то
удастся мне на конкретном примере. Наше  бюро создало перед вылетом с  Земли
последний  большой астрогиромат  для  Симеизской  обсерватории.  Это  гигант
особого назначения: он умеет создавать  "математические  модели  звезд". Ему
сообщают величины и факты, полученные в астрономических  обсерваториях, а он
на их основе может воспроизвести всю жизнь звезды с момента ее возникновения
до  гибели,  воссоздавая  таким  образом   ее   историю,   форму,   размеры,
температуру, все происходящие внутри этой звезды атомные реакции, ее орбиту,
влияние на нее других небесных тел и ее влияние на эти тела, - словом, может
проследить  за  эволюцией любой звезды в  Космосе с  абсолютной  точностью в
исключительно  короткий  срок.  Миллиард  лет  существования  звезды  машина
"переживает" за какие-нибудь двадцать секунд. Конечно, такой гиромат не смог
бы  построить ни один  человек в мире. На то,  чтобы  произвести необходимые
расчеты и сделать чертежи проектов, потребовалось бы не менее тысячи лет,  а
может быть,  и еще больше. Можно использовать счетные машины, но и это  было
бы  неправильно,  поскольку  имеется  несравненно более  простой  способ. Он
состоит  в  следующем:  прежде  всего мы  строим систему  автоматов, которую
называем  базисной;  этой системе  ставим общую  задачу  постройки гиромата,
ставим условия, определяем  сферу  его  действия и  другие  данные.  Все это
называется "направляющей  установкой  технологической  программы  гиромата".
Затем мы снабжаем базисные автоматы строительным материалом и пускаем  их  в
ход. Через несколько месяцев гиромат готов. Естественно, мы, проектировщики,
не  знаем  ничего о  тех  тысячах и миллионах монтажных операций, анализах и
расчетах, какие были произведены базисными автоматами. И не только не знаем,
но  и  совершенно  не  интересуемся  этим.  Так  же,  как нас  совершенно не
интересует  в  деталях конструкция  самого  гиромата:  он  есть,  действует,
выполняет все наши приказы, а больше нам ничего не нужно.
     - Знаешь, профессор, - сказала стоявшая рядом со мной Майя Молетич, - я
думаю,  что  тысячу  лет  назад инженер-конструктор  назвал  бы  сумасшедшим
человека, который сказал бы, что в будущем  люди будут строить самые сложные
конструкции без проектов.
     - Не думаю. Я попытался бы разъяснить  принцип такого  строительства на
понятном  для  него примере. Тогда  применялись первые  примитивные  счетные
машины.  Так вот, инженера, который,  скажем,  перемножал  цифры  при помощи
такой   машины,   совершенно   не  интересовали  промежуточные  этапы  этого
арифметического действия. Ему нужен  был лишь конечный  результат - и ничего
больше. Уже  тогда стал применяться - правда,  в зародыше - принцип, который
можно  сформулировать   следующим  образом:  "Следует  избегать  бесполезных
знаний".
     Таким бесполезным было бы  детальное знакомство  со  всеми соединениями
проводов в астрогиромате.  Если бы кто-нибудь захотел составить список  этих
соединений, ему пришлось бы заполнить тысячи томов или трионов. Такая работа
не имела бы никакого смысла и не была бы нужна никому. .
     Наша техническая культура изобилует такой массой приборов, что, если  .
бы мы хотели все изучить  и знать так же  детально,  как люди знали  раньше,
например,  конструкцию  часов,  мы  были  бы  затоплены  океаном  совершенно
ненужных  описаний. Если  бы  не автоматизация, человечество  уже тысячу лет
назад  вступило бы  на путь все  более узкой специализации каждой  личности.
Люди превратились  бы  в муравьев,  и каждый выполнял  бы  лишь мелкую часть
общей работы, совершенно  не представляя  себе  всего ее  объема  в целом. А
автоматы не  только продолжают человеческую мысль, как рычаги усиливают силу
руки  человека,  но  и  разгружают  человека от  бремени  никому  не  нужных
однообразных  исследований, наблюдений, систематизации.  Они  оставляют лишь
самое важное, неповторимое, для чего  нужны изобретательность, находчивость,
сообразительность,  интуиция, и таким  образом  помогают  создать новый  тип
человека,  который, как  главнокомандующий  в  древности,  намечает  главные
направления  атаки на неисследованные  районы, не отягощая свой ум балластом
мелочей.
