ости, - добавил он тише.
     - Хуже опасности?... - переспросил я.
     - Да, - ответил он. - Неизвестность.
     Ирьола отпустил мою  руку  и  пошел  вслед за остальными.  Долго, очень
долго смотрел я на полустертые следы вибрации на поверхности плиты,  похожей
на запотевшее зеркало.


ЗОЛОТОЙ ГЕЙЗЕР

     Прошло пять месяцев с начала нашего путешествия и два месяца с тех пор,
как начали заметно опаздывать радиосигналы с Земли. Теперь у меня свободного
времени  было меньше, чем  прежде: я был занят юношей  с Ганимеда. Профессор
Шрей провел  со  мной и Анной  консилиум,  на котором  мы  решили  тщательно
исследовать  мозг больного. Главный  хирург предложил запросить о нем Землю:
он  считал, что  нам  придется заставить  юношу выучить свое прошлое, как бы
записывая все заново в его памяти, которую опустошила катастрофа.
     Юноша был совершенно пассивен и позволял делать с  собой что угодно, не
оказывая  никакого сопротивления.  Им можно было руководить,  как  ребенком.
Анна уделяла ему много внимания. Я часто видел, как она  ходила в саду между
цветочными  клумбами,  держа его  за руку, а он, высокий,  стройный и весьма
серьезный, послушно шел  за  ней,  по временам стараясь приспособиться к  ее
мелким шажкам. Она говорила  с  ним, показывала цветы,  называла их,  но все
разбивалось о его спокойствие восковой куклы.
     Наконец    Шрей    назначил    решающее    исследование.     Громоздкая
энцефаловизионная  аппаратура имела какой-то дефект, устранить который я сам
не  мог,  поэтому  мне  было  поручено  договориться  об  этом   со   вторым
астронавигатором  Ланселотом  Гротрианом,  на  обязанности  которого  лежало
наблюдение за автоматами технического обслуживания. Я не сразу нашел его: он
только  что  закончил  дежурство  и  ушел  из  кабины  рулевого  управления.
Автоматы-информаторы тоже  не сумели указать  мне, где он находится. Блуждая
по всему  кораблю, я зашел в самый дальний его конец. Перед малым концертным
залом коридор расширялся, образуя  большое фойе.  Посредине фойе возвышалась
белая статуя. Гротриан стоял у боковой колонны. Я передал ему свою просьбу.
     Во время беседы мы начали ходить; шум наших шагов, усиленный резонансом
от  сводчатого  потолка,   похожего  на  поднятую  высоко  раковину,  громко
отдавался  в  коридоре.  Не  знаю,   как  это  случилось,  но  мы,   как  бы
сговорившись,  остановились  прямо  против статуи.  Это  был  юноша, который
отправился в дальнюю дорогу и остановился отдохнуть. Его лицо было банально,
неинтересно.  Но оно напоминало раннее мартовское утро  и голые, обрызганные
водой  деревья,  протягивающие  в  тумане  свои  ветки  навстречу  встающему
бледному солнцу  в  ожидании  радостных летних дней. Такое было у него лицо:
оно  говорило  о том,  что  он ждет  исполнения  всех своих  желаний,  самых
заветных.  Гротриан сказал,  что  скульптуру  изваяла  Соледад.  При  этом я
вспомнил маленькую сценку,  происшедшую неделю назад.  Я  встретил Соледад в
саду, она сидела на вершине холма с настоящей,  старинной книгой на коленях.
Заинтересовавшись, я спросил,  что  это за книга. Она не  ответила, даже  не
подняла головы, но начала читать вслух:
     - "Его спросили:
     - Как тебе жилось?
     - Хорошо, - ответил он, - много работал.
     - Были ли у тебя враги?
     - Они не помешали мне работать.
     - А друзья?
     - Они настаивали, чтобы я работал.
     - Правда ли, что ты много страдал?
     - Да, - сказал он, - это правда.
     - Что ты тогда делал?
     - Работал еще больше: это помогает!"
     - О ком это? - спросил я.
     Она  назвала  какого-то древнего  скульптора  и вновь принялась читать,
сразу же забыв о моем присутствии.
     Я рассказал  об этом  Гротриану и спросил, считает ли он, что участие в
экспедиции может быть полезным Соледад как скульптору.
     -  Думаю, что да, - сказал он.  -  Очень трудно отразить на поверхности
камня то,  что кроется  глубоко в людях. И можно  многое узнать  о человеке,
глядя на звезды...
