое значение, но может  служить
хорошей иллюстрацией к тому, о чем я говорю. Это, собственно говоря, сказка.
У  одного человека  квартира  была  завалена  старыми глобусами  и негодными
кувшинами. Он  поручил  автомату убрать весь  этот  хлам, сказав  следующее:
"Выбрось  отсюда  все  шарообразные  предметы".  Послушный  автомат, слишком
дословно поняв приказ, вынес  весь хлам, а  заодно сорвал с шеи голову этого
человека: он  расценивал ее  лишь  как шарообразный  предмет,  который  тоже
следует выбросить.
     - Но это чепуха!
     - Этого не могло случиться!
     -  Автомат  не  может  причинить  вред  человеку!  - хором  воскликнули
окружающие.
     -  Конечно,  эта история  не  могла произойти в  действительности,  и я
привел  ее  лишь   как  яркий  пример  того,  что  можно  было  бы   назвать
"недоразумением" между человеком и автоматом. Для нас многое подразумевается
само собой, а для  автомата нет  ничего очевидного, кроме того, что вложил в
него его конструктор.  Наши автоматы,  например, снабжены  приспособлениями,
предотвращающими возможность их самоуничтожения, и предохранителями, которые
делают невозможным нанесение  какого-либо  вреда  человеку. Но в  совершенно
новой,  не предусмотренной  их  конструктором  обстановке, в условиях  чужой
планеты,  они  могут  наделать  много  зла.  Помимо  этого,  есть  еще  одно
затруднение этического  порядка:  нам, наверное, не понравилось бы, если  бы
обитатели  другой  планеты  прислали   на  Землю  группу   машин  с  задачей
определить,  стоит  ли  завязывать  с  людьми  добрососедские  отношения.  -
Тембхара усмехнулся, его зубы сверкнули.
     - Скажи, профессор, - спросила какая-то девушка, - это ты спроектировал
гироматы?
     - Да. Вернее, я принимал участие в проектировании некоторых из них.
     -  А профессор  Аверроес говорил на лекции,  что такой гиромат строится
вообще без проекта. Как это возможно? Объясни нам, если можешь.
     - Попробую...  - Тембхара  задумался.  -  Лучше  всего, может быть, э