     Тембхара умолк. Я заговорил в наступившей тишине:
     -  Когда я был маленьким мальчиком, я жалел прошлое, когда произведения
человеческих рук, подобно парусным судам, обладали индивидуальностью. Каждое
из них  было  непохожим  на  все  остальные;  я  думал,  что  стандартизация
производства навсегда  устранила  индивидуальность  продуктов  человеческого
труда,  но из того, что говорит  Тембхара, следует, что эта индивидуальность
восстанавливается  теперь  на  другом, более высоком  уровне! Если  ты даешь
базисной системе лишь основные  принципы постройки, то каждая построенная ею
машина   будет   отличаться   от   другой   в  несущественных   деталях,  не
предусмотренных инструкцией, не так ли?
     -  Конечно, так, - ответил Тембхара. - Это может относиться к различным
деталям, например  к внешнему виду машины, монтажным особенностям, взаимному
расположению  агрегатов  и  так  далее.  Об  одном  из моих  коллег, Иорисе,
человеке очень рассеянном, рассказывают, что, строя один гиромат, он сообщил
базисной  системе все  данные,  за  исключением одной,  касающейся  величины
аппарата.  Возвратившись  через  месяц  на строительную площадку,  он издали
заметил какой-то массив, напоминавший пирамиду Хеопса и господствовавший над
окружающей  местностью.   Немного  обеспокоенный,   он  спросил   у  первого
встреченного автомата, закончен ли уже гиромат, и услышал в ответ: "Где там,
только начали строить: изготовлен первый шуруп!"
     Все рассмеялись.
     -  Это, конечно, шутка, -  продолжал  я, - но создаваемые теперь машины
отличаются  друг от  друга так же, как отличаются от  подобных себе деревья,
цветы и  люди: рисунком  листьев, оттенком  лепестков,  цветом глаз, волос -
чертами малосущественными, но придающими физическую индивидуальность.
     - Ты прав,  - отозвался один из собеседников, - но это индивидуальность
нового типа,  прежде  она была  результатом  отсутствия  знания,  а  теперь,
скорее, вытекает из его избытка.
     В тишине, воцарившейся  после  его слов, от столика,  где сидел Гообар,
донесся взрыв смеха. Заинтересованный тем, что развеселило  астрофизиков,  я
подошел к их столику и услышал голос Тер-Акониана:
     - Слово имеет профессор Трегуб.
     -  Что здесь  происходит? -  шепотом спросил я Зорина, который  стоял у
пальмы.
     - Это такая  игра: выдумывание "возможных миров", - так же тихо ответил
он мне. - После Трегуба будет говорить Гообар.
     Наступила  полная  тишина.  Мне предстояло услышать  нечто  похожее  на
состязание знаменитых ученых в остроумии и находчивости.
     Трегуб покачал головой, насупил брови и очень серьезно начал:
     -  Можно  себе  вообразить, что мир, в котором мы живем,  существует не
непрерывно,  а периодически, что материя,  из которой он образован, "мигает"
подобно прерывистому  лучу  света.  Материя  соседнего  мира  в периоды  его
существования может  "разместиться" в промежутках существования нашего мира.
Оба  эти  мира мы можем  назвать "взаимно  совмещенными"  в  одном и том  же
пространстве. Если  могут быть два  таких мира, их  может быть и значительно
больше - тысячи и даже миллионы. Все они могут сосуществовать в пространстве
и  обладать  совершенно независимыми  физическими  законами,  за исключением
того, который регулирует их частоты, чтобы не могло произойти "столкновение"
материи двух  или нескольких миров. Таким  образом,  можно представить себе,
что  через  пространство,  которое  занимают  наши  тела,  в  данный  момент
проникают  вереницы  существ  из  Вселенной  No  5678934,  существ,  которые
обсуждают выдвинутую в настоящее время мной возможность.
     Раздались аплодисменты и смех, которые, однако,  быстро смолкли.  Все с
интересом ожидали выступления Гообара.
     Он  стоял,  расставив  ноги  и  слегка покачиваясь,  как  бы  испытывая
прочность пола. Наконец он сказал:
     -   Предположим,   что   какая-то    метагалактика   стала    на   путь
последовательного  усложнения  своей  структуры, выражающегося  в  том,  что
отдельные  звезды начинают  соответствовать  нервным  клеткам  мозга.  Через
определенное  время эта  метагалактика,  объединяющая  несколько  миллиардов
галактик, становится как  бы единым "мозгом" шарообразной  формы, диаметром,
скажем - мы люди смелые, - миллиарда в четыре световых лет...