     Во  время этой беседы я изучал  лицо астронавигатора. На нем проступали
следы старости  -  линии, сбегавшие вниз. Были тяжелы морщины вокруг  глаз и
складки  щек.  Глаза  под седыми  бровями  заволакивал какой-то  туман.  Но,
посмотрев  с  последними  словами  на меня, он  - странное дело -  показался
моложе меня самого.
     Вечером  мы собрались  в  операционной  и  уложили  юношу,  по-прежнему
безразличного  ко всему, на металлический стол.  Когда Шрей  начал  опускать
вниз  широкие  пластинки  электродов, которые  должны были  опоясать  голову
юноши, тот неожиданно закрыл лицо  руками.  Этот порывистый жест  испуга так
поразил нас, что мы остановились в недоумении - мы привыкли к его всегдашней
пассивности.
     Анна  наклонилась  над ним и заговорила тихо, ласково,  нежно, разгибая
его   пальцы,  словно  играла   с   ним  в   детскую  игру.  Юноша  перестал
сопротивляться,   хотя   его   лицо   продолжало   оставаться   напряженным.
Металлические  захваты  обняли  его  виски,  опустились на  щеки  ниже глаз.
Кремовое  покрывало  прикрыло его торс, и только обнаженная грудь равномерно
колебалась в гаснущем под рукой  Шрея свете. Наконец воцарился полумрак.  Из
сверкающего колпака, который теперь плотно покрывал череп больного, торчали,
как колючки ежа, приемники токов. Все вместе они образовали подобие  экрана,
который  воспринимал  слабые  электрические разряды мозга  и,  усиливая их в
тысячу раз, передавал на аппаратуру, расположенную у изголовья операционного
стола. Там  возвышался стеклянный  аппарат, своими  очертаниями напоминавший
глобус.
     Как  известно,  распространенная  когда-то гипотеза,  что можно  будет,
записывая  электротоки мозга, прочитать человеческие мысли, не  оправдалась,
поскольку у каждого человека ассоциации возникают  по-иному и сходным кривым
не соответствуют сходные понятия. Поэтому  врач с  помощью  энцефалоскопа не
может узнать, о  чем думает  больной,  но может  установить, как формируется
динамика психических процессов, и на  этом  основании определить заболевание
или повреждение мозга.
     Долгое  время Шрей сидел неподвижно, вслушиваясь в  гудение усилителей,
будто надеялся уловить в этом  хаосе звуков какую-то  мелодию, затем включил
аппарат.
     Прозрачный  глобус осветился  изнутри. Тысячи искр  мелькали в нем  так
быстро, что  видны  были  лишь  дрожащие  спирали  и  круги - фантастическое
кружево  света,  висящее  в  пространстве  и  изрезанное   тонкими,  острыми
зубчиками.  Кое-где более густые  волокна  света  сливались в туманные пятна
жемчужного оттенка; постепенно весь  шар наполнился фиолетовым светом и стал
похож на маленькое небо, изрезанное падающими звездами. Извилистые линии  то
сплетались,  то  расплетались,  создавая рисунок  исключительной  красоты  и
тонкости.
     - Говорите с ним, говорите, - прошептал Шрей, обращаясь к Анне.
     - О чем? - нерешительно спросила Анна,
     - О  чем хотите, - проворчал Шрей и еще ниже наклонился  над светящимся
шаром.
     Анна  приблизила  голову к колпаку. Я увидел лишь  ее темный профиль на
светлом фоне.
     - Юноша, ты слышишь меня, правда?
     В хаосе переплетенных светящихся линий ничего не изменилось.
     - Скажи мне, кто ты?  Как тебя зовут? Ее голос на фоне монотонного гула
аппаратов звучал слабо. Этот вопрос мы задавали ему десятки раз, но  никогда
не  получали ответа; и  теперь  больной молчал,  а  яркие  искры  продолжали
двигаться  по  замкнутым кривым,  колеблясь то  вверх, то  вниз. Анна задала
юноше  еще  несколько  вопросов, напомнила  о  Ганимеде,  звездоплавательной
станции, называла  общеизвестные  имена, но  все  это  не  вызывало  никаких
изменений в движении световых точек.
     Хотя  до этого  мне  не  часто  приходилось  присутствовать  при  таком
тщательном  исследовании  мозга,  я  вспомнил  все,  что слышал  об этом  на
лекциях:  искры,  непрерывно двигаясь по орбитам, к которым  они словно были
привязаны, отражали жизненные процессы, происходившие в мозгу. Их ритмику  и
симметрию  не  нарушали  нерегулярные  спиралевидные разряды,  производившие
хаотическое впечатление,  хотя  они-то и показывали картину мышления. Будучи
студентом, я с трудом мог понять, как такие молнии, мечущиеся в  беспорядке,
отражают кристаллически ясный порядок мышления.
     Склонившись над черневшим во мраке плечом Шрея, я смотрел в глубь шара.
Кое-где он светился неравномерно: поток света  как бы разбивался о невидимые
рифы  и  золотыми струями  обтекал  их,  создавая  туманные контуры  волн  и
водоворотов.
     Наконец Анна,  обескураженная,  замолкла.  Меня  уже начала  охватывать
усталость,  вызванная  неудобным  положением:  я  сюял,  сильно наклонившись
вперед. Шрей что-то глухо бормотал себе под нос, наконец крякнул и сказал:
     - Довольно.
     Казалось, Анна не  расслышала  его.  И  спустя  секунду  она  в тишине,
нарушаемой, лишь гулом усилителей, задала больному вопрос:
     - Ты кого-нибудь любишь?
     Прошла  доля  секунды;  вдруг  световые точки,  летавшие  внутри  шара,
вздрогнули.  В  темноте  возник   золотой  фонтан,  он  засверкал,  разметал
замкнутые  орбиты  и  выстрелил  вверх;  казалось,  что  он   пробьет  стены
стеклянной тюрьмы. Потом свет опустился и погас, все приняло прежний вид,  и
снова на  экране  было  видно  лишь,  как  в призрачном фосфорическом сиянии
стремительно носятся яркие искры.
     Шрей  выпрямился,   выключил   аппарат  и  включил  верхнее  освещение.
Ослепленный ярким светом, я закрыл глаза.
     - Так, - сказал хирург, как всегда, словно  разговаривал с самим собой.
- Моторная афазия... Тяжело повреждено около десяти полей...
     Тут он подошел к Анне и, положив ей руки на плечи, сказал:
     - Замечательно, девочка! Как это тебе пришло в голову?
     Анна беспомощно улыбнулась:
     - Не  знаю. Я даже подумала, что это было глупо с моей  стороны, потому
что нервные пути...
     - Не  глупо! Совсем не глупо! - прервал  Шрей. - Нервные пути нарушены,
не правда  ли? Но  есть воспоминания, которые можно уничтожить лишь вместе с
человеком. Ты поступила замечательно! Не знаю, но...
     Не окончив фразы, он подошел к койке и освободил лежащего. Юноша широко
раскрыл глаза  с огромными зрачками  -  такими  огромными,  что они казались
двумя  черными  солнцами,  скрытыми  затмением  и окруженными узким венчиком
серо-синего ореола. Эти глаза смотрели сквозь нас безразлично, неподвижно.
     - Абулия... лобные  поля... - бормотал  Шрей. -  Дело плохо, но ничего,
будем оперировать еще раз...


     Местом,  где  регулярно встречались люди  самых различных  профессий  и
групп,  был  спортивный  зал.  Я  советовал  всем  систематически заниматься
гимнастикой  и сам показывал пример другим, являясь через день на спортивные
занятия. Нашим тренером был  друг Аметы - Зорин. Я так никогда и  не  узнал,
пилот  ли  он, занимающийся  попутно  кибернетикой,  или  же  специалист  по
кибернетике, который  упражняется в пилотаже. Он говорил, что  ему  пришлось
столько поколесить по различным звездоплавательным станциям, что,  выбившись
совершенно из ритма сна  и бодрствования, он мог работать или спать  в любую
пору дня  и  ночи.  Зорин был настоящим атлетом; таким именно  я представлял
себе  Амету, когда еще  не знал его. Самые сложные гимнастические упражнения
он  выполнял без всякого  напряжения.  Во всех его  движениях, в том, как он
подавал  руку,  во  внешне  тяжелой,  но беззвучной  походке таилась сонная,
кошачья грация, словно он  и радовался, обладая таким великолепным  телом, и
вынужден был непрерывно преодолевать его лень.
     Мы  все  обожали  его;  он  умел  разжигать  в  нас  какое-то   детское
честолюбие. Я помню, как Рилиант по вечерам приходил в зал, чтобы отработать
какой-нибудь бросок, и трудился над этим  несколько  недель лишь ради  того,
чтобы Зорин одобрительно кивнул головой.