     - Ужасная фантазия.. - прошептала сидевшая недалеко от меня Калларла. -
Какой это был бы гениальный урод из пылающей материи...
     -  Ты ошибаешься, моя  дорогая, - очень спокойно  возразил  Гообар. - Я
боюсь, что это  был бы -  по крайней мере, по  нашим критериям  - кретин  из
кретинов. - Он  достал карманный анализатор и,  произведя небольшой подсчет,
продолжал:  - В таком "мозгу" галактики соответствовали бы нервным  ядрам, а
световые лучи - нервным импульсам. Чтобы представить мысленно самое  простое
понятие, например "я существую", понадобилось бы около 10[19], то
есть  свыше ста триллионов лет... Я  полагаю, что такое замедленное мышление
трудно назвать гениальным.
     Все рассмеялись; одна Калларла казалась разочарованной.
     - Значит, это невозможно, - сказала она. - Жаль...
     Мне уже  несколько минут казалось,  что в  зале слышно  какое-то низкое
ворчание или гул, но я не обращал на него внимания. Теперь, когда после слов
Калларлы наступила тишина, отдаленный  гром усилился. Он доносился как будто
из-под земли, несколько раз я  ощутил тяжелые удары. Пол затрясся под нашими
ногами. Все  вскочили с мест и  стали всматриваться в открытые настежь двери
террасы.  Из  мрака,  пронизываемого   холодным   ветром,  теперь  доносился
непрерывный грохот.
     -  Ого,  там  происходит что-то  интересное, - сказал  Гообар  и первый
двинулся на террасу.
     За ним поспешили все.
     Здесь царила такая густая тьма, что, казалось, она обрушивается  на нас
огромной тяжестью.  Над  горизонтом  вспыхнуло  багровое зарево:  из  конуса
вулкана  вырвался  короткий  сноп  пламени.  Воздух  заколебался,  задрожали
каменные плиты террасы.  Над  вулканом стояла туча,  ее  пронизывали молнии,
один  за  другим раздавались удары грома.  Вдруг эти низкие  звуки заглушило
пронзительное  шипение,  клубы как  бы окрашенного кровью пара  вырвались из
океана: лава попала в воду.
     Сначала все молчали, потом послышались возгласы:
     - Великолепно!
     - Кто это придумал?
     - Конечно, Ирьола!
     - Смотрите, как все дрожит!
     Ирьола  был  найден,  к  нему  потянулись  десятки  рук,  каждый  хотел
поздравить и похлопать его по плечу.  Он уверял, что не имеет к этой выдумке
никакого отношения.
     - Бывает, конечно, что вулканы начинают извергаться, но  при  чем здесь
я?
     Зарево все росло, над вулканом  появились огненные змеи и зигзаги - это
взлетали  ввысь вулканические  бомбы.  Над  нашими  головами  несколько  раз
слышался пронзительный вой.
     - Пойдемте отсюда,  друзья! -  послышался вдруг чей-то молодой голос. -
Вы не знаете видеопластиков: для усиления иллюзии они готовы обрушить нам на
головы дождь из огня и серы!
     Вулкан грохотал так сильно, что заглушал наши голоса и смех.
     Наконец   Тер-Акониан   от   имени  всех  присутствующие  обратился   к
конструкторам этого  зрелища,  и  те,  поспорив с  нами, на минуту  исчезли.
Вскоре  извержение начало ослабевать, и мы вернулись в  зал. Прежние  группы
распались,  одни  подзывали  автоматы и,  столпившись вокруг  их серебристых
фигур,  поднимали бокалы с игристым вином, другие устроились  в креслах  под
пальмой  и  забавлялись какой-то  игрой. Смех раздавался все  чаще,  кое-где
послышались  песенки,  появилось  несколько  огромных  светящихся  баллонов,
которые перелетали с одного конца зала на другой.