     Говорили,  что Зорин  был  замечательным конструктором; его товарищи из
группы  Тембхары часто  рассказывали  о  чудесной  интуиции,  с  которой  он
предвидел  самые отдаленные последствия  того или  иного  решения  проблемы.
Никто не знал, как и когда он  работает, - он приходил к Тембхаре как гость,
проводил  часок в  лаборатории, брал тему и возвращался через два-три дня  с
готовым решением. У  него  была  удивительная  память:  он  никогда не делал
заметок.  Его  просторный селенитовый  комбинезон,  испускавший  голубоватый
свет,  можно было неожиданно заметить в. одной из  самых удаленных от центра
корабля темных  галерей,  где-нибудь близ ангара  или на нулевой  палубе; он
часто  забирался туда  один.  Если же рядом с ним  шагал  кто-то, можно было
биться об заклад, что это был Амета. Они,  казалось, вообще не разговаривали
друг с другом: каждый из них владел искусством молчания, которое меня всегда
так удивляло и даже тревожило,  поскольку было мне  совершенно чуждо. Иногда
они ходили  по смотровой палубе, изредка обмениваясь между собой непонятными
никому  словами  -  названиями  кораблей  или звездоплавательных станций - и
вновь молчали, словно обдумывая одну, совместно избранную ими тему.
     К этому времени "Гея"  достигла скорости  девяноста  тысяч километров в
секунду. На первый  взгляд она продолжала  висеть неподвижно среди  звезд, и
лишь  оттенки  их  света  начали  постепенно  меняться в  результате эффекта
Доплера; звезды, расположенные прямо  по носу, сияли голубым светом,  те же,
которые находились за кормой, становились все более красными. Чувствительные
аппараты,  регистрировавшие   эти  изменения,   вычисляли  скорость  полета,
страшную и непонятную в  условиях Земли: снаряд, несшийся с такой быстротой,
столкнувшись даже с наименее плотными слоями земной атмосферы, испарился бы,
превратившись в газовое облако. Однако здесь все  было тихо и беззвучно: так
же  спокойно  светили звезды,  так же безмолвна была  черная бездна.  Солнце
можно было видеть  лишь с кормовых палуб: оно  походило на  довольно крупную
золотистую  звезду, сиявшую в глубине облака зодиакальной пыли, вращающегося
в плоскости эклиптики.
     Увеличение  расстояния  от  Земли  выражалось  лишь в  увеличении  ряда
мертвых цифр на показателях приборов: они были уже непостижимы для ума.
     Мне  неоднократно  предлагали  включиться  в  различные  группы,  и  я,
признаюсь,  даже  собирался заняться видеопластикой, но  затем  воздержался.
Зато я все  больше увлекался занятиями медициной и вечерами, ощущая приятное
чувство физической усталости после тренировок, проводил сложные операции  на
трионовых  моделях и изучал богатейшие  медицинские пособия,  которые были в
судовой библиотеке.
     Хотя  занятия  медициной  поглощали все  мое  время,  тем  не  менее  я
чувствовал какую-то  смутную  неудовлетворенность.  То  мне казалось, что  я
слишком мало  общаюсь с людьми, то  приходило в голову,  что моя наука носит
слишком  академический  характер  и  никому  на корабле не приносит  пользы.
Надежда на  практику  по возвращении  на Землю  была  такой отдаленной,  что
фактически потеряла реальный смысл.
     Я учился, читал.  Принимал  здоровых  "пациентов",  посещал  Тер-Хаара,
прогуливался  с  Аметой, а  в  это  время  на корабле  медленно  происходили
неотвратимые изменения.  Мелкие,  но многочисленные события  и факты  должны
были привлечь мое внимание, однако я был  глух и слеп. Впоследствии я немало
удивлялся тому, как мог ничего  не замечать, но теперь я думаю, что мой ум в
реакции самозащиты  не  хотел  допускать вестников  приближавшихся  событий,
того, что уже ожидало нас в одной из черных, холодных пучин,  сквозь которые
без устали мчался наш корабль.
     Однажды  вечером,  когда  мы,  усталые от  бега, полуголые отдыхали  на
лежаках и  от  наших тел  после душа поднимался пар,  кто-то из  нас, лениво
похлопывая себя  по бедрам ребром ладони, как  бы  вновь  начиная прерванный
массаж,  пожалел, что мы  не  можем заниматься греблей.  Зорин, улыбнувшись,
сказал, что собирается организовать на "Гее" регату восьмерок, и в  ответ на
наши удивленные вопросы рассказал, как он это себе представляет. Лодки можно
установить  в  небольших  прямоугольных  бассейнах   с  водой,  окружить  их
видеопластическим   миражем  озера   или   даже   моря,  и   экипажи  начнут
соревнования: скрытые  измерительные аппараты определят,  какая из восьмерок
гребла  быстрее,  и  та  будет  признана  победительницей.  Он  уже по своей
привычке рисовал в воздухе контуры, как вдруг физик Грига сказал с досадой:
     - Это будут не соревнования, а галлюцинация. Вообще здесь слишком много
этой видеопластики. Искусственное  небо, искусственное солнце, искусственная
вода; кто знает, может быть,  все  мы сидим в  обыкновенной бочке, а  "Гея",
экспедиция и межпланетные пейзажи - все это лишь видеомираж!
     Кое-кто из нас рассмеялся, но наш смех еще больше задел физика.
     - К черту  такую забаву! - воскликнул он и, вскочив, разразился гневной
речью: - Все это самообман! Если так будет продолжаться, мы  дойдем до того,
что вообще никто не будет делать ничего, даже  видеопластика будет не нужна.
Чтобы  пережить восхождение на Гималаи,  достаточно будет проглотить пилюлю,
которая вызовет соответствующее раздражение в мозгу, и, сидя в своем кресле,
ты будешь испытывать самое подлинное впечатление того, что  находишься среди
скал и  снегов! Хватит дурачить нас!  Это какие-то наркотики, отвратительные
суррогаты! Если человек не  может что-нибудь  делать по-настоящему, не нужно
этого делать вообще!
     Последние   слова  он   почти  выкрикнул.  Вначале  некоторые   из  нас
засмеялись, но  смех прервался. Биолог попытался было  что-то рассказать про
наркотики, но беседа не клеилась, и мы быстро разошлись.
     Долгое  время мне не давала  покоя мысль  о  том  событии, о  котором я
случайно  узнал у атомного барьера.  Я дал  слово никому  не рассказывать об
этом, но  должен признаться,  что  несколько  дней  подряд ожидал  вечернего
сигнала  с  растущим  беспокойством  и,  где  бы  ни  находился, внимательно
наблюдал за окружающим. Несколько  раз я заглядывал вечером в  нишу атомного
барьера. Там было пусто и темно. Мне хотелось повторить эксперимент Ирьолы с
пеплом, но я опасался, как  бы кто-нибудь не застал меня за этим занятием. В
конце  концов  проблема разрешилась  сама  собой.  Ирьола к концу следующего
месяца вновь стал приходить в столовую. Он  был  в прекрасном настроении  и,
казалось,  совсем забыл о  нашей ночной  встрече. Несколько  раз  я  пытался
намеками напомнить ему то, что  произошло, но он не понимал их, и я вынужден
был спросить его прямо.
     - Ах, ты об этом, - сказал он. - Такие вещи случаются, когда что-нибудь
делаешь впервые. Ничего, все в порядке.
     ...На  восьмом  месяце путешествия  ракета  достигла скорости ста тысяч
километров в секунду. В своем  беге она  рвала в клочья  встречные  световые
волны  и  рассеивала  их  далеко  позади.  Мы  достигли  трети  максимальной
скорости,   существующей  в  мире.  Но  звезды  оставались   неподвижными  и
безразличными  к  нашим  усилиям.   Самого  малого  передвижения  созвездий,
измеряемого микроскопическими величинами, надо было ждать не дни, не месяцы,
а годы.  Мы неслись день и ночь, автоматы включали двигатели, струи атомного
огня с грохотом вылетали  из,  дюз, ракета ускоряла свой бег, пролетала 105,
110,  120  тысяч километров  в  секунду,  а  звезды  по-прежнему  оставались
неподвижными...


ДЕВЯТАЯ СИМФОНИЯ БЕТХОВЕНА

     Все то новое,  еще не изведанное, что  тлело где-то в глубине сознания,
все  то,  что подавлялось при встречах  с людьми или в часы,  проведенные за
аппаратами, настроенными  на  передачи с  Земли, но бурно  вспыхивало  в  те
минуты,  когда я  просыпался  ночью,  или  во время  одиноких  прогулок  под
звездами на  заре, - все это собралось вместе и всплыло на двести шестьдесят
третий день путешествия.
     Я  закончил обычные занятия позднее,  чем вс