     Я нерешительно потоптался около столика, на котором пилоты, руководимые
Аметой,  расставляли  сложные  телевизионные приборы для  игры в  "погоню за
ракетой",  и  наконец пошел  на  галерею. Она опоясывала весь зал.  Огромные
насекомые, изваянные  из драгоценных  камней, производили  вблизи  ужасающее
впечатление.  Я  уже  хотел уйти, когда услышал  голос,  доносившийся  из-за
скульптуры,  у  которой я  стоял.  Прошло  некоторое  время,  прежде  чем  я
сообразил, что, как и морской пейзаж, скульптура -  дело рук видеопластиков,
однако, прежде чем двинуться прямо  на искрящуюся шероховатую поверхность, я
должен  был  преодолеть  в  себе  инстинктивное сопротивление.  Перед  моими
глазами  вспыхнули,  потом  исчезли  огромные  бриллиантовые глаза паука.  Я
прошел через пустоту и очутился в полумраке. У гладкой стены  сидели Соледад
и Анна. Устремив на меня невидящий взгляд, Анна говорила:
     - Скажи, был ли у тебя  когда-нибудь  в жизни вечер, который,  как тебе
казалось,  закрывает  дорогу  к  завтрашнему  дню,  совершенно  бесполезный,
который нужно убить, уйти от него, словно сняться с мели?  Вечер, когда тебя
охватывает сомнение во  всем,  к чему  ты  стремишься, вечер, в  который  ты
оставляешь  все,  за что  принималась  раньше,  и,  если  приходит  человек,
совершенно тебе  безразличный, ты рада, потому что его приход снимает с тебя
последнюю ответственность за время, которое ты не знаешь, как убить?
     -  Если такой вечер случается  раз-другой в год, это ничего, - ответила
Соледад. - Но, если это происходит часто, смотри!.. Тебе тяжело с ним?
     - Очень, - ответила Анна. Она продолжала смотреть на меня.
     В  этот момент я понял, что она  говорит обо мне, но  не видит меня: я,
вероятно, не вышел из. зоны миража.
     - Тут тебе никто не поможет, - продолжала Соледад, - но ты и он...
     Сдерживая дыхание, стараясь шагать как  можно тише, я поспешно отошел и
снова  очутился  перед искрящейся  мозаичной  скульптурой.  Мне  не хотелось
думать о случайно подслушанном разговоре.
     На  противоположном  конце галереи  стояли  сотрудники  Гообара Жмур  и
Диоклес.
     Они  смотрели на  ту  часть зала, где не  было столиков:  там двигались
десятки  людей.  Мы  увидели  большую группу,  в центре  которой  находилась
молодая  девушка в  светло-голубом  платье.  Время от времени там  слышались
взрывы смеха. Потом девушка  запела. Это  была  забавная,  веселая  песенка;
пропев первый куплет,  она  показала пальцем  на одного из стоявших  рядом с
ней, и тот, на кого пал выбор, должен был продолжать. Так, перебрасываясь от
одного  к другому,  песенка под  шутки и смех кочевала по всему  залу,  пока
наконец  не забралась под  колонны.  Там, в нише, из  которой  ушел автомат,
стоял  Гообар. Какой-то юноша, только  что закончивший  свой  куплет,  встал
перед  ним  и указал на него пальцем. Мгновение царила тишина.  Потом ученый
запел хрипловатым баритоном  следующий куплет. Слушатели наградили его бурей
рукоплесканий, он, в свою очередь,  указал  на кого-то, и песня ушла в глубь
зала. Гообар, все еще сохраняя на  лице улыбку, с  которой он выполнял  свою
обязанность  певца,  незаметным движением достал карманный  автомат  и  стал
что-то вычислять.
     -  Вот  он,  Гообар,  -  сказал  Диоклес.  -  Ты  можешь с  ним играть,
танцевать, петь, говорить  про рай и ад,  но  он никогда не  будет целиком с
тобой.
     - Но ведь он действительно любит веселиться, - заметил Жмур.
     - Я знаю, что он  не притворяется, ну  и что же? Он любит людей, но сам
не такой,  как все  мы.  Когда  новый  сотрудник  находится вблизи  него,  -
продолжал Диоклес, - он не  может отделаться от желания задать Гообару целую
кучу разных, в том числе довольно смешных, вопросов. Эти наивные  попытки ни
к чему не  ведут, потому  что он - неразрешимая загадка. Не раз  я удивлялся
той старательности, с какой он пытался отвечать...
     - Например? - спросил я.
     Мы  продолжали  смотреть на  великого ученого,  который  в этот  момент
остановил проходивший мимо автомат,  снял  с  подноса бокал и начал отпивать
вино маленькими глотками.
     - Начиная от вопроса, как он добивается великих результатов...
     -  Да, это действительно не очень умный вопрос, - согласился я. - Ну, и
что же ответил Гообар?
     - Он отвечал долго и серьезно и под конец сказал:  "Может быть, потому,
что  я  неустанно  думаю..."   В  этой   фразе,  несмотря  на  ее  кажущуюся
банальность, есть  великая  и  простая  истина:  его  ум непрерывно  создает
мысленные  конструкции  и сталкивает  их  одну с другой;  это  похоже на  не
прекращающиеся никогда попытки великого синтеза, растянутые на многие месяцы
и  годы; у него  хватает  смелости  додумывать  до  конца гипотезы,  которые
кажутся  совершенно абсурдными, и  делать  из всего  необходимые  выводы.  Я
никогда не пойду с ним больше в горы. Я не хочу погибнуть.
     - Что общего между твоим инстинктом самосохранения и Гообаром?
     -   Есть  общее.  Мы  как-то  совершали  подъем  на  восточный  траверс
Памирского заповедника...
     - Извини, - прервал его я, - а он хороший альпинист? Как он ведет  себя
в горах?
     - Ты  сейчас  услышишь,  я  к  этому  подхожу.  Конечно,  альпинист  он
неплохой. Там было небольшое, но дрянное ущелье. Прежде чем мы вошли в него,
Гообар вдруг остановился и сказал, что у него возникла  одна идея., Я сказал
ему,  чтобы он  записал ее, но  он возразил, что  и  так  не забудет.  Он не
забывал идеи; он забывал лишь то, где находится и что делает. Из-за этого он
едва  не сломал  себе шею и не убил нас. Он не видел  ни  гор,  ни пропасти,
вообще ничего. Когда закончил  в голове подсчеты, уже по дороге к  лагерю он
стал просить у нас извинения, но я  видел, что он делал это, так сказать, по
обязанности, не ощущая при этом ни малейшего угрызения совести, не говоря уж
о   страхе.  Я  говорю   вам:   этот  человек  совершенно   лишен  инстинкта
самосохранения.
     Последние слова Диоклес произнес с нескрываемым раздражением.
     Пение внизу прекратилось, несколько минут оттуда доносился неясный шум,
отдельные голоса еще пытались продолжать песню, но  их заглушал  общий  гул.
Наконец   прекрасный   женский  альт  запел  протяжную  песню,  похожую   на
колыбельную.
     - Он везде и всегда  остается самим  собой, - сказал Диоклес, как бы не
имея силы уйти  от  затронутой темы. -  Ты слышал о том, .как он начал  свою
деятельность? Бабка  обычно оставляла его  -  тогда шестилетнего  мальчика -
дома  под  присмотром  дяди. Его дядя,  Клавдий  Гообар,  довольно известный
математик, в то  время работал над созданием теории  магнитного  поля.  Дядя
сажал его где-нибудь  в  уголке,  давал  игрушки, а  сам продолжал работать.
Ребенок тихонько играл:  он  в  детстве был очень молчалив. Однажды вечером,
решая какую-то трудную задачу, старый Клавдий яростно заспорил с  автоматом.
Вдруг ребенок сказал из угла: "Надо ввести матрицу линейных операторов..." и
продолжал играть, будто не сказал ни слова. Дядя, словно пораженный молнией,
раскрыл рот: это было искомое решение задачи...
     - Редко случается, - заметил  я, - чтобы так называемые гениальные дети
действительно оправдывали  потом возлагаемые на них надежды. Он же не только
оправдал, но и превзошел все ожидания..
     Мимо нас двигался автомат. Диоклес выпил  сразу два бокала вина. У него
покраснели  щеки,  на висках  забилась жилка. Я хотел сказать ему, чтобы  он
больше не  пил: во  всем,  что он  говорил  о Гообаре,  ощущались  тревога и
горечь. Это чувствовалось не только в словах, но в выражении лица, в голосе.
Жмур оставил нас, его высокая фигура промелькнула на  фоне мозаики и исчезла
за колоннами галереи. Несколько  секунд мы молчали. Внизу напевали плясовую,
в  центре  группы кто-то  начал  хлопать  в  такт  мелодии в  ладоши,  затем
послышалось  ритмическое  притопывание: один  из юношей  начал  танцевать  в
широком круге, вдруг он выхватил из круга девушку и так закружил ее в танце,
что видно было  лишь мелькающее св